Текст книги "Снег, уходящий вверх… (сборник)"

Автор книги: Владимир Максимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Итак! – возвращает меня к действительности из моих воспоминаний торжественный голос Вась Вася. – Водолаз-инструктор Николай Резинков, лимнологический институт…

Коля Резинков – профессиональный водолаз. Улыбчивый, голубоглазый блондин, который в основном и проводил с сотрудниками института эти самые теоретические и «практические» занятия по водолазному делу. Ему тогда было, наверное, лет двадцать восемь-тридцать, и мне он поэтому казался уже достаточно взрослым.

«Рокер Резинков», называли его коллеги за то, что он искренне верил в предопределенность каждого на этой земле и часто повторял: «Предначертание судеб уже написано, и мы не властны изменить его». Может быть, оттого, что верил в Рок он и был до бесшабашности смел и одним из первых, если не самым первым, начинал подводные исследования на Байкале.

Помню как он поразил меня однажды после очередного своего погружения, чуть не стоившего ему жизни, когда на глубине в акваланге лопнул «легочник», процитировав наизусть текст из какого-то средневекового трактата: «Зачем боишься смерти? Не бессмертный ты человек, смертный, но без Рока смерти нет ни человеку, ни птице, ни зверю…» И когда он говорил это, я не заметил, чтобы он рисовался передо мной… или перед собой. Он был просто не по обыкновению задумчив, не более того.

Через двадцать лет после той экспедиции он, не дожив и до пятидесяти, спокойно, с улыбкой на губах, словно разгадав наконец какую-то давнюю, измучившую его тайну, умрет, сидя в кресле на балконе своего многоквартирного дома в Геленджике, «глядя» в сторону моря. «Понта Евксинского», как он его называл, не допив бокал с сухим красным вином, который так и остался на низком журнальном столике, стоящем рядом с раскладным креслом, в котором он сидел.

На балконе его и обнаружила жена Настя («Ностальгия Ивановна»), пришедшая домой с работы чуть позже обычного…

К ее приходу на бокал и вокруг него уже успели нападать горько-соленые брызги, срываемые ветром с гребней осенних темных волн и принесенные им же к дому, так близко стоящему к морю.

Настя вызвала по телефону «скорую помощь», и врачи, прибывшие почти мгновенно, констатировали смерть, «наступившую не более часа назад в результате сердечной недостаточности».

На сей раз Рок почему-то не позаботился перевести стрелки часов жены немножечко вперед, и она опоздала, вернувшись домой позже обычного…

– Сударкин! Капитан обитаемой подводной лаборатории «Черномор», Институт океанографии, Новороссийск.

Игорь Сударкин – высокий, стройный, лысый, с густыми длинными ресницами и с неистребимыми смешинками в теплых карих глазах, от которых вприщуре лучиками разбегались тонкие морщинки. Профессиональный водолаз. Работающий то на Черном, то на Белом, то на Балтийском морях. И живущий поэтому со своей «ва-а-сточной» женой Ануш и двумя дочерьми («в бабьем царстве»), то в Новороссийске, то в Геленджике, то в Таллине, то в Петрозаводске…

Их кочевая семья никогда нигде подолгу не задерживалась. И, наверное, поэтому в квартире – на антресолях, «в темнушке», в коридоре, а то и просто где-нибудь в углу комнаты – почти всегда стояли нераспакованные картонные коробки с каким-нибудь «неповседневным скарбом». От этого казалось, что они, как маленькая стайка перелетных птиц во главе со своим вожаком, вот-вот снова снимутся с места для того, чтобы улететь вновь в какие-нибудь неведомые еще дали.

Я как-то спросил Игоря, будучи у него в гостях в Таллине, уже после нашей экспедиции, где мы все так сдружились, чего ему не сидится на месте и он кочует по разным морям? Ведь в принципе-то на всех из них одно и то же. Та же соленая вода… Ну чуточку больше, ну чуточку меньше – какая разница? То ли дело Байкал – прозрачное пресное море! На мой необязательный вопрос за чашкой очень раннего крепкого кофе, когда все семейство Игоря еще почивало, а мы беседовали на кухне, он ответил весьма серьезно, словно сотни раз сам себя спрашивал об этом.

– Понимаешь, морская вода – это ведь не просто соленая водица. Это соленость наших слез, нашего пота… Например, соленость воды Белого моря составляет тридцать пять промилей. То есть она такая же, как и у нас в крови. По сути, это физиологический раствор, который можно при случае вливать людям внутривенно. А костный мозг, выработав красные кровяные шарики, уже сам превратит этот раствор в полноценную кровь. Выходит, что моря – это кровь планеты. И частица моря есть в каждом из живущих на Земле. Разные моря к тому же омывают разные страны. Поэтому на берегу моря ты ощущаешь свободу от границ, даже никуда не выезжая. Конечно, самое идеальное – жить на берегу океана, который омывает уже целые континенты, в отличие от Байкала, омывающего лишь свои берега. И в ущемлении свободы я, кстати, чувствую его могучий нрав. По его силе – Байкалу мало простора. Особенно теперь, когда построены все эти плотины, замкнувшие отвратительными тромбами вольный ход его вод к океану: через Ангару, Енисей, Карское море… И конечно же Байкал себя еще покажет. Он обязательно раздвинет берега и станет тем, чем ему надлежит быть по праву, – океаном. Но, к сожалению, это еще будет так не скоро, если брать за единицу отсчета человеческую жизнь. А я уже сейчас хочу жить на берегу безбрежья, хотя бы для того, чтобы знать, что в принципе я могу из своей точки достичь любого места на нашей милой маленькой планете…

И вот теперь семейная «стайка» Игоря с уже взрослыми дочерьми действительно перелетела через океан, осев пока в Штатах.

Чем там занимаются дочери Игоря – не знаю. Его жена Ануш наверняка, как и прежде, занимается домом.

Игорь же какое-то время работал таксистом в Нью-Йорке, а теперь добывает морепродукты для прибрежных ресторанов. Он имеет свое небольшое суденышко и свой большой дом, в котором, впрочем, проводит не так уж много времени. А маленький городок, в котором они теперь живут, расположен на побережье Тихого океана.

Я не знаю, распаковало ли теперь их семейство все свои коробки, в том числе и с «неповседневными вещами», или они так же стоят в разных углах их дома, в котором мне, пожалуй, вряд ли когда случится побывать, ибо я, увы, птица неперелетная.

Небезынтересно и то, что и Резинков, и Сударкин родом были из весьма сухопутного города Харькова. Их отцы занимали там на знаменитом ХТЗ – Харьковском тракторном заводе – весьма солидные посты и, кажется, даже были хорошо знакомы… Но это уже к нашей истории никакого отношения не имеет.

– Мурахвери! Институт биологии моря, Владивосток, – с прежним мажорным напором, перекрывая легкий фоновый шум зала, продолжает учсек.

Им оказался тот самый якорист, который во время моего парения по коридору так беззастенчиво, но романтично врал юной лаборантке о неисчислимых и немыслимых опасностях, на каждом шагу подстерегающих водолаза, словно тот добровольно и исключительно ради укрепления своей нервной системы предпринимает эксперименты, аналогичные ежедневному гулянию по минному полю.

О Саше Мурахвери я знал только то, что он, по утверждению многих, отличный семьянин (или «первый оператор стиральной машинки», как он сам себя частенько называл) и специалист по моллюскам.

В то время он со своей семьей, состоящей кроме него самого еще из жены и малолетнего, а вернее, маломесячного, ибо их первенцу не было тогда и года, сына, жил в Котах. В той самой деревеньке, куда и направлялась наша экспедиция. Их квартира из двух комнат и кухни располагалась в прекрасном бревенчатом доме, стоящем на пологом склоне горы среди высоких стройных сосен.

Жена Александра, Светлана Чаплыгина, была в свое время участницей нашумевшего подводного эксперимента «Черномор», попав в эту экспедицию после водолазных курсов, которые она прошла в своем родном городе Курске.

Но то ли курсы в ее лишенном моря городе были так себе, то ли что-то там не заладилось в самой программе по обживанию подводной лаборатории… Одним словом, из экспедиции она привезла домой кессонную болезнь (из-за чего и вынуждена была вернуться домой раньше срока), тоску по Черному морю и непонятные еще и ей самой ощущения и воспоминания о настойчивых ухаживаниях тогда еще не отпустившего бороду Александра.

Он с удивительной легкостью теплыми, ласковыми, южными вечерами рассказывал ей об Атлантиде, которую собирался найти, Японском море, Тихом океане, где ему доводилось бывать, и городе Владивостоке, раскинувшемся на сопках, «на краю географии», возле благодатной бухты Золотой Рог, где Саша тогда жил…

Надо сказать, что эти воспоминания были ей приятны, хотя и мимолетны почти до ненатуральности. «Кессонка» же была дана ей в реальных ощущениях в виде эпизодических болей в коленях, усиливающихся особенно в непогоду. Что, в свою очередь, делало обычное хождение весьма необычным, неприятным и даже изнурительным занятием.

И если случался дождь (а дожди в то лето были очень частыми), то эти блуждающие несильные боли почти автоматически напоминали Светлане о Черном море, коренастом темноволосом кучерявом Александре и… о никогда не видимом ею Тихом океане.

Воспоминания немного как бы утишали боль. И тогда, сидя в кресле за вязанием (после кессонки она привыкла больше сидеть, чем ходить), она начинала о чем-нибудь мечтать… Или читала целыми днями своего любимого Грина. Тоже Александра.

В один из таких пасмурных, печальных предосенних дней, когда лето уже смирилось со своим поражением, ей пришло первое письмо из Владивостока. Светлане даже показалось, что шелестящие белые страницы хорошей бумаги, на которой красивым почерком, черной тушью, оно было написано, пропитаны солнечным светом и солью неведомых ею доныне морей.

А потом письма стали приходить еще и еще… Все чаще и чаще…

Обычно на одно ее – сухопутносуховатое – приходило два или даже три Сашиных, как она стала его незаметно мысленно называть.

Письма приходили из разных городов. Общее в них было лишь то, что города эти находились возле моря, где Саша был участником какой-нибудь очередной подводной экспедиции.

Незаметно писем скопилась целая коробка из-под праздничных, давно, впрочем, изношенных, туфель, с которой Светлана, как со своим самым ценным и почти единственным приданым, и приехала однажды «на разведку» с простой дорожной сумкой на Байкал. В эту маленькую милую деревеньку со странным названием Большие Коты, которая со всеми ее местными жителями была вроде придатка биологической станции Иркутского госуниверситета и где уже находился в «долгосрочной командировке, чтобы быть на полконтинента ближе к ней», как писал в одном из своих писем, Александр.

Казалось, он вообще мог мыслить лишь континентами, морями, океанами… Поэтому и Байкал, который Светлане очень понравился, Александр иронично называл не иначе как озерком областного масштаба.

Правда, впоследствии оказалось, что почти все рассказы, которые, как правило, велись от первого лица, оказались значительно интереснее самого рассказчика. Но, видно, таковы уж законы жанра, а точнее, жизни, которая любит, особенно в младые лета, увлечь нас красивыми грезами, потом вдруг представ перед нами во всей своей прозаической обыденности и неприглядности…

А Света была молода. Да к тому же еще любила Грина – тоже Александра, то есть сказки. А сказки, как известно, труднее всего прививаются к древу жизни…

Она так и осталась в Котах с тем минимумом вещей (ибо много ли их может уместиться в простой дорожной сумке средних размеров), которые она привезла с собой, завороженная Байкалом. Его величавой мудрой простотой и убаюкивающими рассказами Александра о его многочисленных путешествиях. Поразило Светлану и обилие солнца, а также приятно удивила безалаберная веселость студентов-биологов, проходивших в Котах свою ежегодную летнюю практику. Они каждый день, даже понедельник, старались сделать незабываемым, неповторимым праздником!

Единственное, что неприятной тучкой слегка как бы закрывало от Светы обилие яркого света и таких же ярких красок лета, было то, что большинство «студиоз-биолухов», как называл их Саша, были, собственно говоря, биологинями. Даже вернее было бы сказать «биобогинями» в древнегреческом понимании этой сущности, поскольку почти все они без исключения были молодыми, красивыми, стройными, беззаботно-веселыми, с золотистым сибирским загаром девушками. И среди них Светлана уже не чувствовала своей исключительности, которую своими письмами ей внушил Александр.

Тогда-то она окончательно и решила остаться (дабы не подвергать Сашу непосильному искушению) в этом добротном, с почерневшими от времени и солнца бревнами доме, на углу которого Александр однажды приколотил светлую продолговатую, из оцинкованной жести, пластинку, на которой черной краской готическим шрифтом сам же и вывел: «Набережная Жака Ива Кусто, дом 1».

В конце августа «карнавал» внезапно прекратился.

Студиозы все той же веселой разноцветной ватагой со своими рюкзаками, гитарами, дорожными сумками с последним пароходом отбыли в город, к месту учебы…

Деревенька сразу как бы сузилась, уменьшилась в размерах, притихла, присмирела, опустела и словно бы притаилась до следующего лета. На ее улицах, где ранее бродили веселые, шумные компании студентов, вдруг обозначились коровы, овцы, козы, какие-то беспородные, но нахальные собачонки и иногда – гордые породистые «промысловые» лайки.

А немного погодя над густо поседевшими за ночь гольцами печально закурлыкали журавли, устремляя клин стаи на юг.

А затем как-то тихо и печально целый день шел снег, окрасивший землю и крыши домов в белый праздничный цвет, да так и не стаявший потом. И в деревне вдруг стало тихо, чисто, просторно (словно она раздвинулась вширь) и сонно, как в тщательно прибранном полупустом доме.

И это неспешное состояние понравилось Светлане еще больше безумно-веселого лета.

У нее неожиданно появилось чисто женское желание – обуютить свое казенное жилище. И она с молодым задором начала «вить гнездо» в тех двух комнатах (с окнами на Байкал) и кухне (с окном на белый ровный пологий склон с разлапистой древней сосной посередине), которые были предоставлены им биостанцией в большом, состоящем из четырех подобных квартир доме. И который теперь на три четверти был пуст.

Так, лишние вещи вместе с перевязанной шпагатом коробкой писем были сначала перемещены в темный чуланчик при кухне, а потом и на чердак дома (временно, только на зиму), ибо вскорости должно было понадобиться дополнительное место для коляски и кроватки первенца, который, по всем расчетам, явит себя миру ранней весной. Когда на склоне за домом появятся проталины и желтые, пушистые, как цыплята, подснежники.

Через несколько лет, когда Саша со Светой и их, наверное уже пятигодовалым, первенцем переедут во Владивосток, кто-то из любопытных студиоз, шныряющих летом в Котах повсюду и в самых неожиданных местах, неведомо зачем забравшись на чердак, найдет там в углу на балке, соединяющий стропила, цветную, покрытую изрядным слоем пыли, картонную коробку с письмами, высвеченную таинственным, янтарным лучом света, падающим наклонно в небольшое отверстие выпавшего из доски на фронтоне дома сучка, с кружащимися в нем золотинками беспечных пылинок…

И студенты, и работники биостанции потом все лето будут читать эти невесть как попадающие в их руки письма. Оставив на время чтение романов Стендаля и Проспера Мериме, пользующихся особой популярностью в местной библиотеке, расположенной в малюсеньком сельском клубе, в котором раньше показывали кино…

Я знаю, что кое-кто попытался даже собрать все письма воедино, в хронологическом порядке. Но эта попытка, насколько мне известно, никому не удалась, поскольку письма безвозвратно разбрелись по рукам, как по неизвестным адресатам.

Одно из них попало как-то и ко мне. И я тоже не хотел с ним расставаться, потому что в письме этом было столько (так мало ныне встречаемых) искренней нежности и чистоты, что… Но это вновь уже совсем другая история.

О Свете же с Сашей в дальнейшем я знаю только то, что во Владивостоке они получили прекрасную большую светлую квартиру «с видом на океан», как писал в Геленджик Резинкову Александр. Которую они потом, после развода (о чем уже никто никому не писал, но все тем не менее всеми как-то узналось), обменяли на две двухкомнатные, в блочных бетонных, безликих домах обычных спальных районов, откуда до моря, как и до центра города, где они жили до того в добротном кирпичном доме, нужно было долго ехать на скучном и дребезжащем старом трамвае. И теперь из окон их квартир были видны такие же однообразные и серые дома да вечно переполненные мусорные баки.

– Карабанов! Палеолимнолог, Институт земной коры, Иркутск.

Юрий Карабанов – плотный молодой человек, выше среднего роста, в джинсовом костюме. Людей такого типа женщины обычно называют «обаяшка». Он был одновременно похож на лихого ковбоя времен освоения Дикого Запада, и Иванушку-дурачка. Хотя точнее все же будет сказать, что он был похож на умного Иванушку-дурачка, переодетого ковбоем.

Когда бы я ни встречал его, у меня всегда было такое ощущение, что он только что сошел с обложки очередного не очень консервативного яркого журнала, описывающего будни молодых, из хороших семей, всегда модно, изящно одетых и приветливых ученых. Однако, несмотря на его всегдашнюю добродушную и даже слегка простоватую улыбку, отчего-то создавалось впечатление, что ему невыносимо скучно и в этой науке и в этой жизни. Словно он не нашел свое, только ему предназначенное место.

Его первая жена Татьяна была довольно известная в нашем городе спортивная журналистка и в прошлом сама очень хорошая гимнастка, стройная блондинка и почти красавица.

Ей очень нравилось, когда за ней ухаживали мужчины. Но еще больше ей нравилось, если Юрий ее при этом ревновал.

За год с небольшим совместной жизни детьми они так и не обзавелись, поскольку Татьяна считала их лишней обузой, мешающей жить в свое удовольствие…

Его вторая жена, Наталья, была красавицей уже без почти и тоже блондинкой. Более высокая, но менее стройная, чем его первая избранница, она была известна в нашем городе тем, что ее отец занимал какой-то весьма высокий пост в сфере торговли и их семья жила поэтому в очень престижном «кривом» (названном так, наверное, из-за его архитектурной изогнутости) доме в самом центре города.

Наталья была веселой, хлебосольной и очень любила выпить в хорошей компании, а впоследствии – и без оной…

Она родила Юрию сына, «чтобы отвязался», как она говорила, и не отвлекал ее от различных шумных и порою весьма разношерстных компашек, которые она любила собирать по любому поводу…

Третью жену Юрий отыскал уже не в родном городе, а вывез откуда-то с берегов Черного моря. Эта «кубанская казачка» – довольно приятная высокая брюнетка – красавицей уже почти не была. Зато она, по-видимому, хорошо знала чего ей, собственно говоря, от жизни надо. При встрече с ней ощущение того, что она очень прочно стоит на ногах, всегда только усиливалось. Тем более что сделать это ей было совсем несложно при ее отнюдь не золушкином размере ноги. И, глядя на ее немалого размера обувь, мне сразу почему-то так и слышался хруст позвонков «никчемных мужиков», попавших под ее острый каблук.

Сравнивая всех трех жен Юрия, неоспоримым становился тот факт, что его устремления по отношению к ним были наглядно направлены ввысь, то есть по вертикали, поскольку каждая последующая его дама сердца была выше, а может быть, просто длиннее предыдущей минимум сантиметров на пять. И если бы Юрий не остановился, то следующую свою избранницу ему бы пришлось подыскивать уже в каком-нибудь баскетбольном клубе…

Света же, а именно так звали третью жену Юрия, в отличие от первой, никогда не подтрунивала над его научной деятельностью, а следовательно, и не упрекала его в постоянном безденежье, ибо второе – лишь следствие первого. И не любила шумных застолий, как жена вторая.

Она сразу, одного за другим, родила Юрию двух сыновей. Эдаких шкод-крепышей. И, выкормив их грудью и немного подрастив, – когда уже стало ясно, что не только дети без родителей, но и родители без детей обойтись не могут, – укатила с ними обратно на Черное море. Оставив Юрия одного, в тиши огромной недавно полученной квартиры, выстраивать свою дальнейшую научную карьеру на Байкале. Объяснив свой внезапный отъезд немногочисленным знакомым, появившимся у нее, очень просто: «В Сибири слишком холодно для детишек».

Может быть, именно поэтому Юрий, несколько лет до этого мотавшийся между Иркутском и Сочи, уже после своей блестящей защиты диссертации перебрался вместе с семьей в какое-то захолустье на юге Соединенных Штатов Америки, заключив контракт с тамошним второсортным университетом на проведение каких-то экспериментальных работ.

Но, несмотря на довольно выгодный, казалось бы, контракт, попервости в Америке им пришлось довольно туго. Ибо для того, чтобы там жить, не отставая от соседей, Юрию приходилось порою подрабатывать на разгрузке контейнеров, где в основном работали негры. После близкого общения с которыми он стал, по его словам, убежденным расистом.

Однако после того, как им были сделаны несколько великолепных докладов на международных конференциях, которые затем в виде тезисов опубликовали ведущие научные журналы Америки, благосостояние их семьи резко улучшилось.

Но тут, как пружина из-под прохудившейся обивки дивана, выскочила другая проблема. Дети почти разучились говорить по-русски. И Света с ними, не дожидаясь окончания контракта супруга, опять вернулась в Сочи. А он стал теперь мотаться между Америкой, Черным морем и Сибирью, где с его родителями жил старший сын от второго брака Денис.

Объективности ради следует сказать, что карьера, да в общем-то и личная жизнь Юрия все время шли по восходящей. И тем удивительнее было видеть, что необъяснимая грусть его глаз постепенно переросла в тоску и опустилась до губ. И он все реже теперь улыбался. А на мой вопрос (когда мы в очередной раз встретились в Иркутске): «Как жизнь?» устало ответил: «Слишком суетна».

Другой же мой приятель, художник, кажется, никуда и никогда дальше Байкала не выезжавший и неизвестно на что и как существующий, числящийся, по общему мнению, в неудачниках, на этот же вопрос с искренней улыбкой ответил: «Удалась!» И я по-хорошему тогда позавидовал ему.

– Путилов! Студент-дипломник госуниверситета. Имеет опыт работы под водой. Тема диплома: «Динамика подводных течений»…

Путилов Женя – белокурый, ангелоподобный, розовощекий, хрупкий мальчик с мягко спадающими на грубый водолазный свитер из верблюжьей шерсти вьющимися волосами и лучистым взглядом.

После экспедиции мы редко встречались. И могли не видеться годами…

И вот недавно я узнал, что он умер. Причем от той же самой болезни, что и Александр Македонский. То есть от чрезмерного употребления алкоголя. Фактически он замерз в каком-то чужом подъезде, совершенно опустившийся и никому не нужный, кроме своей матери.

И в этом, бомжового вида, человеке неопределенного возраста, со скатавшимися серыми жесткими волосами, с культяшками некогда отмороженных, и тоже по пьянке, пальцев рук, вряд ли бы кто, кроме матери, мог узнать того светловолосого хрупкого мальчика, каким впервые увидел его я и каким его задумала природа.

– Николай Давыдов! Механик, профессиональный водолаз.

Коля Давыдов, единственный из всей экспедиции местный житель поселка Листвянка, неподалеку от которого в свое время и располагался лимнологический институт, впоследствии переместившийся в новое здание в Иркутске. Он же – Лом, Шкаф, Медведь, Квадрат, Никдав – за глаза. Человек неторопливый, терпеливый, спокойный. Обладающий недюжинной силой. На нем водолазные свитера даже самых больших размеров всегда сидели в обтяжку, а не болтались свободно, как на других. Говорил он вдумчиво, с расстановкой, словно пробуя каждое слово на зуб: на вкус и на прочность.

Прочность же его собственной конструкции сомнений не вызывала, словно он не был вылеплен матушкой-природой из некоего непрочного материала, как все остальные, а сразу был отлит из металла. Так, например, когда я в шутку ударял его в грудь кулаком, у меня всегда возникало два абсолютно противоположных чувства. Первое – если ударить посильнее, от души, то наверняка можно отшибить руку, будто ты бьешь в монолитную скалу. И второе – мне казалось, что его грудная клетка тут же загудит, отзовется на удар, точно за нею скрыто неизмеримое, огромное, почти космическое пространство.

Он был немного выше среднего роста. С русыми, слегка даже рыжеватыми, вьющимися по концам волосами. А его с легким прищуром глаза смотрели на мир простодушно и любознательно.

Достаточно увесистую пешню, которыми мы выдалбливали лунки во льду, он держал обычно одной, а не двумя, как другие, рукой. Будто бы это была барабанная палочка, а не толстый березовый черенок с тяжелым острым металлическим наконечником.

Когда же он разбирал свой акваланг, раскладывая детали на чистой белой тряпице, или возился, что-то там регулируя, в моторе нашей автономной электростанции своими перемазанными в машинном масле сарделечного вида пальцами, то и вообще казалось невероятным, как этот человек умудряется такими неуклюжими «инструментами» работать порою с очень мелкими детальками. И почему эти детали тут же не рассыпаются в прах, побывав в тисках его могучих рук. А то, что его руки могут напоминать слесарные тиски или что-то вроде этого, я убедился на личном опыте, обмениваясь с ним в начале нашего знакомства раза два рукопожатиями и почувствовав, что моя ладонь словно попала в медвежий капкан. Впоследствии я такой процедуры старался избегать, ограничиваясь бодрым «Привет!» и взмахом руки. Ибо Николай не нарочно сжимал твою руку до боли, а просто не соизмерял своей силы.

Почему-то вспомнилось сейчас, как однажды Коля всех нас удивил. Но уже не своей силой, к проявлениям которой все довольно быстро привыкли, а другим…

Как-то после ужина в вагончике зашел разговор о вере, Боге, различных конфессиях, научном обосновании веры… Разумеется, что все зашли в тупик, пытаясь совместить несовместимое: веру и науку и словами выразить то, что можно только чувствовать.

Резинков, что-то доказывающий приехавшему к нам на лед начальнику экспедиции Ромашкину и пытавшийся свести воедино буддизм, православие и науку, видимо, убедившись в тщетности своих попыток и немного ерничая, сказал: «Ладно, давай у народа спросим, – он кивнул в сторону Давыдова. – Как говорится: “Глас народа – глас Божий”. Мы с тобой друг друга все равно ни в чем не убедим, а только еще больше запутаемся во всех этих торсионных полях, вакууме из ничего создающем Нечто, о дыхании Божием, именуемом душою».

– Коля! – усилив голос, обратился он к Давыдову, который возился в другом конце вагончика под яркой лампой со своим аквалангом, не принимая участия в общей дискуссии. – Как ты думаешь, есть Бог или нет?

Никдав слегка отстранил от себя акваланг, придерживая его одной рукой, распрямил спину (все уже внутренне приготовились рассмеяться от незатейливого Колина ответа, ожидая, что он отморозит что-нибудь эдакое) и спокойно сказал:

– Я не знаю, есть ли Там что-то, – его указательный палец был направлен в потолок, – я только знаю, что должно быть. Иначе человеческая жизнь бессмысленна. Ведь не для того же мы рождаемся, чтобы спустя какое-то время просто умереть…

Он подтянул к себе акваланг и вновь занялся им в образовавшейся вдруг необычной тишине.

Николай до сих пор живет там же, в Листвянке. Женился он на медсестре Тане из местной больнички. У них трое детей – два мальчика и девочка.

Иногда я, правда с годами все реже и реже, заезжаю к ним, в их бестолково шумный дом. В котором среди настоящего «броуновского движения» молекул-детей всегда неизменно спокойным остается сам хозяин, порой напоминающий скалу, вокруг которой, подобно морским волнам, бурлит, кипит неуничтожимая, неутихающая жизнь.

Коля все так же, как и в былые времена – нашей первой молодости, – нетороплив, рассудителен, все еще необычайно силен (хотя бывает, что и его прихватывает радикулит – ни согнуться, ни разогнуться). И даже внешне он вроде бы совсем не изменился. Только вот слегка рыжеватые прежде волосы стали теперь совсем седыми на висках да на чубе.

* * *

«Ну вот, шесть человек уже назвали… Осталась последняя кандидатура… Не суждено мне, видимо, попасть в эту “великолепную семерку”, – начинаю я мысленно паниковать. И все становится вдруг безразличным. И этот глухо гудящий, словно растревоженный улей, зал. И яркое солнце за окном, падающее на широкий подоконник веселым светом, сбоку от длинных желтых штор.

– Стажер-исследователь лимнологического института. Ветров!..

– Игорь! – почему-то голосом Карабанова продолжает ученый секретарь. И совсем уже странное добавляет: – Ну, хватит дрыхнуть. Вставай! Резинков тебе уже выписывает командировку на дно каньона!

Кто-то тормошит меня за плечо.

«Неужели я заснул прямо в конференц-зале?!» – ужасаюсь я. Открываю глаза и вижу залитый утренним желтым солнечным светом наш вагончик, уже прогретый раскаленной печуркой, от кирпичей которой идет приятное тепло. Вижу своих друзей (у кого спину, у кого лицо), сидящих вдоль длинного стола. Чувствую такой приятный и бодрящий запах кофе…

Вытягиваю шею и вдруг слышу дружный веселый смех, который у окружающих вызывает моя всклокоченная шевелюра, появившаяся из недр спальника.

Я по-быстрому умываюсь. Кто-то уже позаботился и налил в умывальник теплой воды. Причесываюсь у малюсенького зеркальца, висящего рядом с умывальником, и тоже сажусь за стол. Резинков подает мне кружку кофе, потом кладет руку на мое плечо и с пафосом (у него никогда не поймешь, шутит он или нет) говорит: «Сегодня, мой мальчик, ты увидишь лед с обратной стороны. Постарайся запомнить этот день и свои ощущения в нем. Это будет твой драгоценный опыт открытия нового в окружающем мире и в самом себе».

Мы пьем кофе с черным хлебом, маслом и сыром, на который сверху еще положены прозрачные кружочки лука.

Завтрак проходит в обычном режиме: шуток, смеха, дружелюбной пикировки друг с другом.

И только мои зудящие мысли после «тронной речи» Резинкова все еще не дают мне войти в это привычное состояние всеобщего добродушия и веселья. «Ну, к чему это он? Вот это: “Мой мальчик” и все такое прочее. Прямо отец родной. А ведь не так уж намного старше меня. Лет на пять-семь, наверное. Правда, намного опытнее в водолазном деле», – всплывает откуда-то из неведомых глубин сознания усмиряющая мое легкое раздражение мысль. «Мой-то подводный опыт действительно пока еще нулевой». И я уже вместе со всеми шучу и радуюсь шуткам и смеюсь, как другие, искренне и весело, прощая «старику Резинкову» его речугу.