Текст книги "Староста страны Советов: Калинин. Страницы жизни"

Автор книги: Владимир Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Осознанный выбор

«Чугунка» не произвела на него особого впечатления. В школе учили про то, как пар вертит колеса. Отец, бывало, рассказывал об «избах», которые бегут по железным рельсам. Да и привычные к поездкам барчуки отвлекли внимание Миши, затеяв, едва оказавшись в вагоне, игру в «слова». Один произносит слово, а другой должен найти такое, чтобы начиналось с последней буквы предыдущего. Так и идет по цепочке, чем быстрей, тем лучше. Прошлым летом Миша опасался играть с барчуками, слов у него не хватало, неловко было. А теперь не уступал им. Они, конечно, знали больше городских и иностранных слов, но и у Миши были такие, что им неизвестны. Митя произносит, к примеру, «инсургент», а Миша сразу пристегивает «торбу».

В играх да шутках незаметно прошла дорога. Удивление началось, когда прибыли на Николаевский вокзал [1]1
  Ныне Московский вокзал Ленинграда.


[Закрыть]. Людей на площади – неисчислимое количество. А домины-то какие: высятся, будто горы. В каждом из них, поди, целая деревня уместится. Улица – каменный коридор, и конца этому коридору не видно. И справа такие же, и слева. Заблудишься в них, пропадешь! А церквей-то сколько! Миша едва успевал креститься, глядя на сияющие купола. Старший лакей, возле которого Миша ехал в извозчичьей пролетке, добродушно посмеивался над ошеломленным пареньком.

Мордухай-Болтовские снимали просторную квартиру в доме 12/7 на углу Рыночной улицы и Соляного переулка. Миша не сразу разобрался, где какое помещение, какие двери куда ведут. Большая гостиная, кабинет Дмитрия Петровича, спальня, комнаты для детей, кухня, кладовая и еще комната для прислуги, где отвели место Мише рядом с поваром и лакеем. Был он настолько перегружен впечатлениями, что почувствовал себя усталым, разбитым и обрадовался, когда ему показали постель. Лежал под стеганым одеялом, закрыв глаза, борясь с тоской по родному дому, по ласковым, шершавым рукам матери, по приволью, которое всегда окружало его. Простор неоглядный со всех сторон. Вышел за порог – и беги куда хочешь: в лес, на луг, к реке. А здесь только стены… Утешал себя тем, что не он первый, не он последний: живут же в городе люди, и он, даст бог, притерпится…

Обязанности, которые возложила на Мишу барыня Мария Ивановна, оказались необременительными. Вставал рано, как и в деревне. Чистил одежду и обувь барчуков, затем, умывшись, бежал на Пустой рынок за молоком и свежими булками. Вернувшись, будил гимназистов. Поднимать Митю и Сашу – самое неприятное и трудное: братья любили поспать. Миша жалел их, но барыня требовала от него: мальчики должны встать вовремя, обязательно позавтракать и не опоздать на уроки.

Проводив гимназистов, Миша отправлялся выгуливать пуделя Марии Ивановны, с каждым днем все больше удаляясь от дома, осваивая новые места. Смотрел, как молодые, хорошо одетые люди спешат на занятия в художественно-прикладное училище барона Штиглица, в училище правоведения на набережной Фонтанки. Удивлялся огромности здания министерства государственных имуществ, протянувшегося на целый квартал: от Фонтанки до Соляного переулка. Любовался Марсовым полем, Инженерным замком.

Занят он был обычно лишь первую половину дня, до той поры, когда возвращались из гимназии мальчики. Для деревенского паренька, привычного к тяжелой работе, неощутимой была такая нагрузка. Затем Миша гулял вместе с барчуками, находился при них, когда готовили домашние задания. Занимался сам по их учебникам. Если что непонятно, обращался к Мите и Саше, те охотно выступали в роли учителей, давали ему целые уроки по математике, русскому языку, географии и истории. Мария Ивановна поощряла это: мальчики, играя, сами повторяли и лучше усваивали материал.

У Мордухай-Болтовских была большая домашняя библиотека, Миша пользовался ею наравне со всеми. Читал запоем, не щадя глаз. И не какие-нибудь пустяки – осиливал серьезные труды: «Жизнь животных» Брема, статьи в энциклопедии Брокгауза и Эфрона, интересовался историей Пугачевского бунта. Особенно прислушивался к советам Мити, который дал Михаилу книги Белинского и Писарева, Герцена…

…Через много лет Калинин напишет в своих воспоминаниях: «Разумеется, мое учение было в высшей степени бессистемно, главным образом читал то, что попадалось под руку и что было в библиотеке моих господ. Между прочим, с очень раннего возраста я стал знакомиться с нелегальной литературой… Одним словом, учение шло врассыпную, от философии до беллетристики».

Системы в занятиях, конечно, не было, но разнообразные знания накапливались, углублялись. Любознательный ученик все чаще задавал своим наставникам – гимназистам вопросы, которые ставили их в тупик. Почему мир считается непознаваемым? В чем главная разница между эволюционным и революционным путями развития? Митя руками разводил: сразу, мол, не ответишь, самому узнать нужно.

Прошел год, другой, третий… Каждое лето Мордухай-Болтовские проводили в Тетькове, и Миша с ними. Старался побольше помочь матери; не только деньгами, которые получал за службу, но и своим трудом. А осенью, зимой, весной – снова в столице. Михаил вырос, окреп, превратился в худощавого, синеглазого юношу, вежливого и сдержанного. Длительное пребывание в культурной семье не прошло для него бесследно. Он освоился в столице, полюбил ее строгую, суровую красоту. Начал проявлять интерес к живописи, музыке. Следил за политичес-кими новостями. Незнакомые люди принимали его по разговору, по манере поведения за гимназиста-старшеклассника или даже за студента.

Нарастало желание понять основы мироустройства, миропорядка. Что на земле хорошо, что плохо? И почему? Размышлениям способствовало то, что он начал вести дневник. Прежде чем записать свои мысли, наблюдения, выразить свои ощущения, надо было подумать, как точнее и короче это сделать. Записи дисциплинировали мышление, приучали сосредоточиваться на главном, находить нужные слова. Михаил уже оценил счастье интеллектуальной жизни и понял, что все духовные богатства и ценности доступны ему не менее, чем господским детям. Чем он хуже? Разве он уступает им? Но у них, у богатых, прямые легкие пути. Им доступно любое образование, их ждала хорошо оплачиваемая военная или государственная служба. А он, значит, обречен всю жизнь прислуживать господам? Пока находится в доме Мордухай-Болтовских, это не очень обидно и тягостно. Здесь он не подвергается оскорблениям, унижениям. Но не всегда же ему быть при них. А что дальше? Гнуть шею перед барами, которые не блещут ни талантами, ни способностями, а имеют лишь одно превосходство: деньги, знатное происхождение?! Где же справедливость?!

Миллионы его сверстников из крестьянских и рабочих семей, даже очень одаренные, живут без всякой надежды на лучшее будущее, на то, что смогут когда-нибудь учиться. В газетах вот пишут о благах цивилизации, о достижениях техники, о развитии промышленности, но крестьянам-то от этого не становится лучше. В Верхней Троице, к примеру, опять неурожай. Одни крестьяне по миру пошли, другие в город подались за куском хлеба. В семье Калининых умерли малолетние Ванюша и Акулина. У отца обострилась чахотка. Сколько ни трудись – из нужды не выбьешься. А кто виноват?

Вокруг Верхней Троицы большие поля, просторные луга. Казалось бы, выращивай хлеб, паси скот. Но поля и луга, выпасы и даже леса принадлежат помещикам. В Яковлевской волости их восемь, и каждый имеет земли больше, чем крестьяне всей Верхней Троицы. На сорок семь дворов лишь четыреста семьдесят десятин. Да и земля-то северная, бедная, истощенная многолетними родами. В каждом третьем дворе нет ни коровы, ни лошади. А в барских поместьях такие коровники, что едва успевают молоко на завод отправлять.

Конечно, господа тоже бывают разные. По деревенским понятиям Мордухай-Болтовские – толстосумы. Но Миша-то давно понял, что по сравнению с настоящими богачами живут его хозяева довольно скромно. Дмитрий Петрович только называется генералом, должность у него такая, приравненная к генеральской: он инженер, действительный статский советник в министерстве путей сообщения. И дело скорей всего не в том, каковы господа сами по себе, какие у них характеры и привычки, а во всем том порядке, который породил неравенство людей и старается сохранить его, позволяя немногим богатеть и блаженствовать за счет труда многих других. Но ведь устройство общества, взаимоотношения между людьми – это дано свыше. Все предопределено, и, значит, бороться с таким положением нет никакой возможности.

Круг размышлений замыкался. Словно бы глухая стена вставала перед Михаилом. А ведь он к этому времени прочитал такие книги, в которых отрицалось – хотя большей частью и не прямо – существование высшей божественной силы, а признавалось лишь одно всеобъемлющее движущее начало – человеческий разум. Миша догадывался, что истина на стороне авторов этих книг, хотел поверить им, но не мог. Страшно было лишиться духовной опоры, отринуть всесильного заступника и покровителя, остаться один на один с людской злостью, с суровой природой, с болезнями и со смертью. Без надежды на жизнь на том свете. Молитвы-то к богу обращал с малолетства. В бога верили все его родные и близкие: мать, отец, Мордухай-Болтовские. Бог словно бы сближал, объединял всех независимо от возраста и положения. Трудно, очень трудно было выйти за пределы привычного круга, в одиночку шагать в неведомое.

Но вот случайно попались ему три тома публициста, философа Николая Шелгунова. Открыл первую страницу – и не смог оторваться. За несколько дней одолел все статьи и принялся читать по второму разу. Язык был простой, понятный, факты, взятые из русской жизни, правдивы, выводы писателя говорили о том, к чему с трудом, на ощупь, мысленно пробивался Калинин.

Словно в Верхней Троице побывал Писатель. Правильно утверждал он, что жизнь большинства крестьян страшная, что они голодают, вынуждены идти в наемные работники. И вот теперь еще кулачество появилось в деревне, оно для крестьян – «мертвая петля», «ужасный и безжалостный пресс». Шелгунов призывал крестьян объединяться для общей борьбы, приветствовал нарастающее рабочее движение и выражал надежду, что это движение продолжит лучшие революционные традиции.

Михаил словно обрел надежного друга-советчика. Поверив в утверждение Шелгунова, что окружающий мир можно не только познать, но и изменить, юноша поверил и в то, что никакой высшей силы не существует, это лишь миф, успокаивающий и отвлекающий человека от борьбы за свои земные права.

Писатель помог Михаилу понять, против кого надо сражаться. Но, увы, юноше не было ясно еще очень многое: с кем идти на могучего врага, на эксплуататоров, богачей, угнетателей? Где те силы, которые способны сокрушить казавшийся незыблемым самодержавный строй? Не встречал Михаил таких людей ни в родной деревне, ни в городе.

Хотелось расспросить самого Шелгунова, но как? Обратился к Мите: что, мол, за человек, где живет? Гимназист загорелся, рассказал охотно: это замечательный борец за справедливость, его труды восторженно читает образованная молодежь, он покоряет умы и сердца. Повидать, послушать его стремятся многие, но последнее время Шелгунов перед публикой не появляется, не выступает: говорят, серьезно болен.

А через несколько месяцев Дмитрий принес печальную весть:

– Знаешь, Миша, писатель Шелгунов умер.

– Как?! – отшатнулся Калинин.

Дмитрий помолчал и ответил строчкой известного стихотворения Некрасова:

– «Русский гений издавна венчает тех, которые мало живут…» Он, конечно, немолод, но ему бы жить да жить, если бы не постоянные преследования властей… Похороны завтра. Нам объявили: учащимся и студентам запрещено участвовать в траурной процессии, дабы избежать осложнений.

– Какие могут быть осложнения? – не понял Калинин.

– Беспорядки, – понизив голос, сообщил Дмитрий. – Волнения.

Михаилом овладело желание обязательно попасть на похороны, хоть напоследок отвесить глубокий поклон Шелгунову. Но как уйти, не вызвав расспросов? Ложась спать, решил: с утра выполнит свои обязанности по дому, а потом скажет старшему лакею: к сапожнику, мол, требуется. Тем более что к сапожнику действительно было нужно.

С небольшим свертком под мышкой быстро шагал он по переулку, срываясь на бег. Времени в обрез. Свернул на широкую улицу и замер, увидев похоронное шествие. Лошади везли черный катафалк, а следом двигалась огромная толпа. Много людей, обнажив головы, стояли на тротуарах.

Шествие приблизилось. Несколько человек, по виду мастеровые, несли венок, на котором было написано: «Н. В. Шелгунову, указателю пути к свободе и братству, от петербургских рабочих». Михаил тянулся на цыпочках, тщетно стараясь разглядеть через толпу лицо умершего. Проплыл мимо гроб, потом – бесконечный поток людей с печальными и решительными лицами. Шагали молча, плотными рядами.

Михаил осмотрелся. В подъездах, в подворотнях, в переулке, из которого он вышел, повсюду были полицейские, жандармы, дворники. И еще какие-то подозрительные, настороженные типы. Из охранки небось! Со всего города, что ли, их собрали сюда?! Однако они не решались преградить путь процессии, разогнать людей. Колонна, сопровождавшая катафалк, была монолитной и грозной, она смела бы любой заслон. Глядя на мастеровых, составлявших этот могучий строй, Михаил остро завидовал им. Вот те люди, которые способны вести борьбу с любым врагом. Их сплоченность, их уверенность, их сильные руки – залог победы.

Так получилось, что уже после смерти Шелгунов ответил на вопросы, мучившие Калинина. Значительно позже Михаил узнает, что, по существу, похороны Шелгунова вылились в первое открытое выступление петербургского пролетариата. И в судьбе Михаила эта демонстрация стала важной вехой. Все больше задумывался он о том, как жить дальше. К восемнадцати годам постепенно пришел к мысли, что его место среди рабочих.

За месяц Калинин побывал на четырех заводах, спрашивал насчет работы. Везде получал отказ. Устроиться, не имея специальности, было очень трудно. В те годы из голодающих деревень хлынули в города массы крестьян, привлеченные быстрым развитием фабрик и заводов. Неквалифицированных рабочих рук было в избытке. Платили чернорабочим очень мало. Как и молодым заводским ученикам.

Выбрав удобный час, Михаил обратился к Дмитрию Петровичу. Выложил все как на духу. Спасибо, стало быть, за вашу доброту, но пришла пора определяться, прокладывать свой путь. Завод тянет. А иначе что же, в лакеях оставаться?

– Нет, Миша, в лакеях у нас ты никогда не был, – ответил Дмитрий Петрович. – Однако будущее твое виделось не среди фабричных. Ты юноша порядочный, добрый, к тебе дети тянутся. Думали с Марией Ивановной: поспособствуем, чтобы учителем стал.

– Сердечно благодарен вам, но, если можно, похлопочите: пусть на завод возьмут.

– Будь по-твоему, – огорченно произнес Дмитрий Петрович. – Крылья окрепли, пора взлетать.

Прощание вышло тяжелым не только для Михаила, но и для всей семьи. Мария Ивановна поцеловала и перекрестила его, стараясь скрыть слезы. Гимназисты Дмитрий и Александр были серьезны к молчаливы, будто разом повзрослели в день разлуки. Решительный поступок Михаила говорил им о том, что детство осталось позади. Каждый невольно задумывался о своем будущем.

Первый успех

Мастер Гайдаш пренебрежительно разглядывал нового токаря Калягина. Молодой, в промасленной спецовке, ростом невелик, плечи не богатырские. В прежние годы, когда все зависело от физической силы, на порог цеха такого работничка не пустил бы. К тому же, видать, больно самостоятельный, непокладистый. Глядит прямо в глаза мастеру, без всякой почтительности, как на равного. Гайдашу это не нравится. Привык, чтобы под его властным взглядом рабочие опускали головы. А этот с характером. Гнать бы его в три шеи, а нельзя. Придется испытать у станка и определить в пушечную мастерскую. Производство расширяется, продукция становится сложней, спрос на нее растет. Хозяева требуют: давай продукции больше и лучше. А с кем давать? Мужичья-деревенщины за воротами завода сколько хочешь, за гроши на любую работу кинутся, один другого отпихивая. Но что они могут? Тяжести таскать да лопатой ковырять. Не они, а квалифицированные, грамотные рабочие нужны позарез. Хоть сам к токарному станку становись! В конторе уже намекали Гайдашу: не обеспечишь выполнение заказов – отправляйся на все четыре стороны. А местечко-то выгодное.

Убедил Гайдаш перейти к нему давнего знакомого, опытного токаря Кулешова, работавшего в гильзовом отделении патронного завода «Старый арсенал», что на Литейном. Плата, мол, будет значительно выше. Тот согласился и, освоившись на новом месте, предложил Гайдашу: возьми ученика моего, Михаила Калинина. Металл он чувствует, а главное – очень даже сообразительный и грамотный. В вечерней школе учится. И вообще, как говорится, токарь милостью божьей.

– А чего с «Арсенала»-то уходит, не прижился?

– За мной тянется. Работа в «Арсенале», сам знаешь, скучная. Гони одни гильзы. А ему и мозгой, и руками шевелить хочется. И выгоднее здесь.

Гайдаш велел: пусть явится, проверим, мол, на что способен. Когда Калинин стал к станку, сразу оценил: этот далеко пойдет. Опыта поднаберется – лучших токарей обгонит. Тут уж не будешь разбираться, почтительный или дерзкий – брать надо.

На первое время положил ему малую плату, как ученику. Чтобы не зазнавался. А разницу – в свой карман. Не задаром же облагодетельствовал новичка.

Михаил помалкивал, хорошо понимая, что долго в учениках мастер держать его не будет. Гайдашу нужна работа высокой точности, а доверить ее ученику он не имеет права. И действительно, мастер начал давать Калинину задания одно сложнее другого, даже более трудные, чем недавнему наставнику Кулешову. Тот еле-еле разбирался в чертежах, а Калинин – пожалуйста. Глянет разок-другой – и все ясно. Работал быстро, без брака. Ну и платить ему приходилось соответственно.

Ни Гайдаш, ни Кулешов и никто другой не догадывались об истинных причинах, заставивших Михаила расстаться со «Старым арсеналом». Не нашел он там, на этом казенном, небольшом заводе, рабочего коллектива, не встретил людей, стремившихся к борьбе. Попадались, конечно, среди молодых рабочих горячие головы, но каждый сам по себе. В основном же народ был пожилой, степенный, давно обжившейся в «Арсенале», поддерживавший администрацию, глушивший недовольство тех, кто зарабатывал мало и жил плохо. Об организованной борьбе за права рабочих не могло быть и речи там, где царил дух патриархальности. И Калинин без всякого сожаления, едва появилась возможность, покинул «Старый арсенал», где проработал два с половиной года.

Быстро разраставшийся Путиловский завод был тогда, в конце девятнадцатого века, самым большим в Петербурге и, возможно, во всей России. Продукцию давал разнообразную. Рельсы для железной дороги, которая прокладывалась на Дальний Восток, паровозы и вагоны, станки и пушки, фасонные отливки, сортовое железо, инструментальную сталь. Двенадцать с половиной тысяч человек трудились в его цехах и мастерских, целая пролетарская армия: от потомственных, хорошо оплачиваемых мастеровых, имевших высокую квалификацию, до деревенских парней, только что переступивших порог проходной. Разные, очень разные люди были здесь, но почти всех их объединяло одно: хозяйская несправедливость. Работали в холодных, закопченных цехах по двенадцать часов в сутки, а когда поступали срочные заказы, то и по шестнадцать. Пожилые говорили, что лет двадцать назад, при старом хозяине, при Путилове, было лучше. Тот сам на заводе бывал, с рабочими встречался, проявлял хоть какую-то заботу. А нового хозяина, Анцыфорова, который сменил умершего Путилова, никто и не видел. Высоко, значит, мнил о себе. Директор Международного банка, миллионами ворочал, когда уж ему о людях думать. Однако через управляющего, через мастеров жал и жал на производство. А попробуй возрази, выскажи недовольство – уволят.

Михаил взял лист бумаги, подсчитал примерно оборот завода и ахнул: сумма получилась колоссальная. Если бы рабочим платили вдвое, даже втрое больше, все равно хозяева имели бы значительную прибыль. Этой же зарплаты хватало лишь на очень скромную еду и самую дешевую одежонку. Хозяева на заграничных курортах прохлаждались, дворцы себе строили, а пролетарии теснились в бараках, где и комнат-то не было: семья от семьи занавесками отгораживалась.

До поступления на Путиловский жил Калинин в центре города: сначала у Мордухай-Болтовских, потом снимал угол. Привык к чистоте и порядку, которые господствовали в столице. Теперь надо было искать комнату поближе к работе. Походил за Нарвской заставой, поглядел, где бы устроиться. Здесь была далекая окраина – город кончался у Нарвских ворот. Далее, за речкой Таракановкой, вонючей от нечистот, вкривь и вкось стояли хибары, лачуги. Везде теснота, в некоторых домах рабочие спали впокат на дерюгах. Грязь на улице после дождя такая, что едва ноги вытащишь. Михаил порасспросил людей: ни одного клуба, ни одной библиотеки во всей округе. Единственное место для отдыха и развлечения – это трактиры. За Нарвской заставой их насчитывалось около сорока. Да еще казенные винные лавки. Шум, крики, пьяные песни доносились оттуда. Многие оставляли в трактирах весь заработок.

Лишь через несколько дней Михаил отыскал подходящую комнату в деревне Волынкиной, недалеко от завода, и поселился в ней вдвоем с Иваном Ивановым, тоже путиловцем. Это был спокойный, вдумчивый человек, тянувшийся, как и Калинин, к знаниям, к книгам.

Михаил был доволен: для своих двадцати лет он добился многого. Стал неплохим токарем, его ценили даже здесь, на большом заводе, среди умелых мастеровых.

Имел жилье. Денег хватало от получки до получки. Больше стал посылать матери. Постепенно приоделся. Купил хорошее пальто, костюм, шляпу. Дома носил рубашку-косоворотку. Если отправлялся в город – обязательно накрахмаленная сорочка и галстук. Любил ходить с тростью, и не только для шика: она помогала ему, особенно в сумерках, в темноте. Поступил во 2-е Нарвское вечернее техническое училище для взрослых рабочих Императорского технического общества. Люди там собрались интересные: наиболее грамотные, квалифицированные рабочие с Путиловского. Расширился круг знакомых, с которыми можно было поговорить, поспорить о книгах, о технике, о положении на заводе.

Все, казалось бы, складывалось хорошо, за исключением самого главного. Для чего Михаил оставил спокойную работу в «Старом арсенале»? Наверное, в первую очередь для того, чтобы разыскать «новых» людей, примкнуть к ним, посвятить себя борьбе за справедливую жизнь для своих сверстников, для всего народа. Но оказалось, что отыскать таких людей и здесь очень трудно. Случалось, на заводе, на соседних фабриках проявлялось недовольство, вспыхивали волнения, даже стачки, однако были они кратковременны и стихийны. Требовали люди плату за сверхурочную работу, возмущались придирками мастеров. Никакой руководящей силы не угадывалось, и это разочаровывало Михаила.

Не знал, не мог знать Калинин подробности событий, которые происходили за Нарвской заставой, да и во всем Петербурге, незадолго до его поступления на завод. Если уцелели на Путиловском участники и свидетели тех событий, то предпочитали не вспоминать о них вслух, помалкивали до срока, присматриваясь к новичкам, к молодым рабочим. Это уж через много лет Михаилу Ивановичу станет известно, что в августе 1893 года в столицу приехал из Самары Владимир Ильич Ульянов. Не в первый раз: бывал здесь, когда экстерном сдавал в Петербургском университете государственные экзамены за юридический факультет. Еще тогда Владимир Ильич познакомился тут с некоторыми марксистами. Переехав в столицу на постоянное жительство, поставил перед собой задачу – преодолеть раздробленность, кустарщину в деятельности социал-демократических кружков и групп, слить ручейки в единый ноток, создать организацию революционеров. Усилиями Владимира Ильича и его соратников только за Нарвской заставой начали действовать пять марксистских рабочих кружков. Сюда, к рабочим, несколько раз приходил Владимир Ильич, беседовал с ними, отвечал на вопросы. А вскоре марксистские кружки Петербурга объединились в нелегальную социал-демократическую организацию «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Владимир Ильич возглавил «Союз» и был редактором всех его изданий.

Рабочее движение в столице тогда сразу усилилось. Это встревожило царскую охранку, она ответила репрессиями. В декабре 1895 года были арестованы руководители Петербургского «Союза борьбы» во главе с Ульяновым. В тюрьмах оказались почти все активисты «Союза», в том числе многие социал-демократы Путиловского завода. Оставшиеся ушли в глубокое подполье.

И все-таки пролетарская организация давала о себе знать. Очень обрадовался Михаил, обнаружив однажды в своем кармане листовку, выпущенную «Союзом борьбы». Значит, не напрасны его надежды и поиски, революционеры здесь, близко, работают рядом с ним. Или вот необычная стачка, начавшаяся сразу на Российской бумагопрядильне и Екатерингофской мануфактуре, что рядом с деревней Волынкиной. Были, значит, какие-то тайные сходки, обсуждались сроки, общие требования. Полиция арестовала более тысячи текстильщиков. На Путиловском начали собирать деньги, чтобы помочь бастующим. И кто-то направлял, координировал их действия. Это наполняло Михаила надеждой связаться с подпольщиками. Но как проявить себя, чтобы заметили, что сделать, чтобы поверили, приняли в свои ряды?

В мастерской Михаил выделялся, несмотря на молодость и простоватую наружность. К нему, книгочею, обращались за советом. Он помогал составлять прошения. Никогда никому не отказывал, не кичился знаниями, был не болтлив. И его уважали за это.

Михаил продолжал искать новые знакомства, заводил с товарищами осторожные разговоры с намеками, но нет – бесполезно. Так по крайней мере ему казалось.

Мастерская расширялась. Появился новый токарь Кушников, приехавший из Тулы. Станок его – неподалеку от станка Калинина. Глаз наметанный, движения точные. Как и многие рабочие высокой квалификации, Кушников держался независимо, перед мастером не лебезил, даже поспорил с Гайдашем, когда тот занизил расценки. Голосище у Кушникова на всю мастерскую. Михаил остановил станок, другие токари тоже.

– А ведь Кушников прав, – сказал Калинин. – Объясните, почему занижаете?

Вокруг сгрудились рабочие, ждали.

– Еще чего захотели, объяснять я вам буду! – пробормотал Гайдаш. Глянул зло на Кушникова, на Калинина. – Ишь, два сапога пара!

И удалился поспешно.

– Ну, насчет сапог неизвестно, подходит ли это нам, – пошутил Михаил, подвинувшись к Кушникову. – Пара никак не получается, смотрите, какой он и какой я.

Рабочие заулыбались. Действительно, ничего общего. У Кушникова широкая грудь, высокий рост. Калинин лишь до плеча ему достает. У Михаила лицо худощавое, продолговатое, волосы темно-русые, а у Кушникова физиономия круглая, густая шевелюра под цвет соломы. Калинин говорит мягко и тихо, Кушников же грохочет, хоть уши затыкай.

Посмеялись токари и разошлись к своим станкам. А вечером, после работы, Кушников догнал неторопливо шагавшего Калинина. Произнес, приглушив голос:

– Может, насчет пары-то он не ошибся?

– Вполне может быть, – улыбнулся Михаил. – Ты не очень спешишь? Давай прогуляемся.

С этого часа завязалась их дружба. В мастерской держались как прежде, разговаривали редко, зато после работы подолгу были вместе, заходили на квартиру то к одному, то к другому.

Иван Кушников оказался именно таким человеком, какого искал Михаил. Через надежных людей, своих земляков, Кушников имел связь с городским революционным центром. Ему поручено было создать на заводе подпольный кружок. А как это сделать, с чего начать – не знал. Вот и взялись вдвоем. Кушников-то новичок, а Михаил успел составить мнение о людях, кому можно доверять, кому нет.

Весной 1898 года состоялось первое занятие кружка. Народу было немного: Калинин, Кушников с двумя земляками – Коньковым и Татариновым – да еще два Ивана, Смирнов и Иванов. Из «Союза борьбы» прислали руководителя, красивого юношу в студенческой форме. Фамилия его была Фоминых, а называть себя просил Николаем Петровичем. Задав несколько вопросов и выяснив, как подготовлены кружковцы, он для начала предложил ознакомиться с «Эрфуртской программой». Михаил-то уже прочитал ее. Когда Фоминых ушел, начал объяснять, кому что было непонятно.

В условленный срок, через две недели, собрались снова. Теперь присутствовало уже десять человек. Калинин считал, что для одного кружка нужно не более двенадцати-пятнадцати слушателей. Если больше, то и заниматься трудней, и риск возрастает.

Начитанному Михаилу было легче, чем другим товарищам. Многое успел изучить сам, но и ему занятия в кружке принесли ощутимую пользу, помогли связать воедино, глубже осмыслить те разрозненные знания и впечатления, которые были приобретены раньше. Кружковцы постепенно сдружились, стали все чаще собираться вместе не только для занятий, но и просто поговорить, обменяться новостями, сообща прочитать какую-нибудь новинку. Толковали о французской революции, о причинах поражения Парижской коммуны, о рабочем движении в Германии. Вместе одолели произведения Плеханова, а затем «Манифест Коммунистической партии», который на многое открыл им глаза. И как-то незаметно Михаил стал вроде бы старостой в кружке. Сказалась его образованность, организованность, доброта, сочетавшаяся с требовательностью. Прежде всего к себе, но и к другим тоже.

Иногда заглядывал к ним на осовей Николай Янкельсон, сосед по дому, в котором снимал комнату Калинин. Участвовал в спорах и разговорах. Был общителен, весел. Кружковцы считали его своим, не таились при нем, по все же на занятия, которые проводил человек, присылаемый революционным центром, не приглашали.

Оставаясь один, Михаил, как и прежде, делал заметки в дневнике. «На память о наших спорах», – шутливо объяснял он товарищам. Не без юмора заносил в тетрадь сценки из жизни кружковцев, на всякий случай, для конспирации, изменив фамилии. Кушникова называл Кушневым, Татаринова – Тариным, себя Каниным. Одного из пропагандистов, Юлия Алексеевича Попова, именовал Юлием Петровичем Юловским. Изменения вроде невелики, а формально не придерешься.

Через некоторое время, уже находясь в тюрьме, Михаил Иванович обдумал, систематизировал свои записи, воспроизвел наиболее характерные эпизоды:

«Юлий Петрович Юловский, двадцати лет, работал тоже в заводе, любитель литературы и специально интересовался политической экономикой. При его приходе обыкновенно все разговоры о барышнях прекращались, а открывались прения о литературе, о писателях, пока, наконец, он незаметно не садился на своего конька: определе-пие слова „пролетарий“ по Марксу. Тут всегда выступал оппонентом Таринов.