Текст книги "Неизвестные солдаты кн.3, 4"

Автор книги: Владимир Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

За кофе беседовали о пустяках, о том, какая теплая выдалась весна и что лето снова обещает быть жарким. Потом перешли в кабинет. Разговор начал Шмундт.

– Господин генерал, что вы думаете о дальнейших операциях на востоке? – с оттенком официальности спросил он.

– Я плохо знаю обстановку, – у Гудериана скривились тонкие губы. – Да и вряд ли мое мнение может иметь сейчас какое-то значение.

– И все-таки вашим мнением интересуются. – Шмундт многозначительно помолчал. – В конце концов, вы всегда были откровенны со мной, и вы знаете, как высоко я ценю ваш ум и ваш опыт.

Гудериан не торопился с ответом. Уши Шмундта – это уши фюрера. И надо ответить так, чтобы не вызвать недовольство Гитлера.

– Мы обязаны наступать, – медленно произнес он. – Нам необходимо наступать летом и добиться решительной победы. Иначе война станет затяжной, силы русских окрепнут, рано или поздно начнут действовать активно англичане и американцы. Старый закон остается в силе – мы должны бить противников поодиночке.

– Да, – сказал Шмундт. – В этом вопросе нет никаких разногласий. Сейчас идут споры о том, где наступать. Фронт слишком велик, и мы не можем позволить себе роскошь рваться вперед на всех направлениях. Сейчас нужно выбрать одно, главное.

– Вы имеете в виду московское?

– У сторонников наступления на Москву есть веские доводы. Столица большевиков по-прежнему остается нашей основной целью.

– Но к каждой цели ведут разные дороги, – возразил генерал, сразу определивший мнение Шмундта. – Русские, безусловно, ожидают удара в этом направлении. Здесь у них сосредоточены резервы, здесь созданы мощные укрепления.

– Вы правы, – согласился Шмундт. – Фюрер не хочет идти этим путем. Он не произносил слово «Москва» и не желает слышать его. Фюрер рассматривает другие варианты. А между тем, – усмехнулся Шмундт, – подготовка к наступлению на Москву идет уже не первую неделю.

– Я не совсем понимаю…

– Фельдмаршал фон Клюге получил приказание имитировать подготовку к штурму столицы русских. В его штабе разработан план, настоящий план, со всеми подробностями. В нем предусмотрены даже такие детали, как проведение авиаразведки вплоть до рубежа Волги, печатанье листовок и заготовка дорожных указателей. Уже само название плана – «Кремль» – говорит о многом. План размножен в двадцати двух экземплярах, и существует уверенность, что с одним экземпляром ознакомилась русская разведка. Кроме того, соответствующую информацию получили наши союзники, итальянцы и румыны. А вам известно, как умеют они сохранять секреты.

– Хорошо, Шмундт. Если отпадает Москва, остается только юг. Донбасс, хлебные районы, а главное – нефть. Без нефти заглохнут моторы. К тому же на этом направлении идеальные условия для танков. Степь, равнина до Волги и до Кавказа.

– Ну вот, – засмеялся Шмундт. – Наши мысли совпадают. Но окончательное решение еще не принято. Фюрер намерен сначала провести несколько частных операций в Крыму и под Ленинградом, срезать выступы фронта.

– А если русские начнут наступать первыми?

– Фюрер будет рад этому. Пусть противник покинет свои укрепления. Русские очень упорно обороняются. Легче разбить их в поле, при маневренных действиях.

– Я всегда был и остаюсь сторонником этого метода, – кивнул Гудериан. Он чувствовал необыкновенный прилив бодрости. Его не столько интересовала сейчас суть разговора (он обдумает его потом), сколько сам факт. Шмундт не случайно вводит его в курс дела. Фюрер желает, чтобы Гудериан знал все. Фюрер держит его в резерве до поры до времени, может быть, до самого решающего момента. Сейчас руководящие посты в армии захватили противники Гудериана. Но долго ли они удержатся на этих постах?

– Дорогой генерал, фюрер слышал, что вы нездоровы. Он хочет сделать вам небольшой подарок, предоставить государственную дотацию и, прежде всего, имение. Поезжайте к себе на родину, в Западную Пруссию, и подыщите участок по своему вкусу.

Гудериан склонил голову в знак благодарности.

– Знаете, Шмундт, вы всегда приносите мне добрые вести. Врачи запретили мне пить, но сегодня я нарушу их запрет и с радостью выпью за нашего фюрера. Я старый солдат и не умею выражать свои чувства. Но вам известно, чем я обязан фюреру! И мне хочется, чтобы он знал: всегда, при всех условиях я служил и буду служить ему. Только ему!

Простившись с полковником, Гудериан долго шагал по кабинету. Его мозг, дремавший несколько месяцев, работал сейчас с молниеносной быстротой. Возникали идеи, планы, и не последнее место среди них занимали мысли о том, как расправиться со своими противниками, особенно с фон Клюге. Да, колесо вертится! – повторял он свою любимую поговорку.

Маргарита, долго не решавшаяся войти к нему, застала его склонившимся над картой. Он не имел привычки говорить с женой о служебных делах, и поэтому она была удивлена, когда Гудериан, повернувшись к ней, произнес негромко:

– Я понял, чего хочет Шмундт. И я сказал ему то, что он хотел услышать. – Рука генерала легла на карту, почти закрыв пространство между Азовским и Каспийским морями. – Но я вовсе не убежден, что это правильно. Главное – Москва. И пусть ее не трогают без меня!

* * *

Произошло событие, редкостное в военной истории. Советские войска скрытно сосредоточивались в Изюм-Барвенковском выступе, чтобы начать отсюда наступление на Харьков. И в то же время немцы, не знавшие об этих планах, именно в район Изюм-Барвенково подтягивали десятки дивизий, намереваясь срезать выступ, а потом развернуть летнее наступление на восток и юго-восток. Два могучих кулака сжимались по обе стороны фронта. Немецкий кулак, занесенный для решающего стратегического удара, оказался сильнее.

Красная Армия не имела ни количественного, ни технического превосходства над противником. Немцы господствовали в воздухе. Однако Верховный Главнокомандующий все еще находился под впечатлением зимних побед. Он верил обещанию союзников открыть второй фронт. Да и как было не верить, если превосходно оснащенные войска США и Англии насчитывали к этому времени более шести миллионов человек!..

Наступление на Харьков, еще не начавшись, попало под угрозу срыва. В этой операции, наряду с другими, должна была принимать участие новая 48-я армия, сформированная под Касторной. Командующий армией генерал Самохин вылетел туда из Москвы, имея при себе оперативную директиву. Вылетел… и пропал. Напрасно ожидали его и день, и второй, и третий. Поиски Самохина не дали никаких результатов.

Через некоторое время радисты перехватили немецкую радиограмму, из которой стало понятно, что неопытный пилот потерял ориентировку и приземлился на оккупированной территории, возле Мценска. Генерал Самохин попал в плен. Важнейший документ оказался у гитлеровцев.

Откладывать наступление было поздно, подготовка к нему зашла уже слишком далеко. Ставка изменила сроки, изменила направление ударов, перебросила в другой район 48-ю армию. Но это были частности. Немцы узнали главное место и цель наступления, от исхода которого зависело развитие дальнейших событий на южном крыле советско-германского фронта.

* * *

17 мая Виктор читал в газете набранное черным жирным шрифтом сообщение «В последний час». Читал с волнением. Наши войска, развивая наступление, продвинулись вперед на 20—60 километров, вышли к городу Мерефе южнее Харькова. Бои развернулись в тех местах, где ранило Виктора осенью. Теперь шагают там другие ребята, прыгают через заплывшие окопы, видят разбитые танки, машины.

Он радовался успеху не зная, что в то самое утро, когда газеты печатали сводку, немецкая ударная группа двинулась с юга вдоль Северского Донца, срезая Изюм-Барвенковский выступ, отсекая от тылов наступающие советские армии. Они еще рвались к Харькову, а немцы уже стягивали за их спиной мертвую петлю окружения.

Через двое суток Виктора поднял среди ночи старшина Вышкварцев.

– Что? Тревога будет? – спросил Дьяконский.

– Хуже, приятель. Или лучше. Отправляемся сейчас. Командиры уже на ногах. Иди в каптерку, шмутки разложим. А то такая спешка начнется, что не успеем.

У Виктора сразу пропал сон. Все! Конец муштровке, конец надоевшей баланде и каше-шрапнели! На фронте и трудней, и опасней, но там у тебя дело в руках, там себя человеком чувствуешь!

Из канцелярии появился младший лейтенант Треножкин. Лицо помятое, глаза навыкате, взгляд испуганный. Кинулся к старшему сержанту.

– Дьяконский, слышали?

– Да, комвзвод. Иду старшине помогать.

– Говорят, эшелон уже на станции!

– Вероятно… Может, нам сержантов поднять, чтобы собирались?

– Это вы сами… Мне бы домой забежать. Мама одна ведь…

– Не успеете… Сухой паек на взвод я получу. Его лучше здесь на руки выдать, чтобы с собой не таскать.

– Как хотите, – вздохнул Треножкин. – Я все-таки умыться схожу.

«Почему все-таки? – весело подумал Виктор. – Раз на фронт, то и умываться не надо?.. Ну, не ехидничай! – оборвал он себя. – Человек первый раз из родного города едет. И не на пикник…»

– Скорей, – поторопил его Вышкварцев, высунувшийся из каптерки.

Через час роты выстроились на плацу. Пасмурная ночь была теплой и влажной. Из темноты донесся тягучий голос командира батальона:

– Р-р-равняйсь! Смирна-а-а! Напра-во!

Недружно стукнули сотни каблуков.

– А-а-атставить, – пропел комбат. – Пла-а-хой поворот!

– Ну и шакал! Даже напоследок кусает, – шепнул Вышкварцев, и в голосе его Виктор уловил нотку восхищения.

– Напра-а-во!

Голова колонны темной слитной массой поплыла к открытым воротам. Виктор оглянулся. Без малейшего сожаления расставался он с этим унылым барачным городком. И только одно тревожило его. Перед майскими праздниками рассказал он всю свою подноготную парторгу. Потом дважды вызывали его в политотдел, пришлось писать объяснительную записку. И, наверно, все понапрасну. Уйдет он на передовую, а дело его положат в архив. Ну что же, ничего теперь не изменишь.

На товарной станции люди разместились в теплушках, пропахших конским навозом. На соседнем пути грузились артиллеристы. Подбадривая себя криками, закатывали на платформы пушки. Сперва бойцы сидели в вагонах. Но когда узнали, что еще нет паровоза и отправка задерживается, многие вылезли: кто справить нужду, кто поискать кипяточку. Самые проворные тащили уголь и доски. Из труб над вагонами полетели искры, запахло дымком.

Взвод Треножкина был выделен в распоряжение коменданта эшелона. Построились у водоразборной колонки. Подошел капитан в щеголеватой фуражке, в сверкающих сапогах и грязной шинели со следами угля и мазута. Одно отделение он послал в первый вагон на усиление ремонтной бригады, несколько человек – к зениткам. Назначил патрули. Посмотрел на Треножкина, на его тонкую шею, нелепо торчавшую из широкого воротника шинели, буркнул что-то и повернулся к Дьяконскому.

– Старший сержант, бери двух человек, ручной пулемет и за мной!

Повел к паровозу, на ходу инструктируя:

– Пулеметчиков сажай в тендер. Если самолеты – сразу огонь. Сам – к машинисту. За паровозную бригаду отвечаешь, понял? К фронту подъедем – гляди в оба, чтобы не сбежали.

– Случается?

– Всякое бывает. Ну, я у ремонтников.

Дьяконский поднялся в паровозную будку, поздоровался. Кочегар даже не обернулся. Сутулый пожилой машинист кивнул, недружелюбно посмотрел из-под козырька черной фуражки. Выплюнул шелуху семечек, спросил глухо:

– Цербер?

– Что? – не понял Виктор.

– Стеречь пришел?

– Помогать послали, – дипломатично ответил Дьяконский. – Вдруг авиация. А у нас пулемет в тендере.

– Ладно брехать, солдат, дело известное.

– Раз известное, зачем спрашиваете?

– Ждал, что скажешь, – ухмыльнулся машинист. – Ты сам в штаны не наложи, надзиратель. Был у нас тут один такой…

Сказал и снова начал кидать в рот семечки, не обращая на сержанта никакого внимания. «Веселенькая компания! – подумал Виктор. – Ладно, намолчусь еще с ними. Прогуляюсь пока».

Спрыгнул с подножки, перекинул на грудь автомат. Было уже светло. Над ребристыми крышами пакгаузов тащились рыхлые тучи. На деревянном перроне, потемневшем от сырости, строились заспанные музыканты.

Из города невесть как пробрались на товарную станцию десятка три женщин с кошелками и узелками. Командир батальона, шагавший вдоль вагонов, мрачно поглядывал на них, но гнать не решался.

Возле колонки увидел Виктор младшего лейтенанта Треножкина. Он стоял рядом с пожилой худенькой женщиной в синем пальто. Из-под старенькой фетровой шляпы выбились волосы. Серый каракулевый воротник потерт и очень мал – сшит, наверное, из остатков. Лицо у нее было такое же матово-бледное, как и у младшего лейтенанта, но чистое и красивое. Женщина гладила Треножкина по щеке, умоляла его:

– Не плачь, Илюшенька… Не надо, родненький, не надо…

Эта женщина напомнила Виктору мать и прощание с ней год назад. Он тогда уходил на железнодорожную станцию, мама провожала его за город. У них, правда, не было таких нежностей. Виктор считал себя взрослым, стыдился материнской ласки. Мама понимала это и тоже сдерживалась. Он поцеловал ее в щеку и сказал: «Ну, улыбнись… Все будет хорошо!» И ушел, не оглядываясь, хотя чувствовал на себе ее взгляд… Случись это теперь, он оглянулся бы. И не один, а сто раз. Сказал бы ей все самые хорошие слова, которые хранил в душе. Тогда еще не понимал, что каждое расставание может стать последним…

Он прошел мимо Треножкиных. Младший лейтенант плакал. А у матери сухие глаза. Она говорила, говорила что-то: только бы не молчать! Слезы будут потом, в опустевшем доме… Нет, куда лучше уезжать без провожатых, без этих переживаний.

Из вагона ловко выпрыгнул старшина Вышкварцев. Статный, в ушитой по фигуре шинели, остановился возле Треножкиных. Поздоровался с женщиной, обнял лейтенанта за узкие плечи.

– Присмотрим, будьте уверены! Я вот уже третий раз еду!

Лязгнули буфера. Металлический перестук пробежал от головы к концу эшелона.

– По вагонам! – раздалась команда.

Чей-то высокий надрывный крик резанул слух. На перроне лежала женщина, билась головой о доски. Над ней растерянно склонился боец с зажатой в руке пестрой косынкой.

Духовой оркестр грянул егерский марш.

Виктор побежал к паровозу. Из окошка хмуро смотрел машинист. Выплюнул шелуху, скрылся в будке. Под колесами что-то зашипело. Паровоз выпустил струю пара и тронулся с места.

Дьяконский вскочил на подножку. По перрону бежал отставший красноармеец. Из открытых дверей махали пилотками. Громко играл оркестр, заглушая крики и плач женщин.

* * *

Ехали без задержек. Останавливались только затем, чтобы набрать воды в паровоз, да вечером на какой-то станции получили обед: по котелку супа на брата и две банки американской тушенки на отделение.

В вагонах ребятам было неплохо, а тут, в тендере, – мокрый уголь, холод. Чтобы не перемазаться, постелили брезент. Пожилой пулеметчик умудрился заснуть. Второй боец, наголо обритый татарин, с любопытством смотрел вокруг.

Чем дальше на запад, тем явственнее чувствовалось приближение фронта. Вдоль полотна виднелись воронки: и старые, наполненные водой, и свежие, похожие на черные язвы. На станциях чаще попадались разбитые здания.

Рано утром татарин ткнул грязным пальцем куда-то выше паровозной трубы.

– Товарищ старший сержант! Посмотры!

В лучах восходящего солнца поблескивали серебристые игрушечные самолетики. Татарин испуганно прикрыл ладонью рот. Виктор расстегнул верхний крючок шинели: стало вдруг жарко. «Что это я? Боюсь? К черту!» – выругался он и кинулся в паровозную будку. Машинист, зевая, скользнул по нему равнодушным взглядом и ловко бросил в рот порцию семечек.

Виктор сказал вроде бы между прочим:

– Два «мессера» идут справа.

Машинист вздрогнул, высунулся в окно и сразу качнулся назад. Оттолкнув помощника, схватился за рукоятку гудка. Паровоз заревел громко, испуганно и с каким-то отчаянием, как показалось Виктору. Этот сигнал разбудил бойцов, бросил к пушкам зенитчиков на платформах.

Дьяконский следил за самолетами. Они были уже не серебряными, а темными. Сверкали диски пропеллеров. «Мессеры» легли на боевой курс почти под прямым углом к эшелону.

– Жми! – закричал Виктор. – Полный давай!

Машинист с силой двинул регулятор, паровоз рванулся вперед, всхрапывая и задыхаясь. Самолеты чуть приотстали. От них оторвались черные капли.

Вой ветра, шипенье и скрежет паровоза заглушили звуки разрывов. Бомбы легли где-то за последним вагоном.

– Порядок! – крикнул Дьяконский.

Машинист кивнул, вытер фуражкой лицо.

Описывая полукруг, самолеты разворачивались для новой атаки. Теперь они шли с упреждением, целя на паровоз. Виктор по пояс высунулся из будки. Только бы не ошибиться, выбрать момент, когда летчикам поздно будет сворачивать с курса. «Раз, два, три!» – считал он секунды. Откинулся в будку, скомандовал: «Тормоз!».

Резкий толчок бросил Виктора вперед. В будку стегануло горячим воздухом. Паровоз медленно вползал в черное облако вонючего дыма. Стали слышны хлопки зенитных орудий.

– Путь смотри! Путь! – кричал машинист.

Утих рев самолетов, прекратилась стрельба. В топке ровно гудело пламя. Позади остались воронки. Змеились и блестели под солнцем набегавшие рельсы. Машинист дружески подтолкнул Дьяконского.

– Ну, вояка, не помер?

– Не успел, – сказал Виктор и полез в тендер.

Во время боя он не слышал своего пулемета. Ну, так и есть – не стреляли! Пулемет лежал на брезенте, пустых гильз не видно.

– Что ж вы, товарищи?

Татарин покраснел и улыбнулся смущенно. Пожилой красноармеец развел руками:

– Куда там, фыр-пыр, и нету. Разве уцелишь?

– Целиться вас учили, – жестко произнес Дьяконский, прищурив глаза. – Оружие дают, чтобы стрелять. Еще такой случай – отберу пулемет.

Километров через десять впереди показались постройки. Проплыл мимо семафор. Под колесами раздваивались, разбегались рельсы. Поезд замедлил ход. Станцию, судя по всему, недавно и очень сильно бомбили. Еще дымились груды кирпича на месте вокзала. У водокачки и на путях копошились рабочие.

Комендант эшелона убежал куда-то наводить справки. Пригревало солнце. За теплушками сидели орлами десятки бойцов.

К Виктору подошел бодрый, улыбающийся Вышкварцев.

– Эй, приятель, как спал-ночевал?

– Перина-то у меня из угля была.

– Привыкай, земля мягче покажется… А на фронте – чувствуешь? Горячо на фронте!

– Радио слушал? – встрепенулся Виктор.

– Вот оно – радио! – показал вокруг старшина. – Это уж дело верное, приятель. Они если свирепствуют, то сразу и на земле, и в небе… Товарищ капитан, скоро едем? – обратился он к появившемуся коменданту. Тот махнул рукой.

– Снимайте пулемет с паровоза. Выходные стрелки разбиты.

– Выгружаться? – посерьезнел старшина. – Ну, я к своим!

«Правильно, – подумал Виктор. – Эшелон не спрячешь, все равно заклюют немцы. Пешком хоть и дольше, зато надежней».

Возле паровоза он с удовольствием напился холодной воды, обтер лицо мокрым носовым платком.

– Сержант, семечек возьми, – предложил машинист.

– Не жалко для цербера-то?

– Ишь, памятливый! А мне разве не обидно?

– Понятно, можешь не объяснять, – сказал Виктор. – Беру полный карман.

– Ну-ну, ты не шибко! – крикнул из будки кочегар. – Знаю я ваши карманы солдатские!

Из вагонов вытаскивали мешки с продовольствием и ящики боеприпасов. За разбитой платформой повзводно выстраивались бойцы.

* * *

Рассвет 8 мая застал Горбушина в порту. Было прохладно. Первые солнечные лучи, коснувшись вершины Митридата, осветили ее, как прожектором, поползли вниз по уступам, спокойно легли на заблестевшую воду.

С моря только что подошли две барки в сопровождении катеров. На одной барке доставили несколько танков, и теперь Матвей ломал голову, как лучше их выгрузить. На причале собралось человек десять: и портовики, и командиры судов. Пришел и старый знакомый Горбушина – пожилой лейтенант в мешковатом кителе. Его сторожевой катер стоял рядом с баржей. Пока прикидывали, что да как, на рейде раздался пронзительный гудок, в городе завыли сирены.

«Летят! Летят!» – закричали на судах и в порту.

Самолеты появились с запада, из-за гряды холмов, шли двумя ярусами, внизу медленно ползли бомбардировщики, а над ними описывали большие круги истребители прикрытия. За все время в Керчи Матвей видел три немецких самолета, а тут сразу столько!

Возле вокзала и где-то в районе Аджимушкая ухнули первые взрывы. Зенитки пятнали небо ватными клочьями. Оставляя за собой черный хвост, прочертил светлую голубизну падающий самолет.

На причале прекратилась работа, люди прятались в щелях и воронках. Матвей побежал за лейтенантом, прыгнул на палубу катера. Сделал это инстинктивно: на берегу чувствовал себя беспомощно, а едва суденышко отошло от причала, возвратилась уверенность. Бухта большая, катер юркий, можно маневрировать! Все было привычным: и плеск воды, и позвякивание машинного телеграфа, и резкие команды. Даже бомбардировщики, плотной стаей нависшие над городом, уже не казались такими страшными.

– Ну, Бог не выдаст, – сказал лейтенант, поправляя выгоревшую фуражку. – В крайнем случае в море уйдем!.. Зенитчики, не зевать! – крикнул он.

Немецкие самолеты обрушили на город свой груз. Берег затянула темная пелена, расцвеченная кое-где белыми прожилками. Оттуда, из этой пелены, слышались частые удары: поверх нее проплывали, поблескивая на солнце, спокойные неторопливые самолеты.

Минут через двадцать разрывы прекратились, затих в отдалении гул моторов. Катер вернулся в порт. Матвей не увидел ни причала, ни баржи с танками. Только разбитая капитанская рубка торчала над водой. Мелкие волны лизали верхнюю часть танковой башни, похожую на панцирь черепахи. Плавали щепки, доски, какие-то обгорелые тряпки:

Телефонная связь со штабом военно-морской базы была прервана. И хотя Матвею не хотелось спускаться на изрытый воронками берег, он все же решил идти в штаб, доложить о случившемся.

С моря казалось, что после такой бомбежки в городе не останется ничего живого. Матвею попадались разбитые грузовики, увидел он и несколько трупов, но, в общем-то, потерь было немного: люди скрывались в пещерах и глубоких щелях.

Матвей подумал, что в штабе спросят с него за потопленную баржу с тремя танками, но о них никто не вспомнил. Начальник отдела поинтересовался, целы ли катера, приказал рассредоточить их по бухте. Потом отвел Горбушина к окну и, придерживая за локоть, предупредил доверительно:

– Немцы начали большое наступление. О подробностях нас пока не информировали…

В городе снова завыли сирены. В отдалении захлопали зенитки. Начальник умолк, потом заговорил торопливо:

– Отправляйтесь вместе с Квасниковым в штаб фронта, оттуда требовали прислать представителя. И вот что. Постарайтесь держать нас в курсе событий. Мы должны знать, что нужно штабу сейчас и что потребуется завтра.

– Есть, – ответил старший лейтенант. – Будет сделано.

На Керчь шла новая волна самолетов. Едва успел Матвей добежать до пещеры, опять началась бомбежка.

Очень хотелось Горбушину увидеть Максимилиана Авдеевича, поделиться новостями и услышать мнение всеведущего интенданта. Но Квасников довольно равнодушно посоветовал ему сперва поостыть, а потом побриться и позавтракать.

– К тому времени и бомбежка кончится, и поедем спокойно, – сказал он. – Сколько уж раз так бывало. С утра побомбят, а потом тихо.

– Но ведь наступают они! – напомнил Горбушин.

– Это хуже-с, но это еще не значит, что мы должны ходить голодными и небритыми.

Изредка с востока, с Тамани, появлялись небольшие группы советских истребителей, и тогда бомбардировщики сразу отваливали в сторону, уходили в степь, а в задымленном небе завязывался воздушный бой. Истребители с треском носились по кругу, пикировали, лезли вверх, и невозможно было понять, наши гоняют там немцев или фашисты наших. Бомбежка временно прекращалась. В одну из таких пауз Квасников решил ехать.

Шесть «мессеров» и три «лага» схлестнулись прямо над дорогой. Немцы кидались по двое на одного, однако машины у наших ребят были добротные, да и летчики, видно, не из последнего десятка. Получалось штука на штуку. Врезался в холм «мессер», потом задымил «лаг» и, быстро снижаясь, пошел к морю, надеясь дотянуть до Тамани. Вот вспыхнули сразу и наш, и немец, из обоих успели выпрыгнуть летчики.

Последний «лаг» почти вертикально полез в небо, ртутной каплей сверкнул возле солнца и один кинулся оттуда на четверых немцев…

Квасников и Горбушин оставили машину в редком кустарнике, пешком добрались до аджимушкайских каменоломен. У входа в штольню дежурный лейтенант проверил документы. По пологим ступенькам спустились под землю, пошли по длинной штольне с дощатым полом и потолком. Над головой горели электрические лампочки. По бревенчатым стенам тянулись телефонные провода. Воздух тут был прохладный и какой-то застоявшийся, затхлый.

То справа, то слева попадались короткие коридорчики, ведущие в небольшие пещеры, в которых стояли столы, стулья и топчаны. Раздавались голоса, стук пишущих машинок. Здесь работали отделы штаба фронта. В одну из таких пещер привел Горбушина Максимилиан Авдеевич. Он представил старшего лейтенанта полковнику из оперативного управления. Полковник обрадовался, расспросил, сколько имеется судов, какой груз они могут поднять. Сам показал Горбушину стол, телефон и топчан, велел держать непрерывную связь со штабом военно-морской базы и никуда не отлучаться. Все это встревожило Матвея. Но он рассудил так: о том, что делается на передовой, думают другие. У полковника своя задача, вот он и печется на всякий случай.

Пять суток безвылазно сидел потом Матвей в подземелье и все это время провел будто во сне. Только по часам мог определить смену дня и ночи, терял порой чувство реальности. Он слышал разговоры работников оперативного управления, доклады делегатов связи и знал, что к вечеру 8 мая немцы прорвали фронт в полосе 44-й армии вдоль берега Черного моря. На остальных участках – сильный нажим противника. А командование фронтом не могло исправить обстановку. Все войска, вытянувшиеся в одну линию и приготовившиеся для наступления, в первый же день были втянуты в бой. В резерве фронта оставались только одна стрелковая и одна кавалерийская дивизии.

В штольнях толпились представители штабов армий, авиаторы и танкисты. Они ждали решений, указаний, приказов. Но командование фронта не отдало ни одного существенного распоряжения. Люди не знали, что делать.

Военный Совет Крымского фронта заседал вторые сутки, забыв о войсках, которые отступали с боями и очень нуждались в умелом, решительном руководстве. По каждому вопросу возникали ожесточенные споры. Представитель Ставки армейский комиссар 1-го ранга Мехлис не верил в командирские способности генерал-лейтенанта Козлова. Вспыльчивый человек, склонный к интригам, Мехлис видел такие же черты у всех окружающих и не доверял никому. Зато себя он считал талантливым полководцем, стратегом новой формации. Нет таких преград, которые невозможно преодолеть! – вот и вся теория. А практика сводилась к тому, чтобы подтвердить этот тезис, не жалея ни жизней, ни материальных ценностей.

Мехлис предлагал остановить врага резервными дивизиями и начать общее контрнаступление. Козлов доказывал, что это невыполнимо, что надо смотреть реально и выводить войска из-под удара, сдерживая немцев на промежуточных рубежах.

Сорок восемь часов прошли в бесполезных спорах.

Наконец, вынуждена была вмешаться Ставка. 10 мая из Москвы поступил приказ: немедленно отвести войска ближе к Керчи, на Турецкий вал, и организовать на выгодной позиции новую линию обороны. Но и этот приказ не выполнили сразу. Военному Совету потребовались почти сутки споров, чтобы «переварить» новое указание. Когда приказ был передан нижестоящим командирам, выяснилось, что штабы армий потеряли управление, дивизии отходят неорганизованно и практически нет войск, которые способны удержать Турецкий вал. Еще через сутки передовые отряды немцев почти без боя прорвали этот рубеж.

Квасников несколько раз уезжал в район Семи Колодезей взрывать продовольственные склады, возвращался измученный, грязный. Тяжело дыша, валился на топчан, сосал таблетку и жаловался на духоту и пыль, которые вот-вот доканают его.

Началась эвакуация штаба фронта. У входа в штольни на огромном костре жгли бумаги. Штабные работники упаковывали в ящики ценные документы. Горбушин, пока имелась связь с военно-морской базой, сидел возле телефона, уточнял, скоро ли подойдут катера и сейнеры. А когда связь прекратилась, носился на «газике» то в порт, то в рыбачий поселок, откуда намечено было перевозить на Таманский полуостров высший командный состав.

Армейского комиссара 1-го ранга Мехлиса и генерал-лейтенанта Козлова он видел мельком, когда они ночью вышли из штольни, чтобы сесть в машины. Даже тяжелая неудача, за которую были ответственны оба, не сблизила их. Они выходили из подземелья порознь, каждый в сопровождении своих людей. С ними уехал Квасников, знавший дорогу. А Матвей повел в порт колонну грузовиков, на которых ехали оперативники и разведчики.

Ночь была светлой от множеств пожаров, от немецких «люстр», медленно плывших к земле на парашютах. Высоко в небе гудели самолеты, сбрасывали бомбы бесприцельно, для острастки и паники. На западе грохотали пушки, и по напряжению стрельбы можно было понять, что где-то неподалеку идет сильный бой. Все дороги были запружены машинами и повозками, а прямо по степи густыми массами шла пехота. Горбушин прикинул мысленно: пока они ехали, видели восемь или десять тысяч красноармейцев и командиров, и почти все с оружием. Вот бы остановить их, положить в цепь. Но никто не руководил бойцами, люди были предоставлены сами себе, а работники штаба фронта стремились скорее попасть в порт.

На окраине Керчи артиллеристы устанавливали в развалинах пушки. Тарахтели моторами несколько танков, окапывался небольшой отряд краснофлотцев. Матвей подумал, что немцев, может быть, еще удастся остановить на холмах, на подступах к городу. Это идеальные позиции для обороны. Почти как в Севастополе. А ведь там моряки держат фашистов с прошлого года. И еще он подумал, что, пока не получит приказа, не имеет права покидать этот город.

Катера, выделенные для эвакуации штаба фронта, стояли возле разбитой бомбами причальной стенки. Погрузились быстро. Даже полковники и генералы таскали по узким сходням тяжелые ящики.

Через час катера один за другим отошли от стенки и растаяли в темноте. Бухта опустела. Медленно спустилась сверху одинокая «люстра», с шипением задохнулась в черной воде. Возле догорающего пакгауза остался только Матвей и несколько моряков из.штаба базы.

– Вот и осиротели, – тревожно произнес кто-то.

– Катера вернутся вечером, – возразили ему.

– Да в них ли дело…

Матвей пошел к машинам. Надо было снова ехать в каменоломни, забрать оттуда оставшихся людей и имущество.