Текст книги "Неизвестные солдаты кн.3, 4"
Автор книги: Владимир Успенский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)
Часть вторая
Еще с весны Василиса Светлова начала примечать в отце какую-то скрытность. Чуть свет ковылял Герасим Пантелеевич в правление, на старой лошаденке мотался по полям. Работа у него была нелегкая, в колхозе остались одни бабы, план из района спустили такой, как до войны, даже прибавили малость. Герасим Пантелеевич пообедать не всегда находил время. А для другого вот находил. То рубаху ему кто-то заштопает, то, как у молодого, заведутся у него вышитые носовые платки. Один раз вернулся за полночь и навеселе. На вопросительный взгляд дочери ответил смущенно, подергивая жидкую бороденку:
– В район ездил.
Василиса в колхозе работала мало, только в страду. Отец как-никак председатель, жили не бедно. Ей нужно было и ребятишек обстирать, и корову подоить, и за птицей присмотреть, и обед приготовить. Да и мало ли дел по хозяйству? Хоть и надоело все это Василисе, но куда денешься, раз уж выпало остаться в семье заместо матери. Сидя дома, она не знала того, о чем знала, пожалуй, уже вся деревня.
Как-то под вечер пошла она к запруде полоскать белье. На мостках встретилась ей Алена Булгакова, черная, худющая, заезженная работой. Поздоровалась с Василисой ласково, как с родной. Поговорили о дяде Иване: ничего, живой, Бог миловал. Служит в танкистах, вместе с дубковским Лешкой.
Потом, полоская ребячьи штаны, Алена сказала негромко:
– Ты уж отцу-то не становись поперек путя. Девка ты взрослая, понятие должна иметь, что у нас три калеки на всю деревню. А Герасим-то Пантелеевич – мужик еще в силе, негоже ему на корню сохнуть. Да и тебе легче будет.
Василиса, чуть помедлив, спросила:
– Кто?
– Да Аришка соседская. Она чуть лицом не вышла, зато и тихая, и хозяйственная. И на ребятенков у нее сердце хватит.
– Свой ведь ребенок есть у тетки Арины.
– Ну и что? У вас мальцов двое, да ее третий. Под одним крылом и вырастут. На улице-то, чать, все равно вместе бегают.
– Не могу я, чтобы чужая после мамки пришла… Я ведь берегу все. У нас всё, как при ней, стоит, – всхлипнула Василиса.
– Ну, нельзя же так всю жизнь прожить. Ты помнишь, а ребятишки небось позабыли уже. Ты скоро свое гнездо ладить будешь, а они с кем останутся?
Смурная вернулась Василиса с реки. Поставила посреди двора корзину с бельем, села на траву в конце сада и поплакала потихоньку, вытирая шершавой рукой слезы. Думала о тетке Арине. Правда, она добрая, тихая. Муж у нее вместе с отцом на Финской был, там и пропал. Вдовые бабы потом и мужиков принимали, и молодых ребят сманивали. А тетка Арина ни с кем. Все работает да работает. Избенка у нее старая, внутри чисто.
Вспомнилось Василисе, как зимой вместе топили они баньку, как сидели на полке в горячем пару. Тетка Арина будто стеснялась ее, прикрывалась веником. Когда терла спину Василисе, сказала восторженно: «Ой, девонька, кожа-то у тебя какая! Прямо шелковая!»
От этого воспоминания стало Василисе почему-то еще горше. Даже в голос хотелось закричать: люди добрые, что же теперь будет?.. Но на улице замычали коровы – шло стадо. Надо было бежать за подойником, потом кормить ребятишек и укладывать спать. В корзинке – неразвешенное белье.
Ночью Василиса почти не спала. Лежала на спине с открытыми глазами, следила через оконце за месяцем, который вроде стоял на месте, а сам все полз и полз и в конце концов скрылся за краем рамы. Прикидывала и так и сяк и под конец надумала. После третьих петухов поднялась вместе с отцом. Быстро пожарила ему яишню с салом, налила в немецкую фляжку кваску на дорогу. Села против Герасима Пантелеевича, вглядываясь в его морщинистое, темное лицо с глубокими провалами глаз, В бородке впервые заметила седые волосы. И не было в ней сейчас обиды на отца, даже какая-то жалость возникла.
– С теткой Ариной у тебя так просто или по-серьезному? – спросила она.
Герасим Пантелеевич поперхнулся, долго кашлял, прикрывая рот рукой.
– По-сурьезному, дочка.
– До осени погодить можешь?
– Это дело неспешное. А осенью что переменится? – насторожился отец.
– Уеду я, – сказала Василиса и, заметив испуг на его лице, добавила спокойно: – Да ты не думай, по-хорошему. Учиться поеду. Отпустишь теперь?
Герасим Пантелеевич сидел взъерошенный и жалкий, глядя в пол, тер между колен ладони. Подняв глаза на Василису, улыбнулся несмело, будто прося извинения, сказал и с горечью, и с облегчением:
– Поезжай.
В тот же день Василиса собрала документы и отправила их в Тулу, в педагогический техникум. Приложила даже похвальную грамоту за седьмой класс. Ответа не было очень долго. Василиса потеряла всякую надежду, когда пришло наконец казенное письмо. Учебный год начинался поздно, с 15 октября. Ее вызывали к этому числу и требовали, чтобы привезла справку о работе в колхозе.
На дно фанерного чемодана положила она два платья, кофту с юбкой и совсем почти новые башмаки на каблуках и с высокой шнуровкой: их подарил своей жене Герасим Пантелеевич на другой год после свадьбы, и за всю жизнь не хватило у нее времени износить праздничную обувку.
В заплечную котомку взяла Василиса сухари, крупу, сало и помаленьку всякого баловства: меду, орехов, сушеных грибов и сушеной малины.
С утра сходила на кладбище поклониться маме, Демиду и Григорию Дмитриевичу. Хотела собрать букеты из анютиных глазок и доцветавших по канавам лиловых колокольчиков, но отдумала. Нарвала охапку багряно-желтых кленовых листьев и осыпала ими могилки.
Снарядилась в дорогу тепло. Плюшевая жакетка, платок, длинная юбка. Отец починил и добротно смазал дегтем ее сапоги. Поцеловала зареванных ребятишек и, глядя на них, сама едва удержалась от слез. С теткой Ариной простилась по-хорошему: не за что было серчать на нее. Раз уж идет в их избу новая женщина, то пусть переступит порог без злобы, с легкой душой.
Герасим Пантелеевич запряг телегу и повез дочь до Одуева. Медленно ехали они среди голых мокрых полей, под серым дождем. Отец сразу отправился обратно, а Василиса остановилась у Булгаковых ожидать оказии. Были у Светловых и другие знакомые в городе, но Ольгу считала своею родней. Кроме того, жутковато казалось ей первый раз попасть в большой город, надо было порасспросить что да как. Ведь Ольга в самой Москве жила. И еще хотелось чуть-чуть погордиться. Вот ведь и трудно, и страшно, а она все-таки поехала, и не только для себя, но и для Вити, чтобы ему не скучно было потом с неученой колхозницей…
В доме Булгаковых встретили ее с радостью; очень уж редко заглядывали теперь гости. Вечером долго сидели возле самовара, в тепле и уюте. И никому не хотелось вставать: кончится чаепитие, и опять нахлынут заботы, тревоги. Славка, сидевший на отцовском месте, с отцовской кружкой в руках, деловито расспрашивал, много ли в стояловском пруду карася, на какие вещи спрос в деревне, если пойти менять. Марфа Ивановна жаловалась, что трудно с молоком для Николки, сокрушалась, как это отправится девушка одна в такое время на чужую сторону.
Даже Антонина Николаевна, сняв пенсне и отложив в сторону пачку тетрадей, посидела часок за столом. Ее интересовало, кто преподает сейчас в стояловской школе, много ли учеников, есть ли дрова. Она посоветовала Василисе после техникума обязательно поступить в институт.
Маленький Николка ворочался в деревянной кроватке, с трудом, но все же вставал на ноги и улыбался, довольный. Ольга придерживала его рукой, рассказывала:
– Годик ему скоро, он уже хорошо понимает. И «мама» давно говорит, и «баба», и «дядя». А «папа» – не произносит. Я ему фотографии Игоря показываю, учу его, а он никак не привыкает.
– Фотографией человека не заменишь, – вздохнула Антонина Николаевна, ревнивым взглядом следя за внуком. – Он же ни голоса, ни рук отцовских не знает…
После чая Ольга достала из гардероба несколько платьев. Ей они были после родов тесны и в груди, и в талии. А Василисе пришлись почти в пору: рост у них один, потребовалось лишь убавить кое-где по фигуре. Василиса как глянула на себя в трюмо, так и обмерла: совсем городская девушка – стройная, светленькая, в шелковых чулках и нарядном платье. И даже лицо будто другое стало, и умней, и красивей. Вот только руки какие-то длинные, большие, неловкие, и некуда их девать.
Ольга стояла возле нее, улыбалась, а сама думала с грустью, что по сравнению с этой восемнадцатилетней девушкой она выглядит солидной дамой. Лицо постаревшее, морщинки собираются возле глаз. Конечно, Василисе не тягаться с ней ни фигурой, ни статью. Но была в девушке та свежесть, та милая наивность и угловатость, которые Ольга утратила навсегда.
Они вместе уложили Николку, а потом долго сидела вдвоем впотьмах. Ольга рассказывала шепотом про Москву, про то, как Витя был маленьким. Все это казалось Василисе далеким и нереальным, будто происходило в волнующей красивой сказке. Она прижалась к большому горячему телу Ольги, и ей было очень спокойно рядом с такой серьезной и умной женщиной.
– Третий раз его ранило, – вздохнула Ольга. – И на шее теперь шрам будет, и ухо оторвано… Писал он тебе?
Василиса уловила беспокойство в ее голосе:
– Да на что оно, ухо-то. Да пускай без рук, только бы живой вернулся!
– Знаешь, пусть лучше и с руками и с ногами придет, – улыбнулась Ольга. – Ты вот одного ждешь, а я и брата, и мужа. Игорь-то известно какой. Если чувствует свою правоту, на любой риск готов. В сторонке, наблюдателем, не останется. Я, может, и привязалась-то к нему за решительность, за справедливость.
– Хорошие они у нас, и Витя, и Игорь, – простодушно ответила Василиса. – Самые лучшие.
– Будем считать, что повезло нам с тобой, – Ольга ласково поцеловала ее в щеку…
Всю ночь и весь следующий день за окном шумел дождь. Падали с деревьев желтые мокрые листья, густо покрывая лужи и набрякшую землю. Несколько раз выходила Василиса на шоссе, залитое жидкой грязью, но никакого движения не было на нем. Даже тяжелые грузовики, шедшие к Белёву, к фронту, и те стояли возле заборов: шоферы не рисковали ехать в такую распутицу. Не было ходу ни колесу, ни полозу, и непогодица эта могла теперь зарядить до конца октября. Хоть и не ближний свет семьдесят пять километров, но оставалось только одно – идти пешком.
Марфа Ивановна дала Василисе большую старую клеенку закутаться от дождя. Славка снарядился провожать ее, надел отцовский охотничий плащ и высокие сапоги, захватил корзину, чтобы собрать грибов на обратном пути: дождь-то теплый.
До самого леса шел с ней Славка, и на всем этом пути не встретили они ни одного человека, если не считать красноармейца, дежурившего на бугре возле пушек. Идти по раскисшей дороге не было никакой возможности, шагали то по обочине, то по стерне, то по тропинкам, срезая изгибы.
В лесу остановились передохнуть. Под густыми лапами елок разожгли костер, испекли десяток яблок. Не спеша ели их с хлебом, сидя на пне. Василиса приладила поудобней мешок за спиной, взяла чемоданчик. Славка пожал ей руку, а потом долго смотрел ей вслед. Девушка шла, чуть сутулясь, огибая лужи, и вот исчезла за поворотом, за дымчатой пеленой дождя. А с деревьев все сыпались и сыпались мокрые листья, падали без шороха, скрывая следы, заметая тропинки.
* * *
Грибы искать – надо знать место. Не теряя времени, Славка сразу пошел к выкошенной опушке, где перемежались на краю старого леса молодые березы и елки. Тут прямо на виду важно стояли красноверхие мухоморы, а рядом с ними вытянулись боровики с массивными бронзовыми шляпками, которые подернуты были сизым туманным налетом, словно на них, на холодных, дыхнул кто-то. Ближе к комлю росли грибы большие, дородные. А по прокосу убегали боровички поменьше – совсем как коричневые пуговки, чуть высунувшиеся из земли.
Летом Славка потерял ножик и теперь носил с собой крышку консервной банки, загнутую с одной стороны и остро заточенную с другой. Он присел и начал неторопливо брать грибы, с удовольствием ощущая их упругую крепень, любуясь белоснежными срезами тугих ножек. Дышали боровики холодным и чистым запахом ночного леса, как дышит утренняя роса: вроде и нет в ней никакого запаха, а веет от нее радостной свежестью.
Почти до краев наполнил Славка корзину, но вспомнил, что Ольга любит жареные маслята. С сожалением выложил на тропинку боровики покрупнее, а сам отправился в глубину, к сырым полянкам. Побаиваясь холода, маслята семьями прятались в небольших углублениях, в колеях и канавках. Заметив один гриб, Славка на ощупь разыскивал другие в поседевшей траве.
Домой возвращался не спеша. Прошагав половину пути, сел покурить на поваленный телеграфный столб. Отсюда, с гребня косогора, хорошо видна была река, стальным серпом огибавшая Одуев, был виден и сам город: окраинные улицы, выползавшие в гору, кирпичные здания центра, Георгиевская колокольня, высившаяся над темными крышами. Надо же было создать природе такой здоровенный бугор среди обширных равнин! Говорят, что какой-то иностранец, проезжавший здесь еще в начале тысячелетия, написал в своем сочинении, что град Одуев есть пуп земли Русской. И верно, похож.
Летом, когда все зеленое, яркое, выглядит он красиво. А сейчас – нет. Бурые склоны, почерневшие от сырости дома, узкая лента грязной дороги. Опавшая листва обнажила разбитые стены, печные трубы на месте пожарищ. Вокруг города тянется изгородь из колючей проволоки, где в три, а где и в шесть кольев. Склоны оврагов срыты эскарпами и контрэскарпами, которые на ровных местах переходят в глубокий противотанковый ров. А выше рва виднеются холмики дотов и дзотов. Приглядишься получше, и можно увидеть зияющие чернотой амбразуры.
Такая же проволока, такие же дзоты на другом берегу реки, тоже крутом и высоком. Возле дорог вырыты блиндажи и артиллерийские дворики, в них стоят зеленые закрытые чехлами пушки. Фронт близко, за Белевом. Но если даже немцы и захватят Одуев, то дальше, за реку, пробиться им будет трудно. Теперь не прошлый год. С самой зимы расположилось тут ВПС – военно-полевое строительство, каждый день посылают на земляные работы жителей. Под Сталинградом большие бои, там, наверно, нужны подкрепления. А здесь много пушек стоят вроде бы даже без дела. Но Славка понимает: стоят не зря. Охраняют дорогу к Москве. Немцы, наверно, знают, какая тут сила, и не очень рыпаются.
Славка изрядно устал, но у него было еще одно дело, а он приучил себя выполнять то, что задумал. Иначе не проживешь в такое трудное время, да еще когда ты один мужчина в доме на трех женщин и двоих детей.
Спрятав корзинку в кустах, он сделал километра полтора крюку и спустился к Упе. Раздвигая густые гибкие прутья ивняка, выбрался на берег. Водоросли уже опустились зимовать на дно, осела всякая муть, вода была прозрачная, как родниковая, и холодная даже на взгляд. Но Славка все же разулся, закатал штанины выше колен. Поеживаясь, он ступил в юлу, нагнулся, одной рукой держась за ивняк, а другой нащупывая привязанную к коряге леску. В этом глухом месте, куда не забегали вездесущие пацаны, стояли у него пять закидок на голавлей. Летом голавли хорошо шли на лягушат. Славка приносил в неделю две-три рыбины, и это было большим подспорьем. Но теперь время кончилось, надо убирать снасти до следующего лета.
Три закидки оказались пустыми. А когда Славка потянул четвертую, сразу почувствовал – есть. Леска шла туго, но рыба не дергалась, не билась: вероятно, сидела на крючке не первый день и успела уже «уходиться». Осторожно подтянув закидку, Славка увидел в воде темную рыбью спину. 3аведя голавля на мелководье, рывком выбросил его в траву.
Вот теперь Славка был доволен – день не пропал зря. Ужин сегодня будет не из одной картошки. Да и назавтра едой обеспечены. Конечно, кое-какие запасы они с бабкой сделали на зиму. Но чем экономней, тем лучше. Да и разнообразие не помешает. Людка маленькая, ей нужны всякие там витамины. И Николке тоже.
Шагал Славка по грязной дороге навстречу мутному осеннему вечеру, грузно переставлял ноги в тяжелых отцовских сапогах и думал о том, как бы приспособиться ловить зайцев. Капканы, что ли, ставить? Второй год никто не охотился на зайчишек, много их развелось теперь в перелесках. Но как взять добычу, если нет ни собак, ни ружья?!
* * *
Не знала Антонина Николаевна, радоваться или огорчаться ей младшим сыном. Раньше был он ласковым, добрым мальчиком, и помечтать любил, и пошалить, как и все. А когда прошел через Одуев фронт, когда побывал Славка на отцовской могиле, его будто подменили. Улыбался редко, говорил мало, морщил лоб в постоянном раздумье. Игорь вот успел повоевать, повидал многое, но остался прежним, понятным. Не убавилось в нем доброты, жил с открытой душой, тянулся к людям. А Славка становился сухим и рассудочным. Сделает все, что попросишь. Даже просить не надо, сам догадается. Но ласкового слова от него не дождешься.
Антонина Николаевна взяла в школе большую нагрузку – тридцать часов в неделю. Дома, не разгибаясь, проверяла тетради. Но деньги настолько обесценились, что их хватало лишь на то, чтобы выкупить хлеб по карточкам да заплатить за молоко малышам. Ольга одевала всю семью, перешивая старье. И рада была бы заказам со стороны, но шили теперь мало, от случая к случаю. Главными кормильцами в семье стали Славка да Марфа Ивановна.
С весны вспахали они под картошку не только огород, но и большую часть сада. Вырастили много моркови, свеклы и огурцов. Все это убрали впрок. Одной капусты нашинковали две бочки. Поснимали яблоки, часть посушили, часть оставили целиком, переложив сеном. Давно уже перестали ходить в лес грибники, а Славка носил и носил корзины маслят, груздей, свинушек и боровиков. Бабка едва успевала солить и сушить их. «Мы теперь, как барсуки, – говорила она. – Натаскать бы побольше в нору, чтобы до июня хватило, до первого щавеля. Зима-то долгая…»
Ко всему прочему Славка с самой весны по восемь часов в день работал в военно-полевом строительстве, из колючей проволоки крутил на деревянном станке спирали Бруно, которыми прикрывали проходы в заграждениях. И так наловчился со своим напарником, что их ценили, давали добавки к пайку. На работе Славка перекусывал чем-нибудь домашним, а два раза в месяц отправлялся с мешком на склад, приносил хлеб, мясные консервы, сахар, чай, лавровый лист и две больших пачки слабого ароматного табака. Все вываливал бабке на стол, лишь табак оставлял себе. Курил открыто, даже попыхивал иной раз старой отцовской трубкой, а у матери не хватало решимости запретить.
В августе стукнуло Славке шестнадцать. Высокий, худой, костлявый, он будто стеснялся своего роста, ходил, наклонив голову. Нового ему ничего не покупали, донашивал Игоревы рубашки и отцовские галифе. Но все было для него широко и коротко.
Без всякой охоты учился он в десятом классе. Домашние задания делал только письменные, да и то на скорую руку. Уроки пропускал, нанимаясь на поденную работу в совхоз: то снимал капусту, то возил сено, и каждый раз обдуманно, с выгодой. Двое суток вкалывал на поле, где спешили убрать до мороза редьку. Работал сдельно, за натуру, и вечером второго дня привез домой редьки целый мешок.
Мать вздыхала: не было у сына юности. С девчонками он не дружил, приятелей растерял, не ходил даже в кино. Если случался свободный вечер, играл с Николкой или садился за книгу. Читал быстро, с интересом, но вкус у него был странный. Игорь и его друзья увлекались в таком возрасте рассказами о героях, о Гражданской войне. Славка же фыркал скептически: «Пышные фразы, как на собраниях. А немцы до Волги дошли. Болтовни бы поменьше…» Брал с полки либо путешествия, либо классику – девятнадцатый век.
После знакомства с романом «Отцы и дети» привязалось к нему словечко «идеалисты». И произносил его Славка как самое худшее ругательство. Себя он считал материалистом и говорил, что одно маленькое дело лучше ста слов и советов. Марфа Ивановна поглядывала на него уважительно и даже немножко робела от таких недоступных ей рассуждений.
* * *
В первых числах ноября почтальон Мирошников принес в дом письмо – треугольник с синим штемпелем военной цензуры.
– Извиняйте, – сказал он. – Задержался малость, старый адрес на нем обозначен.
Ольга сразу изменилась в лице: на треугольнике ясно была выведена фамилия отправителя: «М.Горбушин». Эта бумажка – как пощечина. Уж, конечно, на почте посмотрели, кто пишет Дьяконской. И опять поползут по городу сплетни да пересуды.
Она быстро пробежала глазами по строкам, брезгливо морщась. Было ощущение, будто держит в руках что-то грязное, липкое. И в то же время в глубине памяти всплыли вдруг интонации давно забытого голоса…
– От кого это? – спросила Антонина Николаевна.
У Ольги прихлынула к щекам горячая волна крови и слезы выступили из глаз. Чувствовала себя, словно преступница. Дашь это письмо – и кончится мир в семье. Не дашь – все равно узнают, будет еще хуже.
Она молча положила развернутый лист перед Антониной Николаевной и отошла к стене. Славка заглядывал через плечо матери, вытягивая шею.
Антонина Николаевна сняла пенсне, долго сидела молча, потирая морщинистые руки. Потом сказала сухо, надтреснутым голосом, обращаясь к Марфе. Ивановне:
– Вот, мама, извольте видеть, Горбушин ей написал… Вспомнил ее.
– А что? – испуганно сжалась бабка. – К себе зовет?
– Пока нет, а может, и позовет. – Антонина Николаевна повернулась к Ольге: – Ты, конечно, как хочешь. Но внука я не отдам.
– Как вам не стыдно! – только и могла сказать Ольга.
– Чего мне стыдиться! – вскипела Антонина Николаевна, не обращая внимания на бабку, пытавшуюся удержать ее. – Чего мне стыдиться? Я всю жизнь со стороны писем не получала…
– Хватит! – негромко произнес Славка, но голос его прозвучал так, что все трое повернулись к нему. Он стоял возле печки, прислонившись спиной к изразцам, как, бывало, отец, с хлюпаньем раскуривал старую трубку. – Хватит истерик! Ничего не случилось!
– Да что же это такое? – вскрикнула мать. – Мне в своем доме и слова сказать нельзя? Кто здесь хозяин?!
– Я! – твердо ответил Славка. Похлопал трубкой и обратился к Ольге: – Сегодня же напиши ему. Сообщи, что у тебя сын, что ты не хочешь иметь с ним дела и чтобы он больше не приставал. Поняла?
– Так я и хотела, – благодарно кивнула Ольга.
– Бабушка, готовь чай, – приказал Славка и добавил с осуждением: – Эх вы, идеалисты! Из пустяков скандалы устраиваете, разве так можно?!
Антонина Николаевна возмущенно передернула худыми плечами, но промолчала.
* * *
Пулеметчик Гафиуллин, сопровождавший Дьяконского в тыловой госпиталь, сказал на прощанье:
– Товарищ командыр, ты лечись, я ждать буду. Не хочу к чужим людям ехать.
И вот ведь сдержал свое слово упрямый татарчонок! Три месяца умудрился прожить в городе. То заявил, что после контузии плохо видит – его начали таскать по комиссиям, то нагрубил какому-то начальнику и просидел пятнадцать суток на гауптвахте, то устроился на пересыльном пункте в хозяйственную команду и уехал в колхоз убирать картошку. При этом он регулярно приносил или присылал Виктору передачи, главным образом арбузы. И по тому, как много доставлял он арбузов и дынь, можно было понять, что приобретает их Гафиуллин не на базаре и не за деньги, а «заимствует» на окрестных бахчах.
Осень в том году была особенно унылая, ветреная, сырая. В госпитале держался запах плесени, по белым стенам расползались желтые пятна. Ночью спали под двумя одеялами, спасаясь от влажного промозглого холода. И люди были подавленные, мрачные. По радио передавали однообразные, не радующие сводки: в Сталинграде ожесточенные уличные бои, на других участках существенных изменений не произошло. Раненые ругали англичан и американцев за то, что те не открывают второго фронта. Говорили, что если зимой немцев не отбросят, то на следующее лето они дойдут до Урала. А может, и совсем крышка…
В ноябрьские дни как никогда ждали выступления Верховного Главнокомандующего и Народного комиссара обороны Сталина. Должен же он сказать, как жить дальше, на что надеяться! И так хотелось людям верить в хорошее, что из приказа наркома больше всего запомнились слова: недалек тот день, когда враг узнает силу новых ударов Красной Армии. Будет и на нашей улице праздник!
Эти слова повторялись тысячи раз, тихо и многозначительно. Раненые обсуждали: когда, где? Каждому хотелось выписаться из госпиталя к началу горячих событий, хотелось самому врезать удар в ненавистную фашистскую рожу, почувствовать свою силу и распрямиться душой.
На медицинской комиссии врачи долго проверяли слух Виктора. Шептали ему слова и справа и слева, меняя расстояния. Подписывая заключение, председатель комиссии сказал Дьяконскому:
– Внутренние органы в полном порядке, воевать можете.
В тот же день Виктор оформил документы на себя и на Гафиуллина и выехал к новому месту службы – в гвардейскую часть, стоявшую возле Тамбова.
Дьяконский был приятно удивлен, оказавшись в полнокровной дивизии, укомплектованной полностью по штату, имевшей много пулеметов, орудий, противотанковых ружей. А рядом стояли дивизии, не уступавшие той, в которую попал Дьяконский.
По густоте расположения войск, по большому движению транспорта на дорогах и по многим другим признакам, понятным опытному фронтовику, Виктор мог определить, что в этих местах сосредоточены крупные резервы. Но он видел немногое, только то, что находилось вблизи, и даже не представлял себе реальных размеров той силы, которая накапливалась здесь.
Начиная с октября в Тамбовской области развертывалась по приказу Ставки 2-я гвардейская армия. В нее вошли два стрелковых корпуса, имевших каждый по три дивизии, и механизированный корпус. Кроме того, – части усиления. Армия насыщалась техникой, особенно полевой и противотанковой артиллерией. В каждый стрелковый корпус включен был свой танковый полк.
Костяк соединений составляли бывшие моряки, воевавшие на Дону и под Сталинградом, а также фронтовики, которые выписывались из госпиталей. В армию направлялся проверенный в боях командный состав. Возглавляли ее опытные полководцы – генерал Малиновский и начальник штаба генерал Бирюзов. По количеству и качеству людей и техники эта армия была самой мощной из всех создававшихся до сих пор. Ставка оснащала и готовила ее основательно, без спешки, для каких-то еще неблизких, но важных дел.
Вспоминая теперь фразу «Будет и на нашей улице праздник!», Виктор чувствовал, что это не просто слова, брошенные на ветер. Они имели под собой основу, прочную и обнадеживающую.
* * *
Шло время, и Гудериан постепенно смирился со своим положением. Неторопливые прогулки, беседы с Маргаритой о сыновьях, теплый халат по вечерам – в этом тоже была своя прелесть. За обстановкой на фронте он следил по газетам и радиопередачам: на фронте управлялись и без него.
В штаб армии резерва, при котором он числился, Гудериан ездил только от случая к случаю. Да и то не за информацией, а чтобы решить дела, связанные с имением, которое пожаловал ему фюрер. Надо было получить государственную дотацию, заложить дом, обработать участок. Незаметно для себя он из боевого генерала начал превращаться в помещика.
Маргарита радовалась этой перемене. Всю жизнь они встречались урывками: на неделю, на месяц; всю жизнь Гейнц был занят своими делами и мыслями, уезжал, торопился. А теперь судьба вознаграждала ее за это.
И вдруг Маргарита заболела. Глупая случайность – заражение крови. Неделю была она на грани жизни и смерти, неделю Гейнц не отходил от ее постели. По ночам, сидя возле жены, разметавшейся в горячечном бреду, он мысленно обращался к Богу, прося, чтобы Всевышний не оставил его одного. Только теперь он понял, как дорога ему Маргарита. У сыновей своя жизнь, фюреру он не нужен. И если не станет жены – пустота, он останется один, все потеряет свою ценность: и поместье, и скопленные им богатства. Никто не позаботится о нем, не с кем будет поделиться мыслями и переживаниями, которые можно доверить только самому надежному другу – жене. Если бы она умерла, это была бы самая величайшая несправедливость по отношению к нему. Но, к счастью, этого не произошло.
Жена поправлялась, и осенью у них снова начались тихие мирные дни. Гудериана опять потянуло к военным сводкам. Долгие дождливые вечера коротал в кабинете, вооружившись циркулем и карандашами. Анализировал данные, записывал в толстую тетрадь свои соображения: что сделано не так и что, по его мнению, нужно было бы сделать.
Раньше он любил полное одиночество, даже присутствие Маргариты мешало ему. Теперь она всегда была с ним. Тихо сидела в кресле в темном углу кабинета с вязальными спицами в руках. Когда он раздражался, когда начинал доказывать, что на фронте совершена очередная глупость, жена сочувственно выслушивала его, а главное – не возражала, давая Гейнцу возможность излить свою желчь и успокоиться.
Гудериан привык видеть в Маргарите хорошую хозяйку и хорошую жену, но не предполагал, что ее могут интересовать политика или война. Он был изрядно удивлен, когда в один из таких вечеров жена спросила:
– Мой дорогой, ты веришь, что мы когда-нибудь победим этих русских?
– Не понимаю тебя, – повернулся он.
– Очень похоже на прошлый год, – сказала Маргарита. – Мы все время наступали, потом русские остановили нас под Москвой. Мы должны были взять ее со дня на день… Потом началась зима…
Он был поражен: она просто и коротко сформулировала то, что беспокоило его последние дни! Сам он еще не проводил таких аналогий, но они действительно напрашивались.
Гейнц ответил: да, на Востоке совершается очередная ошибка. Войска выдохлись, захватив огромную территорию, хотя цель наступления не достигнута. Теперь надо занять выгодные оборонительные позиции, дать войскам отдых и переждать зиму, накапливая силы для нового броска. Но происходит обратное. Наступление пытаются продолжать. При этом основные силы прикованы к Сталинграду. А зачем? Использовать Волгу русские не могут, так как немцы вышли к реке севернее города и держат ее под обстрелом. Сам город разрушен и на две трети захвачен немцами. Те полоски земли, которые еще удерживает противник, не имеют ни стратегического, ни оперативного значения. Ими можно пренебречь. Можно вообще вывести войска из развалин города, и от этого ничего не изменится. Там сейчас решаются не военные проблемы, а вопросы самолюбия, вопросы престижа. Фюрер во что бы то ни стало хочет захватить город, носящий имя Сталина. Противник стремится отстоять город по той же причине. Там столкнулись два упрямых характера. Там – второй Верден, там – борьба на истощение сил. Но для чего? Разве в России нет других целей?
И еще Гейнц сказал, что упрямство русских можно понять. Бои в Сталинграде для них выгодны. Каждый укрывшийся среди развалин русский солдат способен убить трех-четырех наступающих немцев. Противник вообще хорошо обороняется в городах, а немцы не могут использовать свои технические преимущества. Поэтому битва за Сталинград стала для немцев не только бессмысленной, но и угрожающей. Туда брошены огромные силы, которые могли бы успешно наступать на других участках.
