Текст книги "Беспокойное сердце"

Автор книги: Владимир Семичастный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

Прекрасным руководителем был и председатель Бакинского горисполкома (Баксовет) Лемберанский – крупный строитель и хороший хозяйственник. Очень деятельный человек. В городе вел широкое строительство, набережную обустраивал. И все у него спорилось, вплоть до голубятен – сделал на проспектах такие красивые многоэтажные голубятни, чтобы птицам было где приютиться.

Дельным секретарем горкома был Тофик Алахвердиев.

А вот армян, хотя их была почти треть населения города и республики, в руководстве было мало – их не очень-то выдвигали. Скорее русского выдвинут. В Совете Министров Азербайджана был всего один армянин – министр строительства. В ЦК партии лишь один армянин – завотделом ЦК. Больше армян я не помню.

В Баку тогда состоялось мое знакомство с Г.Алиевым. Он занимал должность начальника отдела контрразведки. При мне его выдвинули на этот пост. Я занимался кадрами, а его должность входила в номенклатуру ЦК партии – поэтому я с ним и встретился.

Вижу, вроде парень ничего, но перед утверждением было получено анонимное письмо о том, что у него где-то есть женщина с ребенком, на которой он не женился, бросил без помощи, завел другую семью, что морально он недостоин и пр. Пришлось поинтересоваться, посмотреть.

Ну, в общем, и правда, и нет. Правда – что так было на самом деле, а нет – что сама женщина слишком добивалась, чтобы он мужем стал; поэтому кто там прав, кто виноват – трудно сказать. Тем более что Алиев сказал при встрече: он не убежден, что это его ребенок. Поэтому мне надо было занимать позицию такую: или новую семью разрушать (и там не склеишь, и тут разрушишь), или закрыть на этот факт глаза, тем более что там брак не был официально зарегистрирован.

Короче – утвердили.

Потом, через некоторое время, появилась у нас вакансия генерального прокурора. Мне снова говорят, что можно рассмотреть кандидатуру Алиева на эту должность. Но в беседе со мной он честно сказал:

– Владимир Ефимович, я не юрист по образованию, я оперативный работник. Кончил школу оперативную, поэтому я не хочу браться за эту работу – могу подвести и вас, и себя, и дело пострадает.

Мне тогда понравилась его позиция, и я его оставил в покое.

А когда я возглавил КГБ, мне представляют Алиева на утверждение уже заместителем председателя Комитета ГБ в Азербайджане. Ну и, конечно, снова появляется это дело о его внебрачной семье и ребенке.

Тут я кадровикам сказал, что я этот вопрос уже изучил: «Если у вас есть новые факты – давайте, если нет – утверждайте». И он стал заместителем председателя КГБ республики, обязанности которого тогда исполнял С.К.Цвигун.

То, что с ним произошло позже, это уже смесь и восточного, и мусульманского, и кавказского – всего на свете.

Г.Алиев оказался человеком, который умел расположить к себе начальство: и уловить его настроение, и вовремя подарки преподнести. Так он втерся в доверие к Брежневу. Да еще ему помог Цвигун, который был близок к Брежневу.

Кстати, супруга Алиева возглавляла медицинский институт, и после ее смерти ей присвоили звание академика. Хоронили ее с необычайными почестями. Я как раз попал в Баку, уже будучи заместителем председателя общества «Знание», и мне показывали газеты – «Бакинский рабочий» и другие, где целые страницы были посвящены супруге Алиева.

После ухода Цвигуна Алиев занял его место, а потом перешел в ЦК и возглавил КП республики. Конечно, его прошлое чекиста несколько наводило страх на азербайджанцев, и он пользуется этим до сего времени.

Сейчас он то покушения на себя организует, то заговор какой-то, то арестует министра или бывшего председателя Совмина. На них с Шеварднадзе (тоже из бывших чекистов) все время вроде бы покушаются.

Недавно я слушал и читал Игоря Георгадзе, сына бывшего первого секретаря компартии Грузии, который рассказывает об этих покушениях. Он заявил, что его оскорбляет единственное: его обвиняют в двух покушениях, и ни одно не сработало. «Но я же, – резонно говорит он, – высококвалифицированный специалист, я окончил Высшую школу КГБ и высшие диверсионные курсы КГБ. И чтобы я вот так бездарно организовал покушения, этого просто не может быть! Именно это меня и оскорбляет. Взрывается машина, чуть ли не пятьдесят килограммов взрывчатки, и у Шеварднадзе только царапины на лбу. Как это может быть? Второй раз стреляют из миномета по машине чуть ли не семнадцать раз – и все в целости и сохранности уезжают. Что вы, я не мог бы так бездарно и так непрофессионально все это сделать». И он правильно говорит.

Баку – интернациональный город. С русскими все – и азербайджанцы, и армяне – жили очень мирно и спокойно. Они, скорее, поссорятся друг с другом, чем с русскими. И я чувствовал себя там неплохо. Бывали иногда курьезные случаи. Например, во время обеда члены Бюро ЦК, случалось, вдруг переходили на азербайджанский язык. Мы переглянемся с генералом:

– Это вы нас обсуждаете?

– Как – вас?

– Тогда, значит, секреты от нас появились?

– Ох, извините, мы просто увлеклись и перешли на азербайджанский.

Пошутим по этому поводу, и все. Мы чувствовали, что это не специально.

Я наблюдал и за жизнью русских в Азербайджане, в Баку. Никогда не слышал жалобщика, который бы сказал что-то вроде: «У нас директор завода – русский, нас притесняет, потому что мы азербайджанцы». Ни армяне, ни азербайджанцы не жаловались на русских.

Хорошо относились и к нашим морякам, солдатам. В Баку была расположена Каспийская флотилия, моряков много. Я с ними был достаточно близок, бывал у многих и дома. Они чувствовали себя среди местных жителей вполне комфортно, их ни в чем не ущемляли. Там даже представить было невозможно ситуацию, типичную для Прибалтики: в магазине задаешь вопрос по-русски, а продавец отвечает на латышском. В Азербайджане, в Баку этого никогда не было. Если на русском спрашивают, то на русском и отвечают, на ломаном, может быть, ответят, но ответят по-русски. И никогда не будут издеваться, противопоставлять себя русским. Русские там хорошо уживались – многие женились на местных девушках и оседали в республике.

Провожали меня из Азербайджана тихо, спокойно. У меня по-настоящему и проводов-то не было, так как я уехал на XXII съезд партии. Мне накануне сделали операцию, сидеть на съезде после операции было тяжко, но ничего не поделаешь. А после съезда я уехал в Барвиху отдыхать, тем более что в отпуске до этого не был.

Вернулся в Баку уже после утверждения меня председателем КГБ. Тут уж встречало само руководство. Потом Ахундов собрал аппарат ЦК и устроил хорошее прощание. Я высказал им все свои добрые чувства, пожелания. Они мне тоже наговорили много хороших слов.

Мы с Ахундовым были в добрых отношениях. По всем принципиальным вопросам всегда находили общий язык. Человек высокой культуры, он прекрасно представлял республику на самом высоком уровне. Если же иногда у меня возникали какие-то претензии, я оставался после заседания Бюро ЦК и говорил: «Вы либо исправляйтесь, либо я вынужден буду поправлять вас, чего бы мне не хотелось делать». И мы всегда договаривались.

Он никогда не выражал недовольства моими действиями при людях, но и я при членах Бюро или при народе никогда не позволял себе открыто сказать, что он не прав, никогда не высказывал своего несогласия с его мнением. Я мог сказать, что «над этим надо еще подумать. Это не окончательный вариант, мы еще обсудим этот вопрос». И все – я закрывал вопрос.

После отъезда из Азербайджана я не забывал бакинцев и, когда нужно было провести совещание работников КГБ Закавказья, предложил собрать его в Баку. Прошло оно успешно. Ахундов всюду сопровождал меня. Помню, я тогда поинтересовался у него: как, мол, Цвигун?

– Да, Владимир Ефимович, Цвигун-то, ладно, бог с ним, вот Роза Михайловна, жена Цвигуна, она здесь царствует.

А я знал, что Цвигун и стал близок-то к Брежневу через Розу Михайловну. Когда Брежнев был в Молдавии первым секретарем ЦК партии, а Цвигун – заместителем председателя КГБ в Молдавии, Роза Михайловна сумела расположить к себе неравнодушного к женщинам Брежнева. Я видел ее в Баку мельком раза два.

Цвигун был туповатый, хоть он и писал сценарии и по ним создавались фильмы, например, «Фронт без флангов». Я не знаю, сам ли он писал или Роза Михайловна там старалась. Она ведь была сотрудником «Огонька», и я думаю, что больше все сочинялось там, в редакции.

Меня потом и Елистратов упрекнул:

– Ну ты и наградил нас председателем КГБ.

– А почему?

– У него же на лице написано, что он, кроме букваря, в руках ничего не держал.

У него действительно был такой внешний вид…

Перед совещанием я прилетел вначале в Тбилиси, где меня на аэродроме встречали все три председателя КГБ Закавказья. Я прилетел туда на нашем специальном кэгэбистском самолете, который подрулил к одиноко стоящему домику, рядом с которым находились все три председателя. Как и я, председатели КГБ Грузии и Армении были в гражданской одежде, только Цвигун – в генеральской форме и длиннющей шинели. Когда я к ним подошел, он чеканным шагом двинулся ко мне и во весь голос начал рапортовать. Все это происходило недалеко от центрального аэровокзала. Я был вынужден ему в ответ честь отдать, а сам говорю: «Прекратите». Он не слышит, рапортует громким голосом, пока я его не оборвал:

– Ты чего полез отдавать рапорт? Я же не на твоей земле, а на грузинской.

– Но совещание же у нас. Я должен был…

Махнул я рукой.

И потом уже в Баку, куда бы ни поехали (а передвигались мы в старом «ЗИСе»: мы с Ахундовым – сзади, Цвигун – впереди), где бы мы ни останавливались, он в генеральской форме выскакивал и бросался открывать мне дверцу. Раз, два, потом мы заехали в особняк, где я жил, и он снова выскочил открывать. Терпению моему пришел конец:

– Ты что, в холуя превратился? Думаешь, я сам не смогу дверцу открыть? Да если б мне надо было дверцу открывать, я бы попросил не тебя, а рядового или сержанта. Ты ж генерал. Как тебе не стыдно перед людьми? Водители смотрят. Ты себе цену-то знаешь или нет?

Ну, отчитал я его. Ахундов тоже отвел его в сторону и поговорил с ним, объяснил: мол, Владимир Ефимович здесь работал, он не позволял себе таких вещей, а вы зачем же так себя ведете?

Вот такой, топором сделанный был парень…

Когда я работал в Азербайджане, Ахундов стоял очень высоко. А когда я приехал от общества «Знание», его уже освободили от всех постов и вовсю поливали грязью: началась «перестройка», камни летели в кого попало.

В Баку уже, как мне рассказали, никто не поворачивался в его сторону. Узнав об этом, я немедленно поехал к нему на квартиру, и со мной вынужден был поехать республиканский председатель общества «Знание».

Как же радостно он нас встречал! Супруга у него умерла, и принимала нас его дочь, которую я хорошо знал, так как наши дачи в прежние времена были рядом. Встреча была очень трогательной. Председатель республиканского общества «Знание» вынужден был пригласить его к себе на ответный обед. Ахундов был на седьмом небе, хотя он был уже тяжело болен. Его дочь мне потом говорила с радостным удивлением: «От нас, как от прокаженных, отворачиваются. И вдруг – вы! И никого не послушались – просто сами приехали!»

Такая вот у меня была с ним последняя встреча…

Работа в Азербайджанской республике, эти два года и четыре месяца, что я там пробыл, многое мне дали. И не только в смысле познания самой республики, ее обычаев, взаимоотношений между людьми. Я узнал там много приятных, хороших и воспитанных людей, которых до сих пор вспоминаю с удовольствием.

Я следил за развитием Азербайджана и радовался, что он вошел в первую пятерку союзных республик, обогнав по промышленному уровню Грузию, Армению и Среднеазиатские республики. Наверное, в этом был и мой небольшой вклад.

Время работы в Азербайджане – достаточно короткий период моей биографии, но заметный. Я получил определенный толчок в своем развитии, обогатился опытом работы с национальными кадрами, что мне потом, конечно, пригодилось.

Годы знакомства со Среднеазиатскими республиками в период освоения целины побудили меня посмотреть на политику, проводимую центральными московскими органами, как бы извне.

Уже в Баку я ощутил признаки недовольства некоторыми методами хрущевского руководства. Функционерам более низких уровней не нравились частые и длинные выступления Хрущева, во время которых он занимался импровизацией, уходил мыслью в заоблачные выси и обрекал тем самым специалистов на тяжкие размышления о том, как возвышенные мысли замечтавшегося первого секретаря уложить в русло практики. Только из Москвы последует одно указание, как за ним спешит другое. Низовые организации не успевали обсуждать их и тем более анализировать и претворять в жизнь.

В сельском хозяйстве и в промышленности в то время стало часто появляться слово «реформа». Призывали к реформам, готовились к реформам, проводились реформы, критиковались реформы. Необходимость реформирования сельского хозяйства ощущалась уже давно. При Сталине деревню буквально обобрали, из нее выжали все, что только могли, но не спешили возвращать ей долги. Плохое состояние сельского хозяйства оказывало влияние на всю экономику.

К концу пятидесятых – началу шестидесятых годов Хрущев сделал немало позитивного для развития сельского хозяйства. Если вспомнить, до чего довел сельское хозяйство Сталин, то понятно, почему Хрущев как человек и политический деятель проявил себя именно в этой области. Я бы даже сказал, что из всех когда-либо возглавлявших Советское государство руководителей Хрущев больше всего думал о селе. Его имя в наибольшей мере связано с крестьянством, с сознанием необходимости обеспечить население продовольствием. Еще со времен Гражданской войны Хрущев понял, что одна индустриализация, как бы ни была она необходима, не сможет дать для страны и её граждан полного удовлетворения потребностей. Благосостояние общества немыслимо без обеспечения населения качественным продовольствием.

Он изменил систему оплаты труда, увеличил инвестиции, изменил подход к планированию, улучшил положение с кадрами. Были, понятно, и неудачи. Провалилась кампания по выращиванию повсюду кукурузы как основы кормовой базы. Под давлением из центра работники села были вынуждены отводить под эту культуру самые лучшие земли, в результате чего пострадали все остальные культуры.

Хрущев действительно попытался ослабить власть центра, однако дальше попыток дело не пошло. Постепенно вновь стали принимать множество различных дополнительных инструкций, и вся зарождавшаяся на местах инициатива снова заглохла.

Положение в промышленности тоже было нелегким. Хотя в 1957 году мы и потрясли мир, отправив в космос первый спутник, а затем последовал столь же знаменательный полет Гагарина, дело внедрения достижений науки и техники в народное хозяйство по-прежнему хромало.

Бюрократическая система душила ростки нового. Верховный Совет работал совершенно формально. Здесь не проходило никаких дискуссий, а если и случалось нечто подобное, то, какие бы соображения ни высказывались, на деле это никак не отражалось: план, как правило, был уже принят.

В октябре 1961 года в Москве состоялся внеочередной, XXII съезд Коммунистической партии Советского Союза.

Одним из событий, которое мне запомнилось, было захоронение тела Сталина. До того времени Сталин лежал рядом с Лениным в Мавзолее на Красной площади. О предстоящем событии мало кто знал. Решение принималось узким кругом руководства. Делегаты съезда одобрили это решение.

Останки Сталина были похоронены у Кремлевской стены ночью при свете прожекторов. Надпись на фронтоне «Ленин – Сталин» удалили, оставив лишь одно имя – Ленин. Внутри Мавзолея посередине зала, там, где проходила линия, разделявшая два гроба, отныне находился один саркофаг – с телом Владимира Ильича Ленина.

На утро следующего дня никакой заметной реакции общественности не последовало. Появились только любопытные – посмотреть, как стал выглядеть Мавзолей.

Однако нельзя сказать, что на погребение Сталина народ вообще не обратил никакого внимания. Приходили письма от несогласных с решением людей, в них отмечалась огромная роль Сталина в исторической победе над фашистской Германией.

Долго никто не хотел брать на себя ответственность за установку давно готового бюста. В течение многих лет могилу Сталина украшали цветы. Каждый день – свежие…

На пленуме, состоявшемся после съезда, Александра Николаевича Шелепина избрали секретарем Центрального Комитета партии. Этот пост был выше, чем тот, что он занимал, будучи во главе КГБ. Ему было поручено возглавить Комитет партийно-государственного контроля, и, кроме того, его назначили заместителем председателя Совета Министров СССР.

После съезда я поехал отдыхать в подмосковный санаторий «Барвиха». Я уже радовался, что наконец-то как следует отосплюсь, да и подлечусь после операции. Но надежды мои оказались преждевременными.

В первую же ночь мне позвонил Шелепин:

– Будь завтра утром в Москве, и все, что привез с собой, прихвати также.

– Так я только что распаковал чемодан!

– Запакуй снова, – был короткий совет.

На мой вопрос, что все это значит, ответил уклончиво:

– Узнаешь утром у товарища Козлова в Москве.

Остаток ночи я провел в размышлениях о том, что меня ждет. Заинтригован был основательно.

На следующее утро я был в кабинете Козлова. С первых же слов стало ясно, что ничего неприятного не грядет – уж слишком дружески начал со мной разговор Фрол Романович. Козлов сразу перешел на «ты»:

– Как тебе известно, Шелепин опять переходит к нам в ЦК. Президиум Центрального Комитета рекомендует тебя председателем КГБ вместо него.

У меня перехватило дыхание.

– Возражать бессмысленно, – с ходу оборвал Козлов мою попытку что-то сказать. – Все решено. В четыре часа дня тебе надо быть у Никиты Сергеевича, – и на этом со мной распрощался.

Я ожидал всего чего угодно, но только не этого. КГБ нельзя было сравнить ни с чем в моей прошлой политической жизни.

Я поспешил к Шелепину. У того было полно работы, и он не мог уделить мне много времени. Мы выпили чаю, я поострил по поводу его конспиративных методов, того, что снова иду по следам, которые он проложил, высказал свою тревогу.

Для деталей времени не оставалось.

– Не бойся, – сказал он мне на прощанье. – У меня в свое время были такие же чувства. Это нелегкая работа, но ничего страшного в ней нет. Это политическая должность.

В четыре часа я предстал перед Хрущевым в его кабинете. Мне было тридцать семь, ему на тридцать больше. Он подал мне руку и сказал:

– Я же говорил вам, что надо поработать в областном или республиканском комитете партии, а уж потом занять большую государственную должность.

– Такая высота мне представляется опасной, – сказал я ему прямо. – Представить не могу, что я там буду делать.

– Шелепин там начал расчищать, а вы продолжите, – последовал ответ.

– Я не профессионал, не специалист, – взмолился я.

– А мы и об этом думали. Профессионалов там и так более чем достаточно. Не раз мы уже на них обжигались, они дров наломали столько… Нам нужны политики, люди, которые проводили бы в КГБ партийную линию: честные, добросовестные, на которых партия может полностью положиться и с которыми может быть уверенной, что они не заведут ее в сложные лабиринты, как уже было раньше. Инструкций и конкретных советов давать вам не буду. Шелепин все вам скажет, знает дело лучше меня. Так что вопрос решен. Советую согласиться. Президиум ЦК единогласно поддерживает ваше назначение.

Дома меня ждала с нетерпением жена, а вместе с ней брат и сестра, жившие в Москве.

– Ну как? Какие новости? – накинулись они на меня прямо у дверей. Особенно горела нетерпением сестра.

– Меня назначают председателем КГБ.

Настала гробовая тишина.

– Шутишь?.. – сказала наконец сестра.

– Нет, говорю совершенно серьезно, – заверил ее я.

Остальные продолжали немо сидеть, не зная, что сказать.

Только сестра покачивала головой и негромко повторяла:

– Ты вместо Берии… Подумать только! И ты будешь решать такие же вопросы, что и Берия?

Знал бы я тогда, что ответить…

Лубянка

Если бы я попытался более точно описать те чувства, которые испытывал в начальный период своей работы в должности председателя КГБ, я бы сравнил их с теми, что переживает человек, плывущий по морским волнам при помощи спасательного круга. Хотя и есть у такого пловца надежда выбраться на берег в целости и сохранности, однако хозяином положения его никак нельзя назвать, потому что в значительной мере его судьба зависит от воли случая.

Сознание того, что мне предстоит стать продолжателем Берии, Ягоды, Ежова и им подобных, не давало мне поначалу спокойно спать. Я размышлял обо всем, в чем они были виноваты. И чем дальше, тем больше осознавал, что с моим приходом в тот же самый кабинет, где в свое время они вершили свои дела, часть того негативного груза, который они взвалили на КГБ, в глазах общественности будет отныне связываться и с моим именем.

Часть их деяний была уже разоблачена. Я не мог нести ответственности за их провинности. После разоблачения Хрущевым культа личности Сталина партия взяла совсем иной курс. Однако меня тревожило то, что я еще не настолько понял суть своей новой работы, чтобы с уверенностью сказать себе: ничего подобного никогда не повторится. Себе же я дал клятву, что не допущу ни на йоту того, что практиковалось в сталинские времена.

Однако в деятельности своих предшественников я тем не менее искал и зерна полезного опыта. Я имел в виду тех, кто был здесь до Шелепина. Прежде всего Ф.Э.Дзержинского.

Дзержинский, памятник которому стоял на площади за окнами моего кабинета, относился к выдающимся вождям Великой Октябрьской социалистической революции. С 1917 года он возглавлял Всероссийскую чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем – знаменитую ВЧК.

В декабре 1922 года ВЧК была преобразована в ГПУ (Государственное политическое управление при НКВД РСФСР), а еще позже – в ОГПУ (Объединенное государственное политическое управление при Совнаркоме), которое возглавлявший его Менжинский включил в состав НКВД.

И в работе Дзержинского можно найти много недостатков. И при нем имело место насилие. Однако судить о репрессиях его времени – дело довольно трудное. Свирепствовала Гражданская война, империалистические страны начали военную интервенцию. Тогда было жизненно важно восстановить само (государство и органы власти, необходимые для его функционирования.

Создание советской секретной службы было поручено Дзержинскому как партийное задание. Находясь во главе ЧК, он проявил понимание и умение решать общегосударственные задачи.

Особая страница в жизни ВЧК и Дзержинского – борьба с детской беспризорностью. Беспризорных детей, родители которых погибли в годы Гражданской войны и иностранной интервенции, было бесчисленное множество. Детские банды нападали на людей, грабили и убивали. Тысячи детей ночевали на вокзалах, бродили по улицам и площадям, высматривая свои жертвы.

Но эти дети и сами были жертвами, и их надо было спасать. Ленин поручил это Дзержинскому. Чекисты начали собирать их в детские трудовые колонии, куда воспитателями были привлечены умные, талантливые педагоги. В колонии известного педагога Макаренко детям было предоставлено самоуправление. Труд, учеба заполнили пустоту в детских душах. Медленно, но неуклонно уровень криминальности пошел на спад. А бывшие беспризорники возвращались к нормальной жизни. Многие из них стали достойными гражданами, которыми потом гордилась страна…

То, что делал Берия, когда он руководил НКВД, является полной противоположностью деятельности Дзержинского. Черные дела этого человека еще были живы в памяти людей.

Берию отстранили от власти и казнили столь поспешно, что сегодня при анализе и оценке событий минувших лет стали возможны спекуляции в его пользу.

После распада Советского Союза имели место попытки даже представить его как прогрессивного политика, реформатора и чуть ли ни человеколюбца.

Этому служат в известной степени некоторые документы за подписью Берии. Например, решения в отношении структуры органов безопасности, некоторые хозяйственные меры, шаги, предпринятые в системе образования. Берии приписывают заслуги в развитии атомной и топливной энергетики Советского Союза. Однако мало кто из авторов подобных утверждений задумывается о том, какой ценой за все это расплачивался народ.

Правда, не все, что Берия подписывал, рождалось в его голове. Материалы для принятия решений готовились аппаратом образованных людей – юристов, техников, ученых. Это те люди, которые тоже приложили руку к созданию печально известных «троек», на совести которых многочисленные фальсификации судебных расследований и допросов.

Уместно напомнить, что, когда Берия возглавлял работы в области атомной энергетики, немалое значение для развития исследований и производства в этой сфере имела и личная заинтересованность в них Сталина. Основной заботой Берии были здесь, главным образом, поддержание дисциплины, выполнение планов и соблюдение назначенных сроков.

Все его шаги были старательно просчитаны конъюнктурными ходами. Он заботился в первую очередь о том, как увеличить свое собственное влияние и достичь еще большей власти. Например, в то время, когда Берия отвечал за безопасность, на Украине велась борьба против националистов. Особенно активно бандеровцы орудовали в западной части республики, сея ужас среди мирного населения своими расправами.

В это время Берия в своих письмах (это стало известно уже после смерти Сталина) вдруг стал критиковать украинские партийные органы за «слишком жесткую позицию» по отношению к бандеровцам. Столь же «благосклонно» и «либерально» он относился к националистам Белоруссии и Прибалтики. Писал он и о чрезвычайной русификации местного населения, о небрежном, грубом отношении к местной национальной культуре, языку.

Он также хотел, чтобы Советский Союз отказался от контроля за развитием обстановки в Германской Демократической Республике.

Может быть, он был демократом и интернационалистом? Разумеется, нет. Он просто пытался обелить себя, снять с себя ответственность за содеянные им преступления. Берия был безжалостным карьеристом – в этом я твердо уверен. Но при этом он был не настолько глуп, чтобы не понимать, что придет час и его призовут к ответственности…

Я хотел бы еще упомянуть Ягоду и Ежова – предшественников Берии. Ягода руководил НКВД в 1934–1936 годах, а Ежов непосредственно после него до 1938 года. Без их упоминания «треугольник ужаса» был бы не полным. Оба доказали, что могут расправляться с «врагами народа», держать всех в «ежовых рукавицах», как того пожелает вождь.

Некоторые председатели органов безопасности занимали свои посты лишь несколько лет или даже месяцев. Все это были разные люди, и каждый из них по-своему вписал свое имя в историю этой организации…

Особо хотел бы остановиться еще на двух, я бы сказал, антиподах – Серове и Шелепине…

Бывший заместитель Берии, очень близкий к нему человек – Серов непосредственно участвовал в высылке целых народов: карачаевцев, чеченцев, немцев Поволжья, крымских татар, ингушей, балкарцев и других, за что получил от Сталина высшие воинские награды.

Работая в ГДР в качестве представителя НКВД СССР по эвакуации имущества, он послал Сталину шифровку-донос на работающего у Г.К.Жукова генерал-лейтенанта Телегина, члена Военного совета Группы войск в Германии. В шифровке он сообщал, что тот озлоблен на НКВД. Телегин был арестован и осужден на 25 лет.

Серов имел прямое отношение к расстрелу пятнадцати тысяч польских военнослужащих в Катынском лесу. Он был одним из инициаторов попытки создания особой тюрьмы для политзаключенных.

Н.С.Хрущев знал Серова еще до войны – тот был чекистом на Украине – и, переехав в Москву, перетащил его к себе. Серов сопровождал Хрущева во всех поездках – и внутри страны, и за границей в роли начальника охраны.

Во время поездки Хрущева в Великобританию англичане, зная о кровавых делах Серова, не захотели его принять. Он выступал в поддержку Хрущева на пленумах ЦК по антипартийной группировке и по делу Жукова.

Я не исключаю, что близость Серова к Хрущеву и поддержка его со стороны последнего объясняется тем, что тот мог уничтожить на Украине и в центре многие документы, изобличающие Хрущева в причастности к репрессиям.

Когда я пришел в КГБ, многие документы, компрометирующие Хрущева, уже были уничтожены или подчищены. Об этом мне говорили архивисты, показав документы с вытравленными на них текстами.

Серов отличался крутым нравом. У Сталина на даче работал чекист, прибиравший кабинет Сталина, поскольку тот имел привычку секретные шифровки бросать в корзину для мусора. Чтобы не мешать Сталину, он ходил в мягкой обуви. Сталину это показалось подозрительным, и он указал на это Серову. Чекист исчез в недрах Лубянки.

До конца декабря 1958 года Серов оставался председателем КГБ СССР, а затем был утвержден начальником ГРУ Министерства обороны СССР. Только много позже он был разжалован до генерал-майора, наказан в партийном порядке и лишен наград, Полученных за выселение репрессированных, народов. Но это произошло после дела Пеньковского…

После разжалования Серов был послан в Куйбышев, в Приволжский военный округ, начальником подразделения армейской разведки. Такие подразделения, подчиненные ГРУ, имелись во всех округах. Они разворачивались во время военных действий, а в мирное время фактически бездействовали.

После снятия Хрущева Серова вообще выгнали из партии и с работы.

А.Н.Шелепин был направлен на работу в КГБ перед новым, 1959 годом. Ему объяснили, что в КГБ нужен свежий человек, который нетерпимо относился бы ко всякого рода злоупотреблениям со стороны этой организации.

Проводя десталинизацию КГБ, Шелепин проделал огромную полезную работу. Чистка органов безопасности началась еще при Серове, но подлинные перемены наступили там при Шелепине в 1958–1961 годах. Строгой проверке были подвергнуты многие темные дела, в том числе и так называемое Ленинградское дело.

Оказалось, что «бериевщиной» были поражены почти все составные части КГБ. Началась кропотливая работа по проверке фактов. Просматривались служебные бумаги, рассказывавшие, кто и когда получал награды и был отмечен за «разоблачение врагов народа». Доказанными служебными преступлениями затем занимались прокуратура и суды.

Далось это нелегко. Были и такие, кто сопротивлялся увольнению. Они ссылались на то, что лишь послушно выполняли чужие приказы. Однако выяснялось, что многие приказы рождались в некоторых не в меру старательных умах на более низком уровне. Часть офицеров досрочно отправили на пенсию, и, если они действительно выполняли чужие приказы, им сохранили как пенсии, так и служебные привилегии. Но кое-кто остался ни с чем. Таким было сказано: «Идите вон и зарабатывайте на жизнь трудом». Те же, чья мера вины была серьезной, предстали перед судом.