Текст книги "Снег, уходящий вверх… (сборник)"

Автор книги: Владимир Максимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

И так нам всем вместе хорошо! И так все это странно. «Все еще так молоды, беззаботны, веселы, красивы… Все живы еще…

Может быть, я просто продолжаю спать?..»

* * *

На следующий день после укомплектования «команды» почти все участники экспедиции «Каньон» собрались для знакомства друг с другом и обсуждения плана работ в просторном и тихом теперь, с пустыми рядами кресел, конференц-зале лимнологического института.

Нас было семь человек. И вот-вот должен был подойти начальник экспедиции, который где-то задерживался.

«Великолепная семерка», как уже успели «окрестить» нас в институте.

Великолепная ли? Это еще предстояло доказать. И, прежде всего, самим себе.

Назавтра – после знакомства и обсуждения плана работ – мы занялись упаковкой необходимых вещей и оборудования. А еще через день, загрузив все это в кузова двух институтских машин, в яркий солнечный февральский день выехали из Листвянки в Большие Коты, до которых напрямую, по льду, было не больше двадцати километров.

Я полулежал на матрасе у правого борта грузовика и, когда тот начал съезжать с дороги на прозрачный почти до невидимости байкальский лед, почувствовал в спине некий озноб. И мне непроизвольно захотелось тут же выпрыгнуть из кузова.

Казалось, что тяжелая груженая машина, медленно съезжающая с дороги, а точнее, сворачивающая на ледовую, тут же ухнет под эту тонкую, хрупкую, ненадежную «пленку», разделяющую воду и воздух. Но… прошла минута, другая… Пять, десять минут, а машины одна за другой, все так же монотонно гудя моторами, неспешно и даже как-то убаюкивающе катили по льду. И за ветровым стеклом кабины второй машины, следующей за нами, я видел спокойные, улыбающиеся лица двух моих коллег и шофера. Они о чем-то оживленно говорили.

Я тоже постепенно привык к этой езде «по воде», хотя ехал по льду Байкала впервые…

Примерно через полчаса мы прибыли на место, где уже стояли три вагончика, притащенные сюда накануне. Их полозья и прочертили нам дорогу по льду и кое-где в нанесенном на него ветром снегу.

Чуть в отдалении от самого большого вагончика лежал на боку и наш подводный сварной «дом».

Самый вместительный вагончик-балок должен был стать для нас и лабораторией, и жильем, и столовой одновременно. Самый маленький предназначался для дизеля автономной электростанции. Это сооружение скорее напоминало очень большой сундук с небольшим оконцем над низкой дверью, чем, собственно говоря, полноценный экспедиционный вагончик. Третье наше строение, представляющее по размерам нечто промежуточное между электростанцией и жилым балком, было раскрашено большими черно-белыми квадратами (по четыре с каждой его стороны) и предназначалось для подводных погружений. По форме это был куб два на два метра с дверью, небольшим окошком и открывающимся в полу четырехугольным люком.

Люк этот совмещался с лункой нужного размера, которая, в отличие от большой, наружной, два на два метра, в которую и был впоследствии опущен наш подводный дом, почти никогда не замерзала, а лишь схватывалась иногда, в особо морозные ночи, тонким ледком…

Но… обе эти лунки еще только предстояло выдолбить, чем мы с Женей Путиловым и занялись, получив от Резинкова по пешне из наполовину уже разгруженного пока что прямо на лед груза.

Коля несильными ударами пешни оконтурил размеры и места лунок и вновь вернулся к машине, а мы приступили к долбежу.

Работенка эта, при тогдашней почти метровой толщине льда, скажу вам, не из легких. Иногда даже создавалось впечатление, что мы пытаемся очень примитивными орудиями труда выкрошить полутораметровый квадрат (начали мы с малой лунки) чуть ли не в бетонной стене. Так неохотно лед поддавался колке.

А суть процесса в общем-то проста. В оконтуренном пространстве пешней раскрошиваешь лед, который потом, слой за слоем, по мере углубления, специальными «черпаками» – обычными совковыми лопатами с просверленными в них большими дырами, отчего они напоминают дуршлаг – выбрасываешь наружу.

Кусочки льда разных размеров, падая на блестящий панцирь Байкала, позвякивали, как маленькие колокольчики, а потом, когда лед повлажнел, – от пробитых уже до воды пешнями дыр, в которые резко хлынула прозрачная, холодная, бурливая, слегка зеленоватая вода, быстро заполнившая все пространство уже почти выдолбленной лунки, – он только тихо шуршал, падая на кучу вынутого из лунки осколочного льда.

Мы порядком подустали, пока выдолбили требуемых размеров майну и вычерпали уже плавающие в ней последние куски и кусочки льда. Еще раз нагнуться было тяжко и позвоночник, казалось, гудел, как высоковольтные провода. Но гудеж этот был, надо сказать, каким-то жизнерадостным! И, может быть, от этого, глядя, как согнула наши спины работа, мы оба, разом с оханьем разогнувшись, вдруг весело и беспричинно рассмеялись.

Усилиями всех не такой уж, впрочем, тяжелый и еще пустой водолазный вагончик был установлен на место. И выдолбленная нами майна оказалась теперь прямо под его люком.

Все снова занялись своими делами, а мы с Женей приступили к долбежу второй «форточки» в метровом байкальском льду.

Пока работали над ней, все остальные члены экспедиции полностью разгрузили машины, и они, развернувшись и пробуксовывая вначале на прозрачном, праздничном из-за веселых бликов солнечного света на нем льду, ушли обратно в Листвянку, для связи с которой нам был оставлен мотоцикл «Урал», тоже привезенный в кузове одной из них.

Первые часы нашего пребывания на льду были заполнены работой, связанной с обустройством лагеря.

Все хотелось сделать быстро, хорошо и засветло.

Может быть, поэтому в обеденное время мы лишь наскоро перекусили бутербродами с чаем из термосов, привезенных с собой. Сразу же после этого «бутербродника» начали распаковывать необходимые вещи, определяя их по своим местам.

На длинной ровной и гладкой жердине – «мачте», прикрепленной к торцу жилого вагончика, – взвился самодельный, изготовленный еще в Листвянке небольшой треугольный флаг, на белом фоне которого был нарисован оранжевый морской конек. А под ним полукругом готическим шрифтом коричневого цвета было выведено: «Dum spiro spero» – «Пока дышу – надеюсь».

Флаг беззаботно трепетал на ветру в уже обозначившихся пока еще не таких густых сумерках. И даже не сумерках, а еще только едва наметившемся предвечерьи.

Первый день экспедиции подходил к концу…

Проверили радиосвязь с берегом, поскольку некоторые из ее участников находились в лабораториях биостанции, устанавливая там свои приборы. Радиосвязь работала нормально, после чего и был объявлен общий сбор в лагере через час.

Заработал движок нашей электростанции, разорвав такую плотную, как уже сгустившиеся за этот прошедший час сумерки, тишину. И звук движка тоже почему-то не был назойливым, а, наоборот, казался веселым щебетом. А тут еще засветились окна жилого вагончика, которые, отражаясь янтарными квадратами, заблестели на льду. На мачте и над входом в жилой балок тоже зажглись огни, как-то карнавально освещая наш небольшой лагерь и островок ледового пространства возле него. И от этих новорожденных огоньков шагать по льду к лагерю стало еще веселее.

Игривый легкий ветерок раскачивал круг света от прикрытой сверху плоским металлическим плафоном лампы над дверью балка и взвихривал в освещенном пространстве тихо падающий редкий снежок. За гранью этого усеченного желтого конуса света темнота казалась еще плотнее и из темно-фиолетовой превращалась в черную.

У меня было такое ощущение, что ветер радуется нашему прибытию в его доселе не обжитые никем владения и именно в честь данного события исполняется легкий порхающий танец снежинок, кружащихся в постоянно движущемся по блестящему темному «паркету» льда круге и конусе света. Видимо, грустно было ему доселе одному гулять на этаких просторах!..

В вагончике уже топилась печь и отблески огня от ее неплотно прикрытой дверцы весело прыгали по стенам и потолку в углу за перегородкой, тоже исполняя свою древнюю, но в то же время вечно новую юную пляску огня.

На газовой плите рядом с печью, на которой в эмалированном ведре таял битый лед, Света заканчивала готовить ужин.

В спальном отсеке кто-то включил магнитофон…

«Все мои заботы и печали тонут в кубке крепкого вина! Трапезой нехитрою день кончаю, чтоб потом уйти в объятья сна…» – раздался голос одного из апостолов из такой модной тогда постановки «Иисус Христос – суперзвезда».

– Правильно намекает, – поддержал кто-то мысль поющего.

– Расставляйте тарелки, стаканы – все готово, – объявила Света.

И я вдруг почувствовал, как устал и проголодался за этот первый экспедиционный день. А запах тушенки с луком и макаронами сделался таким желанным.

– Принеси льда для шампанского, – обратился ко мне Резинков и передал не высокую, но широкую зеленую снаружи и светлую внутри эмалированную кастрюлю.

Шампанское было припасено нами еще в Листвянке. И предназначалось для двух новоселий – надводного и подводного. Этот вопрос был также обсужден за день до прибытия на место. То есть вчера. Хотя в это уже с трудом верилось, потому что казалось, что и институт с его чистеньким конференц-залом, и Листвянка, и вся моя более-менее комфортная городская жизнь отодвинулись куда-то уже очень далеко. Во всяком случае – не во вчера…

После тепла вагончика на льду сразу резко обдало холодом. Словно кто-то очень огромный вдруг заключил тебя в свои ледяные объятия. И от этой мысли здесь, в одиночестве, стало как-то не по себе.

Свет из двух окон нашего вагончика, выходящих на эту сторону, янтарными квадратами лежал на льду у моих ног, частично захватывая и склон горки битого, и тоже желтоватого льда возле большой спокойной черной майны с плавающими в ней голубыми льдинками звезд.

За окном вагончика приглушенно звучали смех, музыка, слышались оживленные голоса, словно доносящиеся сюда очень издалека. Здесь же, на льду, лишь первобытность и первозданность. Я и ветер. И, казалось, все это уже очень давно, с незапамятных времен, было со мной и во мне. И пребудет вечно, как это вот пространство с неясными, едва различимыми в темноте контурами близких гор и этот холод и неуют, и мое одиночество, словно я в один миг очутился на далекой, но смутно знакомой мне с детства планете. И даже не верится, что эти два, таких разных, мира отделяет друг от друга лишь тонкая, из двух слоев фанеры и утеплителя между ними, стена вагончика.

Чуть в стороне от большой майны одиноко покоился на боку наш подводный дом, тускло поблескивающий иллюминаторами, словно большими добрыми, наивными глазами, глядящими в звездное небо.

Звезды же в двухметровом, более черном, чем купол неба, квадрате лунки слегка подкрашивали своим синевато-зеленоватым блеском эту страшную бездонную разверзтую черноту воды.

При легком ее колыхании от низового ветерка они на миг исчезали, будто гасли навсегда. И гаснущие в один миг звезды вселяли в душу цепенящий ужас. И я непроизвольно смотрел на небо, как бы убеждаясь, что там они все еще существуют.

А эти исчезающие то и дело, заныривающие в майне их отражения напомнили мне о том, что, может быть, завтра и мне предстоит уходить в глубину…

Мысль не была ни неожиданной, ни страшной, но и веселья в ней никакого я, увы, не обнаружил. Поэтому, отбросив как ненужный хлам подобные размышления, я принялся большим и тяжелым водолазным ножом отбивать уже смерзшиеся между собой осколки льда и пригоршнями ссыпать его в свою тару.

Набрав полкастрюли небольших, поблескивающих от тусклого света звезд, осколков льда, и уже достаточно продрогнув, я вбежал в вагончик. В шум, смех, тепло, к моим коллегам, а может быть, и будущим друзьям. Тем более что все уже сидели за столом и ждали только меня.

Пока Света каждому накладывала в чашки еду, две бутылки шампанского охлаждались посреди стола вместе с бутылкой спирта.

Макароны с тушенкой парили перед каждым на столе, и Саша Мурахвери стал открывать первую бутылку шампанского.

– Саня, давай, чтоб как у Пушкина: «Вошел и пробка в потолок!» – выразил кто-то пожелание, которое, пожалуй, соответствовало настрою многих.

Но вместо этого пробка, со слабым шипом выйдя из бутылки, упала тут же на столе.

– Слишком фригидное шампанское, в прямом и переносном смысле, – пошутил Резинков, и все дружно (кроме Светы), словно только того и ждали, рассмеялись.

– Ну что, коллеги, – хорошо поставленным голосом, как на ученом совете, начал начальник экспедиции Ромашкин, встав и подняв свою зеленую эмалированную кружку с шампанским, – за наше новоселье на льду! Следующее уже будет подо льдом.

Ко второму тосту большинство присутствующих предпочли вместо «холодного шампанского» «горячий» спирт. Так что вторая его бутылка так и осталась в кастрюле со льдом нераскупоренной, празднично блестя на горлышке серебристой фольгой.

* * *

Я был абсолютно уверен в том, что наш металлический дом, который мы не без труда, надо сказать, подтащили к майне, камнем ухнет в воду и никакие капроновые веревки, привязанные к специальным крепежным кольцам, приваренным по углам его «крыши», не удержат его.

Но, как ни странно, все получилось как раз наоборот.

Он вообще не хотел тонуть.

Воздух, находящийся в нем, не давал дому погружаться. И он колыхался на поверхности воды, скребя своими углами края майны, и почему-то напоминал огромный неправильной формы барабан.

На этом примере я, пожалуй, впервые на практике убедился в непоколебимых законах физики.

Впоследствии же я не раз убеждался в том, что наши земные ощущения обманчивы и чаще всего не соответствуют реалиям мира подводного.

Закон всемирного тяготения, такой непререкаемый и надежный на земле, ведет себя совсем иначе в гидрокосмосе по той простой причине, что вода в восемьдесят раз плотнее воздуха…

Итак, наше нелепое сооружение колыхалось себе в проруби и все никак не хотело уходить под воду. Тогда в майну в «мокрых» гидрокостюмах, ластах и масках, но без аквалангов, что для меня было тоже странно и страшно, поскольку глубина представлялась все-таки агрессивной (только и ждущей, кого бы проглотить), а не инертно-ленивой, каковой была на самом деле, спустились два Николая – Давыдов и Резинков. Они открыли специальный вентиль на «крыше» нашего подводного жилища, и воздух, посвистывая и шипя, словно сердясь на кого-то, в огромной спешке стал вырываться наружу, а дом, направляемый Николаями, сначала медленно, нехотя (будто раздумывая о чем-то о своем), а потом все быстрее и быстрее стал уходить под воду. И через некоторое время, как в крутом кипятке, исчез в буре пузырей, заполнивших пространство майны.

Еще через минуту веревки, привязанные к нему и закрепленные металлическими штырями, вбитыми в лед, натянулись, а вода в проруби стала спокойной. Это означало, что дом опустился на полагающуюся ему пятнадцатиметровую глубину. О чем свидетельствовали и разноцветные метки на веревках. Синие, красные, черные – метровые, пяти– и десятиметровые соответственно.

На глади вод, как две нерпячьих головы, в одинаковых черных мокрых шлемах с желтой полосой посередине, с поблескивающими на солнце стеклами масок и с длинными дыхательными трубками во рту, появились головы двух Николаев.

– Все в порядке, – сказал Резинков, уже стоя на льду и прерывисто дыша.

За ним из майны, не так стремительно, как он, а грузно, с обильно струящейся по черному гидрокостюму водой и от этого почему-то похожий своей поблескивающей гладкостью то ли на большое «отполированное» бревно-топляк, то ли на маленького китенка, вылез на лед и Давыдов.

Сняв маски и ласты, они пошли переодеваться в сухое в водолазный вагончик, где Женя Путилов, судя по всему, уже вовсю раскочегарил (это было видно по обильному белому дыму, поднимающемуся из металлической трубы, торчащей над крышей водолазки, в голубое спокойное небо) маленькую железную печурку, стоящую в углу недалеко от входной двери на железном листе с загнутыми вверх, в виде противня, краями, а я лег на живот у края майны. То же сделали и те, кто находился здесь.

Наверное, со стороны создавалось впечатление, что несколько человек, мучимых нестерпимой жаждой, припали наконец-то к живительному источнику.

Однако здесь была «жажда» иного рода и, пожалуй, даже не жажда познания, а простое любопытство.

Мы смотрели в этот огромный для нас и такой мизерный для Байкала «иллюминатор», проделанный нами во льду, вполне осознавая, впрочем, значимость этого отнюдь не ординарного события.

Первый (и до сего времени пока что единственный) на Байкале подводный дом занял в каньоне свое, предназначенное ему место!

Блестя иллюминаторами, он слегка раскачивался – на прочных и тонких капроновых веревках, белыми струнами уходящих от углов дома к углам майны, – из стороны в сторону в спокойной прозрачной, казавшейся слегка зеленоватой воде, недалеко от небольшой расщелины в скале, склон которой был сплошь усеян «кустами» и «кустиками» разлапистых губок. И может быть, это их ярко-зеленый цвет так подкрашивал воду.

Дом, казалось, находился так близко от нас, что почти верилось: протяни руку – и коснешься его…

Солнечный свет в воде становился струящимся, бодрым, живым. И наш домик стоял внутри этой огромной прозрачно-янтарной четырехугольной колонны, имеющей свои четкие очертания и размеры, соответствующие размерам майны.

Основание «колонны» стояло несколькими метрами ниже дома, на достаточно гладкой террасе скалы, куда подводными течениями каньона нанесло немного песка, и он белел и слегка золотился теперь в этом квадрате света.

Веселые блики играли и на немного скошенной «крыше» нашего выкрашенного в белый цвет дома с единственным на ней верхним иллюминатором.

От того же, что вода больше не пузырилась и была удивительно спокойной, она казалась иногда толстым многометровым стеклом.

Лишь изредка небольшой прозрачный пузырь воздуха отрывался от, видимо, не до конца закрученного, стравливающего вентиля и лениво устремлялся вверх. Достигнув поверхности воды, он лопался, озорно при этом булькнув. Но бульки эти были очень редкими…

Теперь к нашему подводному дому – типа колокол – надлежало цепями снизу прикрепить металлическую корзину, опустив в нее сначала большой баллон со сжатым воздухом, при помощи которого через резиновую трубку надо будет постепенно, небольшими порциями, закачать в него воздух. Сначала совсем чуть-чуть, чтобы уравновесить груз самой корзины и баллона, а потом, когда в нее будет укладываться балласт – чугунные двадцатикилограмовые чушки, – подкачку можно будет вести почти постоянно. По расчетам, две тонны (сто чушек) должны были уравновесить заполненный воздухом дом.

Груз предстояло переместить в корзину со льда и я не без основания подозревал, что это «упражнение с отягощением» предстоит опять исполнить мне и Путилову, как «молодняку».

Закрепить же корзину, принимать и укладывать балласт, подкачивать в дом воздух будут снова двое Николаев, греющихся и отдыхающих сейчас в водолазке.

* * *

После обеда – мензурка спирта желающим, но только не тем, кто будет работать под водой, и пельмени, картонные коробки с которыми долгое время стояли у нас прямо на льду под вагончиком, пока одна из них, уже вскрытая, не опрокинулась из-за щели, образовавшейся ночью рядом с ней (и на которые мы впоследствии просто перестали обращать внимание, потому что они образовывались, зарастали и образовывались вновь в разных местах нашего небольшого лагеря). И пельмени, до того звенящие, как ледяные колокольчики, когда их засыпаешь в кастрюлю, потеряли всякую свою ядреную привлекательность, высыпавшись и раскиснув за несколько часов пребывания в воде до такой неприличности, что выгребать их оттуда никто не пожелал.

Впоследствии мы стали хранить оставшиеся коробки с ними в уличном рундуке жилого вагончика, приделанного на санях сзади, к торцевой стенке, и который до этого был полностью забит дровами для печки.

Вообще в экспедиции пельмени были нашей основной, и притом весьма желанной, пищей. И, как ни странно, они никому не приедались.

Макароны, тушенка, различные каши – да. А пельмени – нет. Они всегда и всеми поглощались с охотой и в немалых количествах. Причем ели их, как правило, без бульона, а вернее, без той воды, в которой они кипятились, сдабривая кто горчицей, кто уксусом, кто майонезом, кто кетчупом. А то и тем, и другим, и третьим…

Итак, после обеда, немного отдохнув, решили приступить к укладыванию балласта.

Выполнение этой незатейливой процедуры – затягивание чушки веревочной петлей и опускание ее в воду принимающим, – естественно, как я и предполагал, досталось нам с Путиловым, с которым мы должны были добросовестно исполнять какое-то время обязанности подъемных, а вернее, опускающих, если уж быть совершенно точным, механизмов средней, а может быть, и малой мощности.

Принимающие уже облачались в водолазке в ярко-желтые с черным гидрокостюмы «Садко» сухого типа, ведь теперь они значительно дольше будут находиться под водой.

Подвозить чушки на обычных детских санях к майне от места, где их разгрузили с машины, выпало Карабанову и Мурахвери.

Общее руководство работ осуществлял, естественно, начэкс Ромашкин, который уже назавтра был намерен доложить руководству о том, что подводный дом установлен.

Именно поэтому за ним сегодня вечером и должна была прийти институтская легковушка.

Честно говоря, я был этому рад, поскольку вчера вынужден был уступить свое спальное место на нижнем рундуке ему как гостю, и отправился с Путиловым, уже по темноте, спать на берег, в непротопленные комнаты биостанцевского общежития, которые были выделены для нашей экспедиции, но… без дров. Дрова мы должны были привезти свои. Причем с запасом, чтобы они еще остались и после экспедиции. Таков был уговор. Поэтому прекрасную, настоящую деревенскую печь, своим белым боком выходящую на одну из двух наших комнат, нам просто нечем было протопить, да и некогда.

Обещанные же лимнологическим институтом для биостанции дрова Ромашкин еще только должен будет на днях отправить из Листвянки. Тех же, которые прибыли вместе с вагончиком в наружном рундуке, было не так уж много. Да мы к тому же попросту вчера, после новоселья, забыли захватить оттуда хотя бы по два полена…

Но мало того что переночевать нам пришлось в холодном, неприветливом от этого доме с окнами на гребень ближайшей к деревне скалы, почти отвесной стеной поднимающейся ввысь, мы еще наверняка пропустили и самое интересное – разговоры и воспоминания «героев бездны» – Резинкова и Сударкина, занимающих поэтому в вагончике верхние, теплые, привилегированные полки. Ромашкин с Карабановым – внизу. Давыдов – на опускающемся между нижними рундуками столе (иногда он, правда, устраивался и прямо на полу, если лень было возиться с устройством лежбища). Мурахвери со Светланой откочевали к себе домой. Таков вот был вчера расклад, в прямом смысле этого слова.

Поэтому-то я и радовался отбытию Ромашкина и готов был начать работу как можно скорее, чтобы быстрее ее и закончить. А он потом, где надо, пусть о том доложит.

Надо сказать, что процесс заполнения корзины (железный каркас, обтянутый металлической сеткой) балластом особого интеллекта не требует, поэтому свои «недюжинные» умственные способности я мог направить куда угодно, пронзая мыслью, скажем, космическое пространство и при этом почти автоматически выполняя однообразную работу.

Нагнулся. Прикрепил чушку к капроновой веревке. Разогнулся. Подтянул ее к самому краю майны. Опять нагнулся, осторожно опуская груз в воду. Через некоторое время получил снизу сигнал, что веревка свободна. (Хотя в прозрачной воде все и без того было достаточно хорошо видно.) Разогнулся опять. Вытянул веревку, которая тут же обледеневает и сопротивляется поэтому прикреплению к ней очередной чугунной чушки. Нагнулся и… так далее и тому подобное – по пятьдесят раз каждому.

Но вот балласт уложен. Дом закачан воздухом. Слегка провисшие веревки, удерживающие его до этого, отвязаны и вытащены из воды. Теперь при работе под водой будет где немного обогреться, поговорить, вынув изо рта загубник, сменить акваланг или, в случае необходимости, пройти декомпрессию.

Сумерки, совсем еще несмелые, начали подкрадываться к ледовому зеркалу Байкала со стороны обступающих его со всех сторон гор.

И в этих жиденьких, едва еще уловимых, а только ощущаемых, как иногда осень среди лета, сумерках вдруг весело заблестели желтым светом далекие фары машины, стремительно приближающейся к нам в вихре снега, поднятого ею же.

Когда она остановилась возле вагончика, по радио в ее салоне прозвучали «сигналы точного времени», и бодрый голос диктора произнес: «В Москве полдень!», а еще более бодрый голос институтского шофера Васи в приоткрытую дверцу машины добавил: «Точность – вежливость королей!» С чем нельзя было не согласиться. И еще обращенное уже только к Ромашкину: «Ну что? Поедем?»

«В столице день только начинается, – подумалось мне, – а у нас он уже подходит к концу…»

Итак, в пять часов пополудни мы закончили в тот день работу.

– Вы тут не очень-то завтра без меня новосельничайте, – напутствовал нас делано строгим тоном Ромашкин, усаживаясь на переднее сиденье рядом с шофером.

В салоне автомобиля после «блока рекламы» на радиостанции «Маяк» уже звучала приятная музыка.

И через несколько минут автомобиль, на глазах уменьшаясь, скрылся из вида, исчезнув в завихривающейся за ним поземке и в еще более сузившемся круге обступающих наш лагерь и Байкал сумерек, спускающихся с гор.

А через два часа мы, все оставшиеся, сидели в теплом вагончике за длинным столом, открыв недопитую вчера бутылку шампанского (спирт, как и шампанское, – только желающим), и Света стала накладывать в наши вместительные эмалированные чашки гречневую кашу с тушенкой и луком.

Из приемника, откуда-то издалека, тоже доносилась легкая ненавязчивая музыка, словно связывающая нас со всем остальным огромным миром. И почему-то казалось, что кто-то из очень далекой непроглядности космоса смотрит на нас всех очень добрыми умными глазами и видит одновременно не только каждого из нас, но и наш ледовый лагерь, домики которого с большой высоты, наверное, кажутся спичечными коробками, лежащими на льду, а живые отблески окон из них и того меньше…

* * *

Подводное новоселье в наш третий экспедиционный день удалось на славу!

Одетые в разноцветные гидрокостюмы люди представляли собой красочное зрелище среди преобладающего белого цвета, а их движения напоминали замысловатый, с частыми замираниями, ритуальный танец, полный скрытого для непосвященных значения и смысла. Кто-то, надевая ласты и смачивая в лунке ступню, балансировал попеременно то на одной, то на другой ноге, отвечая при этом шуткой на шутку или остротой на остроту. Кто-то брал в рот загубник акваланга и, раскачиваясь, делал контрольные шумные вдохи и выдохи. Кто-то, наклонившись над майной, зачерпывал маской воду и промывал стекло, чтобы оно потом не запотело. А кто-то, уже готовый к погружению, сидел на краю майны, опустив ноги в воду и болтая ими туда-сюда в ожидании общего погружения. Одним словом, все находилось в веселом движении и было как бы окутано невидимым облаком добродушия друг к другу, сдобренным тем не менее достаточно едкими порою шутками.

Но вот Резинков, дурашливо подпрыгнув над водой и подтянув к животу ноги, погрузился в воду, подняв при этом целый каскад холодных брызг. Через мгновение на еще неуспокоившейся поверхности воды показалась его голова. И было видно, как за поблескивающим стеклом маски озорно смеются его глаза.

Он взял с края лунки две бутылки шампанского (по одной в каждую руку) и теперь уже тихо, без лишних всплесков исчез под водой.

Через какое-то время большой пузырь воздуха, всплыв из глубины, лопнул на поверхности, вновь слегка встревожив еще не совсем успокоившуюся гладь воды.

Я заглянул в майну и увидел, как Резинков, плавно перебирая, прогибающимися от сопротивления воды большими черными ластами типа «Дельфин», по конфигурации похожими на хвост кита, вниз головой уходит все глубже. А от его акваланга цепочкой с промежутком примерно в метр по косой линии к поверхности лунки поднимаются большие, прозрачные пузыри воздуха. И пузыри эти, и фольга на бутылках шампанского слегка поблескивают от солнечного света, льющегося сверху.

Плавно, прогнувшись в спине, Николай вплыл снизу в наш домик, в котором могло разместиться сразу не более трех человек.

Вторым, с завязанным сверху прозрачным полиэтиленовым пакетом, в котором лежали стаканы и яблоки, под воду ушел Сударкин. И сразу же за ним – Давыдов. Я видел его широкую, в зеленом армейском гидрокостюме спину, и его довольно частые движения ногами (что было немного странно для всегда такого неторопливого Николая), и отделяющиеся поэтому от его акваланга довольно частые, почти непрерывной цепочкой идущие вверх и более мелкие, чем у Сударкина, пузыри воздуха. Видел и Сударкина, плывущего, а вернее, почти парящего чуть ниже Давыдова, с пакетом в руке и черном, словно фрак, гидрокостюме.

Он очень плавно, как бы даже лениво, перебирал ногами, но скорость его при этом была нисколько не меньше, чем у Давыдова. И большие, прозрачные, похожие на шары воздушные пузыри, тоже не торопясь, с приличным интервалом между ними, тянулись от его акваланга к поверхности, где и встречались с бурливо-торопливыми Колиными.

Через мгновение оба акванавта один за другим исчезли в домике. А еще через несколько секунд вода в майне успокоилась и с обычным равнодушием глядела теперь в небо.

Но минут через пятнадцать она вновь ожила, и на ее поверхности показалась сначала рука с пустой бутылкой, а уж потом и голова Резинкова. И тут же вода в майне вновь забурлила от игривых пузырей, и на поверхности объявились Давыдов и Сударкин.

Вынув загубники и сняв маски (Давыдову кто-то помог снять гидрошлем, сработанный заодно с маской), они втроем (буквой «Г») облокотились о края лунки, как о край стола, и тут же Карабанов и Мурахвери поставили на лед перед каждым по стаканчику нашего фирменного экспедиционного коктейля, состоящего из спирта, который выдавался нам для протирки некоторых деталей акваланга, и брусничного сока, добытого из ягод, прибывших сюда в трехлитровых банках вместе с нами из домашних запасов Давыдова.

Соотношение спирта и сока бывало обычно шестьдесят к сорока. Иногда и семьдесят к тридцати, но… реже.

Лицо Сударкина было спокойным и приветливым. Лицо Резинкова (особенно губы) – слегка брезгливым, словно на прекрасно сервированном столе он вдруг в последний момент обнаружил отсутствие какого-то изысканного, но абсолютно необходимого в сей миг десерта. Лицо же Давыдова, в противовес резинковскому, сияло радостью. Общее у всех троих было только то, что глаза их хмельно блестели, словно они выпили под водой не одну, а как минимум по одной бутылке шампанского на брата!