Текст книги "Староста страны Советов: Калинин. Страницы жизни"

Автор книги: Владимир Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

– Я не знаю, Таринов, как вы до сих пор не можете понять, – говорил Юловский, – что, по Марксу, пролетарий тот, кто не имеет собственности и производит прибавочную стоимость, а вы конторщика называете пролетарием, это уж совсем несообразно…

– Нет, я с вами не согласен! – кричит Таринов. – Конторщик – настоящий пролетарий. Тогда и сторожа можно не считать пролетарием, и подметайлу, и смазчика, и так далее.

Обе стороны спорят горячо и долго. Бывают моменты, когда кажется: стой, вот сговорились, остался один будочник, которого каждому хочется отвоевать на свою сторону. Но тут, как назло, ввертывает свое слово Кушнев или Канин:

– А что, Ваня, пристав тоже пролетарий? Он тоже не имеет собственного орудия производства, кроме своей тупой шашки, а в разнимании драки она почти не употребляется, для этого нужны мускулы…

– Да, по-моему, пристав есть пролетарий, – сразу, не подумав, отвечает Таринов.

Тут спор снова разгорается.

– Как? – вскакивает Юловский. – Тогда и градоначальник и министр – все пролетарии, по-вашему?.. Наконец-то вы проговорились и теперь видите свой абсурд. Если же вы все продолжаете стоять на своем, то я прекращаю наш спор до более благоприятного времени…

В конце вечера Кушнев подает совет, что пора разогревать щи, другие собираются домой, но всегда бывают удержаны трапезой, ибо „спор еще не совсем окончен“…

Конечно, кружок, учеба, разговоры по вечерам – все это хорошо. Но дальше что? Над этим начинал задумываться Михаил. Пора установить связь с надежными товарищами соседних предприятий и там тоже организовать марксистские кружки. Каждый член путиловской группы (она стала именоваться центральной груп-пой) должен создать кружок либо в своем цеху, либо на каком-нибудь предприятии за Нарвской заставой.

Это было первым серьезным экзаменом для центральной группы, и сдала она его успешно. За несколько месяцев удалось наладить работу или установить связь с существующими кружками на резиновой мануфактуре, на текстильной и конфетной фабриках, в Экспедиции заготовления государственных бумаг и еще на двух предприятиях, расположенных не за Нарвской, а за Московской заставой. От всех кружков были введены представители в центральную группу, чтобы согласовывать общие действия. Вот и получилось, что группа Михаила Калинина распространила свое влияние на два самых крупных пролетарских района Петербурга. В революционную работу были втянуты сотни трудящихся. Скрывать деятельность такой разветвленной организации становилось все труднее. Пришлось позаботиться о конспирации. Члены центральной группы отвечали каждый за свой участок. Но даже эти, самые надежные товарищи, не всегда знали, с кем встречается Михаил в городе, от кого получает указания, нелегальную литературу. Другим же кружковцам было известно одно: возглавляет организацию Чацкий – этот псевдоним выбрал себе Михаил, очень любивший перечитывать „Горе от ума“.

Между тем положение рабочих Путиловского завода продолжало ухудшаться. Хозяева выискивали новые возможности для получения доходов. На полчаса увеличили трудовой день. Но и этого показалось им мало. Пошли на хитрость. Люди давно привыкли, что сигнал начать работу подавался гудком. Протяжный и громкий, он предупреждал: через десять минут всем быть на месте. Затем раздавался так называемый „штрафной“ гудок, прерывистый и резкий, подстегивающий тех, кто не успевал, опаздывал. Сразу же убирались цеховые номерные кружки, ставилась в проходной одна общая. Опоздавшие опускали туда свои номерки, зная, что сегодня у них удержат значительную часть заработка. Так было заведено издавна. Но вот в хмурый осенний день 1898 года, в субботу, администрация без всякого предупреждения изменила привычный порядок. Штрафной гудок прозвучал на пять минут раньше обычного, а опоздавших оказалось сразу более трехсот человек. Возмущенные несправедливостью, они не пошли в цеха и остались возле проходной, требуя начальство. К ним вышел конторщик, сообщил: с сего дня „льготное“ время сокращено до пяти минут. А штраф за опоздание увеличен до семидесяти пяти копеек. Иные столько и не зарабатывали в день… О недовольстве рабочих конторщик пообещал доложить администрации, велел разойтись и заняться своими делами.

Весь завод лихорадило. В цехах возбужденно переговаривались рабочие. Вечером путиловские социал-демократы собрались у Кушникова. Момент выгодный, можно поднять людей, чтобы они почувствовали свою силу. Были колеблющиеся, говорившие, что повод невелик, касается не всех, а только недисциплинированных.

– Но опаздывают и случайно, и по уважительным причинам, – возражали им. – И дело не только в штрафе, но и в самоуправстве администрации. Не дадим отпор – хозяева еще что-нибудь придумают.

Калинин заявил твердо:

– Всякий конфликт следует развивать до решительного столкновения… Завтра пойдем по домам, по баракам, по трактирам, будем агитировать, чтобы в понедельник все собрались у ворот завода. Потребуем не только отмены нового штрафа, но и сокращения рабочего дня.

Так и решили.

И вот настал день, памятный для Михаила Ивановича: началось первое сражение с хозяевами, которым ему довелось руководить. Задолго до гудка Калинин, Иванов, Кушников и другие члены центральной группы пришли к конторе. Здесь уже толпились люди – сказалась вчерашняя агитация. Когда прозвучал первый гудок, через проходную, как обычно, хлынул поток рабочих. Но лишь немногие скрывались в цехах, большинство осталось во дворе. После „штрафного“ гудка мощная толпа заколыхалась, задвигалась. В этот момент прозвучал голос Калинина:

– Не будем работать, пока не отменят штраф! Стачка, товарищи!

Ему ответили одобрительным гулом.

Более полутора тысяч рабочих скопилось на заводском дворе. К ним никто не выходил. Страсти накалялись. Полетели камни. В конторе, в цехах зазвенели выбитые стекла. И лишь после обеденного перерыва появился наконец заводской инспектор Дрейер. Принялся просить, чтобы приступили к работе. А с начальством, дескать, он поговорит сам.

– Дайте твердое обещание отменить штраф! – крикнули из толпы.

– Я приложу все усилия, – ответил напутанный инспектор.

– И чтобы никто из участников стачки не пострадал!

– Если разойдетесь, все будете прощены.

И тогда вновь прозвучал голос Калинина:

– Сейчас мы разойдемся. Но если хоть одно обещание не будет выполнено, завтра остановится весь завод. Верно, товарищи?!

Ответ был единодушным.

На следующее утро члены социал-демократической группы шли к заводу в большом волнении. Там опять собралась большая толпа, но на этот раз настроение было совсем другое. К всеобщей радости, „штрафной“ гудок прозвучал как и прежде. Администрация объявила: штраф за опоздание снижен до пятнадцати копеек. Это была победа!

Рабочие почувствовали, что среди них есть вожаки, способные защищать их интересы. Авторитет Калинина очень вырос. Но и вести подпольную работу стало трудней. Начальство тоже сделало выводы. На заводе появились шпики, были взяты на заметку все, кто вызывал подозрение. В мае, во время массовки в лесу, дозорные сообщили: полицейские хотят охватить лес цепью. Люди успели разойтись. Но ведь кто-то, значит, предупредил охранку? Возможно, она успела внедрить в организацию провокатора. Не лучше ли на какой-то срок прекратить активную деятельность, затихнуть, притупить бдительность врагов? Нет, рассудил Михаил, это будет чрезмерная осторожность в ущерб делу. Так ведь можно оказаться не во главе событий, а в стороне от них. Разве допустимо сидеть сложа руки сейчас, когда на Путиловском готова почва для новой стачки: стало известно, что хозяева подготавливают общее снижение расценок. Обязательно надо вступиться за рабочих, дать бой!

На квартире у Михаила состоялось собрание, на котором присутствовал представитель „Союза борьбы“. Решили создать стачечный фонд, чтобы помочь семьям рабочих, если забастовка затянется надолго. Обсудили положение на заводе Речкина, где был кружок, тесно связанный с группой Калинина. Там вспыхнули волнения. Пришлось позаботиться о листовках с призывом поддержать выступление речкинцев. Эти листовки распространили на предприятиях за Нарвской и Московской заставами.

Особенно тщательно готовили летом 1899 года от имени „Союза борьбы“ прокламацию для путиловцев. В нее, кроме восьмичасового рабочего дня и других экономических требований, были включены требования политические. Это уж борьба не только против хозяев, но и против властей. Пачки прокламаций распределили между членами группы, обговорив, кто в каком цеху распространит их.

Ранним солнечным утром в вагонных мастерских завода было объявлено: расценки снижены. Новость сразу облетела весь Путиловский. Обстановка быстро накалилась. А незадолго до этого произошел несчастный случай. Молодой токарь работал на станке, который стоял возле большого, двенадцатипудового маховика. Известно было, что маховик требует ремонта, находиться около него опасно. Однако мастер Гайдаш не торопился, не хотел останавливать производство. Авось пронесет. Но не пронесло. Тяжелая деталь, сорвавшись с маховика, угодила в токаря. Он упал замертво. Это переполнило чашу терпения. Даже хладнокровный Кушников бросился на мастера. Калинин едва удержал друга.

– Стой, кулаками ничего не докажешь. Всем членам группы – по цехам. Готовим общую стачку!

О гибели молодого токаря узнал весь завод. Многие прекратили работу. Возбужденные, разгневанные люди обсуждали новости. Потом появились прокламации. Слова их точно били в цель. Полиция не должна вмешиваться во взаимные отношения между рабочими и капиталистами-хозяевами. Долой административную высылку. А заканчивалась прокламация фразой, вселявшей надежду и уверенность: „Помните, что мы сила, которую признает и которой боится правительство“. Листовка составлялась при участии Михаила Калинина.

На этот раз начавшиеся „беспорядки“ не застали врасплох охранку. Она сразу приняла ответные меры. У ворот завода и во дворе появились городовые. Прохаживались какие-то люди в штатском, даже в рабочей одежде, вынюхивали, откуда появились листовки: где взял? кто дал? есть ли еще?

В обеденный перерыв подошел к Михаилу пожилой, молчаливый чернорабочий. Всегда он как-то держался в одиночку, Калинин знал его мало. Однажды письмо в деревню помог написать. Поклоны многочисленной родне и несколько слов о том, что отправил семье деньги.

Озираясь, чернорабочий произнес негромко:

– Видел, Михайло, тут ошивался давеча тощий такой в сером пиджаке? Вроде конторский.

– Обратил внимание.

– Чужак это. Я слышал, Гайдаша расспрашивал про тебя и про Кушникова.

– А мастер что?

– Работаете, мол, хорошо, на таких дело держится.

Только петля, говорит, о них, то есть о вас, значит, давно плачет… А тот, чужой, сказал: скоро…

– Что? – уточнил Калинин.

– Скоро, значит, дождетесь петли-то. Но ты не боись, на заводе они вас не тронут. Они сами тут как пугливые мыши. А после работы поопасайся.

– Сердечное спасибо, друг.

О себе Калинин не очень беспокоился. Против него никаких улик. Запрещенную литературу на квартире по держал. У Ивана Кушникова хуже: в комнате, которую тот снимал, осталась большая пачка прокламаций. Улучив момент, сказал Кушникову:

– Постарайся уйти пораньше, вместе с Татариновым и Коньковым. Приберись дома.

Сразу после окончания рабочего дня эти товарищи поодиночке покинули завод. По задворкам добрались до квартиры, быстро собрали все, что могло вызвать подозрение охранки: литературу, прокламации, списки рабочих, внесших деньги в стачечный фонд. Сунули в печку, подожгли. И едва превратилась в пепел последняя бумажка, раздался стук в дверь.

– Открывай!

Помощник пристава, первым ворвавшийся в комнату, потянул носом воздух, бросился к печке:

– Что жгли?

– Чайник согреть хотели. Голодные после работы.

Полицейские обшаривали комнату, простукивали стены. Помощник пристава разглядывал висевшие на стене фотографии. Внимание его привлек большой снимок в рамке. Человек с густой шевелюрой, с окладистой бородой.

– Это кто?

– Дедушка, – усмехнулся Кушников.

– Благопристойный человек, а вот вы порядки нарушаете. Не стыдно перед ликом его?

– Нет, ничего, – сказал Кушников, – дедушка у нас понимающий.

В это время Михаил Калинин и его бывший сосед по комнате Иван Иванов возвращались с завода вместо о другими рабочими. Они были ужо недалеко от квартиры Калинина, когда из переулка вышел один из кружковцев. Замедлив шаги, предупредил:

– У вас в доме полиция.

Поворачивать было поздно. А в толпе-то все одинаковые, не опознаешь. Так и прошли они с Ивановым среди трех десятков рабочих мимо квартиры. Михаил успел заметить: в одном окне чуть сдвинулась занавеска, появилось лицо Николая Янкельсона, он всматривался в толпу. „Неужели провокатор?“

Куда теперь? Надо бы узнать, как у Кушникова, обсудить, что делать дальше. Кто-то должен остаться на заводе, направлять стачку, если она вспыхнет. Минут десять Калинин и Иванов, стоя поодаль, смотрели на дом Кушникова. Ничего подозрительного. Возле крыльца пощипывает траву привязанная коза. На кухне зажглась керосиновая лампа. Решили рискнуть.

Поднялись по ступенькам, открыли дверь, и сразу перед ними вырос полицейский с шашкой на боку. Михаил, однако, не растерялся. Произнес спокойно, даже с оттенком удивления:

– Ого, здесь гости. Ну, нам тут делать нечего, пойдем к другим.

– Не торопитесь, молодые люди, погостите с нами. Найдется о чем поговорить.

Калинин начал возражать, но в этот момент к дому подкатила коляска, из нее выпрыгнул моложавый офицер в перчатках. Видать, не малый чин. Помощник пристава вытянулся перед ним. Офицер окинул взглядом каждого из задержанных, удовлетворенно хмыкнул:

– Протокол готов?

– Так точно.

– Карла Маркса почему не сняли?

– Какого? – не понял помощник пристава. – Вот этого? Они говорят, это их дедушка.

– Пора бы знать, – резко бросил офицер. – Но раз сами признали себя родней такого дедушки, то ведите их скорей, да выберите каждому комнату понадежней. А портрет приобщите к делу.

В ночь на 4 июля 1899 года в Петербурге полиция арестовала более пятидесяти человек за принадлежность к „Союзу борьбы за освобождение рабочего класса“. В том числе почти всех активных кружковцев Нарвской заставы, которые связаны были с центральной группой Калинина. Так Михаил впервые перешагнул порог царской тюрьмы. Сколько их будет потом: камер, допросов, судов, ссылок… Но особенно, конечно, запомнился самый первый арест.

В доме предварительного заключения на Шпалерной улице поместили Калинина в одиночную камеру. Пять шагов от стены до стены. Маленькое оконце под потолком – не выглянешь. Привинченная к полу кровать с одеялом. Стол, табуретка. И давящая тишина. Будто, кроме тебя, никого нет во всем мире. Ну, привыкнуть, притерпеться к этому можно. Михаила беспокоило другое: позволят ли ему, политическому заключенному, читать и писать? И обрадовался, узнав: разрешено пользоваться тюремной библиотекой и отправлять письма. Значит, дни не пропадут даром, он займется тем, на что последний год совсем не хватало времени: продолжит учебу, самообразование.

Странное впечатление произвел новый заключенный на видавших виды тюремных надзирателей. Ничего не добивался, не просил, кроме книг и письменных принадлежностей. Строго соблюдал режим, был спокоен и вежлив, а главное – с утра до вечера, не щадя глаз, сидел, согнувшись, над толстыми томами с непонятными для надзирателей названиями. Или строчил мелким почерком письма по десять-пятнадцать страниц каждое. Жандарм, приставленный следить за перепиской, сперва осиливал их до конца, не находя ничего, кроме рассуждений по поводу все тех же книг. Так скучно, что жандарма в сон клонило. Потом и вовсе читать перестал, лишь просматривал для порядка начало и конец.

Друзья и знакомые Михаила, оставшиеся на воле, хлопотали о его освобождении, добивались свидании. Узнали об аресте Калинина и Мордухай-Болтовские. Это вызвало удивление в генеральской семье. Миша скромный, честный человек – и вдруг за решеткой, среди преступников! Явно какое-то недоразумение!

Дмитрий Петрович, облачившись в парадный мундир со всеми регалиями, самолично вместе с Марией Ивановной отправился в жандармское управление. Там их любезно принял жандармский офицер. Дмитрий Петрович объяснил: давно знает Калинина, этот добросовестный юноша является патриотом, не способен к дурным делам.

– Занимался запрещенной политической деятельностью, – пояснил жандарм.

– Уверяю вас, это случайно! – всплеснула полными руками Мария Ивановна.

– Неосознанные поступки, юношеская удаль, – уверял Мордухай-Болтовский.

– В таком случае познакомьтесь, пожалуйста, вот с этим перечнем, – протянул офицер лист бумаги, на котором аккуратно, столбцами были выписаны названия книг и фамилии авторов. Здесь и „Обоснование народничества“ Волгина, и многотомный курс истории, и „Геология“ Лайеля, и „Капитал“ Маркса. О последней книге Дмитрий Петрович знал, что она несколько лет назад была под запретом, но теперь дозволена для чтения и пользуется большим спросом, особенно среди молодежи. В своем доме лицезрел сей фолиант, приносили мальчики студенты на несколько дней.

– Что, собственно, означает сей список? – поинтересовался Дмитрий Петрович.

– Это книги, которые Калинин успел прочитать, пока находится в заключении, – с тонкой, едва заметной усмешкой пояснил офицер. – Около ста наименований и никакой развлекательной литературы. Уж не намерен ли он завершить здесь университетский курс? Простите меня, но о случайности не может быть и речи. Этот человек знает, чего он хочет.

Дмитрий Петрович долго молчал. А Мария Ивановна попросила со смущенной улыбкой:

– Не забывайте, пожалуйста, о том, что он молод.

– Да, не забывайте, – присоединился Мордухай-Болтовский. – Отнеситесь к нему помягче.

– Мы учтем ваше ходатайство. Разумеется, в рамках установленных правил, – почтительно склонил голову жандарм.

Как ни старалась охранка, она не могла собрать достаточно улик против Калинина. Весной его выпустили. Однако находиться в столице ему было запрещено. Он должен был выбрать себе место для проживания под особым надзором полиции. Михаил, поразмыслив, назвал Тифлис: там жили несколько знакомых ему социал-демократов. Надеялся, что они помогут быстрее устроиться на новом месте, включиться в революционную работу. Поблагодарив Мордухай-Болтовских за хлопоты, он ненадолго заехал в деревню, проведал родных и отправился в дальний путь.

Яркий свет маяка

В юности он хотел стать моряком. Широкая Нева, простор Финского залива, могучие военные корабли, дымившие на рейде, покорили воображение, едва он приехал в Петербург. Ну и форма морская тоже. Полосатые тельняшки, синие воротники, надписи на бескозырках, золотые якоря на развевающихся лентах. Эх, таким бы пройтись по родной деревне! Очень хотелось ему отправиться в зовущую голубую даль, увидеть удивительные страны, где обитают слоны и львы, жирафы и обезьяны… Книги морские читал запоем, знал многие флотские термины. Еще от Мордухай-Болговских собирался поехать в Кронштадт, поступить там в какую-нибудь морскую школу или прямо на корабль. Но рассудительный гимназист Митя тогда отсоветовал: молод Миша, к тому же худенький и ростом не вышел – на флот не возьмут. Моряки они вон какие все – богатыри!

И на заводе не сразу расстался Калинин со своей мечтой, надеялся когда-нибудь уйти в дальнее плавание. Даже в революционной работе прорывались у него морские словечки. Отправлялся, к примеру, в город за литературой, за листовками и, зная, что одному тяжело будет везти, предупреждал надежного товарища:

– Сразу после работы снимаемся с якоря.

– Куда?

– Направление в открытом море получишь, – отшучивался Калинин, помня о конспирации.

Иногда друзья называли его между собой "нашим моряком".

С годами, заслоненная напряженной работой, трудными буднями революционера, потускнела и словно бы осталась позади вместе с молодостью романтическая мечта. Тридцать лет исполнилось Михаилу Ивановичу. И вдруг совсем неожиданно давнее желание осуществилось. Он оказался среди пассажиров настоящего морского парохода, который отправился в рейс из небольшого финского порта в столицу Швеции – Стокгольм.

Апрельский вечер был теплым. Ветерок, правда, резковат, но волны невысокие, качка почти не чувствовалась. Пассажиры не покидали палубу, лишь изредка спускаясь в каюты погреться. А Михаил Иванович и греться не ходил, ему было хорошо и тепло. Стоял среди товарищей, ехавших на партийный съезд, любовался Балтикой, вдыхал солоноватый бодрящий воздух, вспоминая дела последних месяцев. А вспомнить было что. В сентябре 1905 года, в разгар революционных событий, он возвратился наконец в Петербург. Это было бурное время, когда рождались рабочие Советы, когда гремели выстрелы на восставшем броненосце "Потемкин", когда напуганное размахом повсеместных восстаний царское правительство приняло решение о создании Государственной думы. Уже прошел в Лондоне III съезд Российской социал-демократической рабочей партии, одобривший резолюцию о вооруженном восстании. На фабриках и заводах готовились к решительным боям.

Барометр показывал бурю!

Как и прежде, поселился Михаил Иванович вместе с давним другом Иваном Дмитриевичем Ивановым. И на Путиловском опять трудились вместе. Завод расстроился, обновился, больше стало рабочих, особенно квалифицированных. А главное, что удивило и порадовало Михаила Ивановича, выросло политической сознание. Рабочие не поддавались на уловки хозяев, властей. Организованно и настойчиво добивались собственных целей. Приятно было видеть, что работа, которую вели здесь прежде Калинин и его друзья, не прошла даром, посеянные семена дали хорошие всходы.

Старые путиловцы помнили Калинина, приняли как своего. Михаил Иванович быстро включился в заводскую жизнь. Несколько раз выступал на собраниях против меньшевиков, отговаривавших рабочих от вооруженного восстания. Разъяснял, что обещания царя представить народу свободы – это лишь маневр, который нужен правительству, чтобы приглушить волнения, выиграть время и, собравшись с силами, задушить революцию.

Побывал во всех цехах, во всех мастерских, и вскоре его опять знал весь Путиловский. Не прошло и месяца, как Калинин стал членом Нарвского районного комитета партии. И на первом же заседании комитета он внес предложение:

– Давайте создадим в нашем районе легальный рабочий клуб. Вроде бы с просветительской целью. Михаил Иванович пригладил начавшую отрастать бородку, усмехнулся. – У товарищей с разных предприятий будет вполне законное место для встреч. Доклады будем проводить, беседы.

– Где взять помещение? – спросили его.

– Для начала используем квартиру, в которой живем мы с Ивановым, а потом просторнее подберем. Лишь бы начать.

Районный комитет одобрил предложение, выделил людей в помощь Калинину. Вот и появился за Нарвской заставой своеобразный центр, объединявший рабочих различных взглядов: и активных борцов, и далеких от политики. Большевики вели там настойчивую, кропотливую работу, беседуя с товарищами, в чем-то сомневавшимися, чего-то недопонимавшими. Михаил Иванович все свободное время отдавал теперь новому клубу.

Мало кому, лишь самым надежным людям, было известно, как еще используется этот центр. Для вооруженного восстания, к которому готовились большевики, нужно было создавать и обучать боевые дружины. На Путиловском рабочие собирали деньги для покупки винтовок и револьверов. В заводских цехах, тайком от начальства, делали бомбы и ковали холодное оружие. Все это скрытно доставлялось в клуб, где и хранилось в особой комнате, вход в которую был тщательно замаскирован.

В центр сходились с заводов дружинники, чтобы затем отправиться куда-нибудь за город или на заброшенные пустыри для занятий. Овладевали тактикой уличного боя, учились стрелять. Их было семьдесят: люди молодые, горячие, полные энергии. Рвались действовать. Когда начались волнения в Кронштадте и царское правительство решило применить там силу, рабочие Питера в знак солидарности с моряками объявили стачку. Путиловские дружинники получили задание сагитировать кондукторов конок, чтобы остановили движение. Но парни не очень-то умели убеждать. Действовали без долгих разговоров. Останавливали конку, высаживали пассажиров и опрокидывали вагон. Если какой-нибудь блюститель порядка, полицейский, отказывался выйти из вагона – опрокидывали вместе с ним. Дружинники даже гордились своей решительностью: вот, мол, какие мы молодцы. А Калипин выступил против:

– Кувыркать в вагонах полицию – это, конечно, хорошо, весело. Но велик ли прок? Опрокинули конку, напугали кондукторов, а дальше что? По-моему, главное внимание надо направить на боевую учебу, на стычки с черной сотней, с полицией. В таких стычках мы получаем опыт, захватываем оружие.

– А движение транспорта как остановить?

– Повлиять на кондукторов, убедить их, чтобы они во всем городе присоединились к стачке. Так гораздо надежней.

События между тем нарастали. 10 декабря пришло сообщение о том, что в Москве началось вооруженное восстание. В столице, в Питере, сразу же состоялось совещание Центрального Комитета и Петербургского комитета РСДРП, на котором присутствовали члены военной организации Петербургского комитета. Участвовал Владимир Ильич Ленин. Обсуждали конкретный вопрос: как помочь товарищам, сражающимся в Москве? Центральный Комитет партии обратился к питерским рабочим с призывом поддержать москвичей. А перед Петербургским комитетом была поставлена важная, трудная цель: помешать переброске царских войск из столицы. Но как это сделать? Решили взорвать четыре моста на Николаевской железной дороге; чтобы восстановить их, потребуется немалый срок.

Уничтожить один из мостов было поручено Калинину, возглавившему боевую дружину Нарвского района. Людей, желавших участвовать в операции, сколько угодно. А где взять взрывчатку?

– Есть динамит, – сказал боевик из партии эсеров, входивший в дружину. – Доставлю ночью, дайте помощника.

Михаил Иванович колебался. Парень вроде смелый, но эсеровский душок в нем силен. И дисциплина хромает.

Однако другого выхода не было. Наметили план действий, условились о времени и месте встречи. В ночь с 11 на 12 декабря 1905 года люди, выделенные для взрыва моста, собрались в доме на Петергофском шоссе, где жил Михаил Иванович. Явились все, кроме эсера со взрывчаткой. Его ждали час, другой, третий, но напрасно. Эсер не пришел.

На следующий день Путиловский завод был оцеплен солдатами. Они были повсюду: возле ограды, во дворе, в цехах. Начались аресты. Брали наиболее активных рабочих, социал-демократов. Наверно, заранее были подготовлены списки.

Михаил Иванович, узнав об опасности, на завод не пошел, на квартиру не возвратился, а вскоре вообще махнул в Верхнюю Троицу. От станции пробрался домой никем не замеченный и прожил у матери несколько недель, стараясь не показываться на улице.

Выждав время, Калинин нелегально возвратился; в столицу и с помощью товарищей устроился токарем на Трубочный завод – большое предприятие на Васильевском острове. Теперь среди подпольщиков Петербурга он был известен под именем "Никанор".

В трудные, напряженные дни конца 1905-го – начала 1906 года в жизни Михаила Ивановича произошли два важнейших события, личное и общественное, если только можно их так разделить. Однажды сошлись на одной из питерских квартир большевики, работавшие прежде в Ревеле: Михаил Иванович несколько лет провел в этом городе в ссылке после Тифлиса. Почти все собравшиеся были знакомы. А вот одну из девушек Калинин не знал. Катя Лорберг, совсем еще молодая, худенькая, скромная, рассказывала, что работала раньше ткачихой, участвовала в забастовках. Упомянула маевку у озера Юлемисте. И Михаил Иванович, как оказалось, тоже был на этой маевке. Разговорились, вспоминая Ревель. Девушка уехала оттуда вместе с сестрой, спасаясь от преследования полиции. Теперь обе работают в Петербурге. Под видом доставки покупок на дом разносят по нужным адресам пакеты, нелегальную литературу, передают устные сообщения.

Весь вечер Калинин не сводил глаз с новой знакомой. За ее сдержанностью, застенчивостью угадывался сильный характер. И она тоже частенько поглядывала на Михаила. Его добрая, бесхитростная улыбка нравилась ей. С разговорами он не надоедал, других не перебивал, но как-то очень доходчиво, простыми словами умел высказать самое главное.

После этого вечера они стали встречаться. Редкими и короткими были свидания: оба днем на работе, а вечером заняты партийными делами. Время выкраивали с трудом, но тем дороже были проведенные вместе минуты. Михаил Иванович понял: впервые пришло к нему большое, настоящее чувство.

А другое событие было таким, что Калинин сперва своим ушам не поверил, узнав о нем. В партийных организациях столицы развернулась подготовка к IV съезду РСДРП. На собраниях низовых партийных коллективов горячо обсуждались позиции большевиков и меньшевиков. Были миротворцы, склонявшиеся к взаимным уступкам, к выработке общей, обтекаемой программы. А Калинин последовательно, решительно отстаивал большевистские принципы, те тезисы, которые выдвигал Ленин. И вот когда были избраны делегаты на съезд от столичной партийной организации, среди них оказался и Калинин. Михаил Иванович был и взволнован и горд доверием товарищей.

Начал готовиться к дальней дороге. Подал заявление в контору с просьбой дать отпуск по болезни. Приобрел несколько новых сорочек и шляпу. Накануне отъезда целый вечер провел с Катей. Объяснить ей, куда направляется, не имел права. Но девушка почувствовала необычность его состояния, спросила, что с ним.

– На некоторое время нам придется расстаться, – сказал он.

Катя глянула пристально и тревожно:

– Это не очень опасно?

– Думаю, нет. Но если что-нибудь случится, проведаешь в тюрьме?

– Конечно.

– А как назовешься-то? – скрывая волнение, улыбнулся Михаил Иванович. – Ведь посторонних не пускают.

– Скажу, что твоя невеста.

Охваченный радостью, он обнял ее:

– Значит, решено? Всю жизнь вместе!

– Навсегда, – тихо ответила Катя.

И вот теперь стоит он на палубе парохода, прохладный соленый ветер дует в лицо. Рядом с ним – делегаты съезда, представители многих партийных организаций. А в Петербурге ждет любимая девушка, можно считать – жена. Да, пожалуй, никогда прежде не было у него сразу столько радостей.

Делегаты долго не покидали палубу. К вечеру спустились в просторную каюту попить чайку перед сном. И тут слово за слово – между большевиками и меньшевиками завязался спор по тем вопросам, которые должны были обсуждаться на предстоящем съезде. Кому владеть землей? Как ее обрабатывать? Клим Ворошилов, Михаил Фрунзе, Емельян Ярославский, Степан Шаумян отстаивали позиции Владимира Ильича Ленина. Ораторы были умелые, испытанные в горячих дискуссиях. Ворошилов говорил увлеченно, быстро. У Фрунзе каждая фраза продуманная, весомая, словно слиток серебра. Михаил Калинин рядом с ними сперва терялся, помалкивал. Потом начал высказывать свое мнение. К его репликам прислушивались. Уж кто-кто, а Калинин хорошо знал, как живут крестьяне, к чему стремятся.