Текст книги "Тогда придите, и рассудим (Капитан Ульдемир - 2)"

Автор книги: Владимир Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– И утонул, конечно?

– Во всяком случае, так это выглядело. На деле же он оказался в будущем, и там стал капитаном. Подобным образом поступили со всеми. Они, в общем, неплохо показали себя в том путешествии, оказавшись на незнакомой и не вполне понятной им планете. Хотя без ошибок не обошлось. Один из них погиб...

– Постой, Мастер. Вспоминаю. Кажется, потом я его...

– Да, это те самые люди. Так что некоторый опыт действий в непривычных условиях у них есть. К тому же мир их прошлого не наш радостный, открытый, справедливый мир, и уж подавно не тот, который мы еще только создаем.

– У тебя расчет. Мастер? Или скорее азарт?

– Точный расчет, Фермер. Да еще с перспективой.

– Что ты имеешь в виду?

– Говорить пока рано. Как дела на твоей Ферме?

– Многое растет. Ощутимо теплеет. И кое-где уже вызревает новый облик мира. Мешают такие вот вспышки Холода. Но с твоей помощью мы все-таки в конце концов научим быть людьми тех, кто пока еще не умеет жить по-настоящему...

– Надеюсь вместе с тобой. В итоге без этого миру не обойтись. Он просто не сможет существовать.

Полуметровой толщины бронированные двери всосались в свои гнезда, отсекая допущенных к непосредственному наблюдению за экспериментом от остального мира. Они остались в небольшой комнате, уставленной экранами, индикаторами, съемочными и регистрирующими камерами, множеством других щупалец разума. Еще одна стена, толще и неприступней, отделяла их от ускорителя. Он уже работал, разгоняя поток частиц. Люди напряженно вглядывались в приборы, каждый в свои. Эксперимент был не первым в серии, и предыдущие проходили удачно. Но была между ними разница: тогда речь шла о получении и сохранении отдельных, считанных атомов очередного элемента, на сей раз сверхтяжелого и, как ни странно, достаточно устойчивого в определенных условиях. Самым сложным и было – найти нужные условия; а когда это удалось, перед лабораторией поставили новую задачу: вырабатывать элемент непрерывно, так сказать, поставить на поток, потому что теоретически предсказанные его свойства позволяли надеяться использовать новое вещество в хозяйстве с большой выгодой. Обходилась робота несусветно дорого, но элемент обещал стать великолепным источником энергии для космических аппаратов, где компактность важнее многого прочего, и, возможно, с его помощью можно было бы попытаться, наконец, выйти за границы привычного пространства: стратегов же, помимо этого, интересовала и способность нового элемента высвобождать нужную энергию (при нарушении условий его содержания) стремительным скачком – и куда больше энергии, надо заметить, чем выделяется ее при синтезе легких, таких, как, скажем, гелий. Поэтому к началу сегодняшнего эксперимента неожиданно прибыли два новых стратега: генерал двух звезд и бригадир первого ранга – оба, впрочем, ученые, достаточно известные в своей области.

Об их приезде никто в институте не был предупрежден заранее; возможно, там, у стратегов, решение об их участии в эксперименте тоже было принято внезапно. Поскольку число мест в наблюдательном посту, откуда велось управление экспериментом, было ограниченным и допускать гуда людей сверх установленного счета не полагалось (хотя бы потому, что им не втиснуться было), двум ученым из лаборатории пришлось остаться на периферии опыта и наблюдать за ходом событий, лишь считывая и расшифровывая показания контрольных компьютеров, вместо того чтобы видеть все своими глазами в камерах индикаторов. Обидно; но со стратегами не спорят, именно они ведь держат зонт, под которым можно спокойно жить и работать.

А одним из тех, кому пришлось остаться, оказался мар Форама Ро. Как ни раздувай горло перед зеркалом и сколько ни мети пол хвостом наедине сам с собой или, по крайности, перед Мин Аликой (не то чтобы очень уж юная, она тем не менее нередко бывала просто-таки по-девичьи наивной), – был он всего лишь ученым шестой величины. Второй оставшийся, мар Цоцонго Буй, был пятой величины – но и ему пришлось экспериментировать по эту сторону двери, хотя, если вникнуть, пятая научная величина была не только не ниже бригадира первого ранга, но даже и чуть повыше, и уж во всяком случае равна, в то время как шестая с любой позиции все же уступала. В данном случае Форама втихомолку даже порадовался тому, что не он оказался самым обиженным, даже больше: обидели, строго говоря, мара Цоцонго, а Фораму, так сказать, лишь косвенно – не лично, а по логике вещей. Мара же Цоцонго обидели потоку, что ученых пятой величины среди экспериментаторов было трое, и двое остались, а ему пришлось выйти. Тем самым ему как бы показали, что он – хуже тех, что на самом деле было, разумеется, вздором; или же имели в виду, что его тема не столь важна? Бред: он-то ведь и занимался средой сохранения нового элемента, единственный в этой хилой лаборатории, где собрались, как всему миру известно, в основном бездари и завистники, нещадно эксплуатирующие чужие мозги, грабящие простодушных и наивных дурачков, вроде Цоцонго Буя и Форамы. Как начинать сомнительную тему, так выталкивают вперед их: самый первый эксперимент, если вспомнить, они с Форамой проводили вдвоем, Форама разрабатывал элемент, очередной в серии сверхтяжелых, а Цоцонго – условия сохранения его стабильности, хот ни одна собака тогда в такую возможность не верила. А когда в лаборатории запахло грибным соусом, прочих сразу налипло, словно грязи на сапог, и все – величины, и у каждого – право подписи научных работ, и вот в конце концов тебя выкидывают за дверь полуметровой толщины, и ты сидишь, словно прислуга в прихожей, елозишь штанами по дешевой синтетике диванчика, пока те там, тужась, втискивают свои вонючие имена в анналы науки, – да, как прислуга, и для полного сходства остается только принять на душу малый грех из плоской фляжки, закусить рукавом и, достав колоду затрепанных, овальных от долгого употребления карт, сразиться в накидного мудреца, по два носа за очко.

Сидели они, впрочем, не в прихожей, а в своей рабочей комнате, и ворчал Цоцонго хотя и не без оснований, но в общем не по делу, так что Форама поддерживать его не стал. Не потому, что не был согласен, да он и сам мог бы сказать что-то в этом роде, но раз уж высказался другой – к чему повторять? Лишнее сотрясение воздуха... Он долгим взглядом посмотрел на коробочку трансляционного динамика на столе; Цоцонго Буй перехватил этот взгляд, моргнул и умолк, а затем, ухмыльнувшись, нашел несколько теплых и похвальных слов о каждом, кто участвовал в эксперименте, а для стратегов особенно. Потом уселся поосновательнее, извлек и в самом деле колоду только не карт, а вчерашних фотографий, половину перебросил Фораме – и оба они погрузились в рабочее молчание. Изредка то один, то другой поднимал глаза к дисплею компьютера, где медленно ползущая кривая показывала, что все большая масса элемента (который, увы, не назовут форамием, а славно было бы) накапливалась в среде, которую тоже не будут именовать средой Буя, хоть ты тресни, потому что для этого нужно, как минимум, право подписи, а у них, ни у одного, ни у другого, такого права пока что нет, не выслужили, а нет подписи – нет и имени. Ничего не поделаешь, таков порядок, и, если вдуматься, он даже разумен, очень. Иному, конечно, может показаться обидным, что открытие, сделанное им, назовут чужим именем, на самом же деле все правильно. Потому что сейчас еще неизвестно, что из тебя получится в дальнейшем; открытие ни о чем не говорит – открытие и дурак может сделать, если попадет в нужные условия. Открытие приведет лишь к тому, что тебя заметят, ты попадешь в учетный формуляр. И станешь работать дальше. Пройдут годы, все убедятся, что человек ты не случайный, мало того ты человек надежный и нормальный, с устойчивой психикой и стабильной работоспособностью, пьешь и гуляешь не больше, чем положено, и именно там, тогда и так, как полагается; вот тут-то ты и получишь право подписи, иными словами – право ставить свое имя на трудах и открытиях. Может быть, конечно, к тому времени открытия и прочие успехи у тебя уже получаться не будут; чаще всего так оно и бывает. Но это никакая не беда: будут молодые, из которых открытия станут сыпаться, а до права подписи им останется еще дальше, чем тебе сейчас – и на их открытиях будет стоять уже твое имя, иными словами, долг тебе вернут. Так что все обоснованно, все справедливо, придумали это люди поумнее нас, и нечего попусту расходовать фосфор и адреналин, надо работать, вот хотя бы в данном случае – просматривая фотографии.

Настало незаметно время обеда, и они пошли наверх, в столовую, не без тайного (хотя и стыдного) злорадства по поводу тех, кто все еще никнет в глухой и душноватой (порой барахлила вентиляция) комнатке, голодные и злые. Захотели эксперимента – вот вам эксперимент, а мы тем временем поправим наше расшатавшееся с утра здоровье...

Неизвестно, как со здоровьем, но настроение обоих обиженных после обеда поднялось, хотя кто-то там и пытался поострить на тему, что нулевая, мол, лаборатория принимает калории через наиболее заслуженных своих представителей. Цоцонго с Форамой только таинственно ухмылялись. Под конец Цоцонго сказал:

– Совсем было решил я уходить после этого свинства. Но, пожалуй, еще подожду. Любопытно все-таки.

Сытому Фораме думать не хотелось, и он сказал то, что лежало на поверхности:

– Так тебя и выпустили сразу с нулевого уровня. Да и где лучше?

Где лучше – это была, действительно, проблема. В их институте, и особенно в их лаборатории, на кого бы ты там ни работал, мысли твои шли в дело, получали практическую реализацию. В других же местах, куда стратеги почти или вовсе не заглядывали, разработки отправлялись чаще всего в архив, в надежде на то, что когда-нибудь что-нибудь этакое кому-то и понадобится: если исследованиями занимаются десятки миллионов человек на планете, то все, конечно, не реализуешь, вот и работаешь в стол – в надежде на будущее, а доживешь ли ты до этого будущего, даже змей не знает. Нет, уходить из института – не дело. Другого такого богатого Фонда, пожалуй, и не найдешь. Форама, во всяком случае, об уходе и думать не собирался. Потому что все устроено разумно, и пусть новый элемент форамием и не назовут, но уж третья сова мимо его воротника не пролетит, и пятую величину он получит. А Цоцонго – трудно сказать, он не так уж давно носит три совы, срок еще не вышел. Но и он свое обретет – хотя бы благами мирскими. Так что зря он булькает.

– Ты давай-ка побереги нервы, мар, – сказал Форама, поднимаясь. – Те двое пятых – они же вещие, как же было без них обойтись? Ты лучше скажи: у тебя шифр на предварительный просмотр есть уже?

– В пределах суток.

– Вот, теперь получишь – за двое суток до. Смотрел нынче?

– Не утерпел. Ну что скажешь, а?

– Какой разговор! Классно их пригладили!

Подробнее обсуждать результат игры, для всех остальных здесь еще только предстоящей, они не стали: ушей кругом – миллион. Спустились к себе и опять уткнулись в снимки. Эксперимент все еще продолжался. Решили, наверное, догнать массу до круглого числа, до подкритической. Ну, их дело. Прошел еще час, полтора...

– Форама!

– Аюшки?

– Ты на распады обращаешь внимание?

Полураспад у нефорамия (так они, не без иронии, называли между собой никак еще не нареченный элемент) измерялся столетиями, но какие-то из синтезированных атомов, естественно, взрывались уже сейчас, и на снимках это фиксировалось.

– Само собой. А что?

– Или у меня в голове искривление пространства, или... У нас еще час времена; давай-ка заглянем в позавчерашние материалы.

– Зачем?

– Скажу.

Он вытащил из шкафа несколько сот вчерашних снимков, лежавших в хронологическом порядке. Перебирая, стали сравнивать.

– Видишь? Раз, пусто, пусто, пусто... Теперь вчерашние: раз, раз, пусто, раз. Это уже не вероятностный разброс, а?

– Что же по-твоему: ускорение распада? И в таком темпе?

– Смотрим, смотрим дальше!

Они перебрали все снимки.

– Видишь? Тенденция не только сохраняется, но впечатление такое, что позавчера к вечеру распад стал сильнее, вчера утром чуть ослаб, а потом снова стал нарастать – все больше и больше.

– Интересно... Слушай, а качества среды не могут меняться с такой периодичностью?

– Ну что ты! Среда абсолютно стабильна, за это я ручаюсь.

– Может быть, колеблется уровень питания, и потому среда варьирует?

– Проверим. Хотя вряд ли: у нас же своя силовая установка.

Посмотрели ленту записи параметров питания. Нет, все в порядке, ровно, идеальная площадка.

– Давай-ка запустим в калькулятор, пусть даст точную зависимость распада от времени, коэффициент нарастания, уменьшения... – Форама подошел к пульту, но тут же вернулся. – Там все застолблено до утра. Если "весьма срочно", то можно было бы еще успеть до шабаша.

– Кто же, помимо шефа, даст "весьма срочно"?

Они поглядели в сторону двери. Шеф был в эксперименте, естественно: может быть, его-то имя и наклеют на новый элемент, тут волей-неволей полезешь в наблюдательную. Рискнуть от его имени? Самоволия старик не одобряет. Весьма чувствителен к своим прерогативам.

– Да ладно, – сказал Цоцонго, – не так уж горит. Просто интересно... Ну, давай досмотрим до конца: что было вечером и ночью.

Ночные снимки показали некоторое ослабление – однако не до того уровня, какой был прошлой ночью. А сегодняшних утренних снимков здесь еще не было. И не будет, пока эксперимент не завершится.

– Они там что, решили до утра сидеть?

– Дело хозяйское. – Форама пожал плечами. – Я, например, не намерен. Он усмехнулся. – Меня ждут.

– А-а... Ну желаю успеха.

– А ты?

– Да тоже поеду. Спать. Вчера пересидели, играли в "мост". Заеду отсюда на корт, постукаю по мячику и – до утра.

– Поспи и за меня.

– Мне и самому-то не хватает.

– Злобный человек, – сказал Форама, – мар Цоцонго Буй.

Приглушенный звук гонга донесся по трансляции. Еще один день прошел. Так вот они и будут идти до самого конца, когда после очередного тестирования тебе скажут: "Мар Форама...", нет, тогда уже даже "Го-мар Форама, ваши заслуги велики и неоспоримы, и, дорожа бесценным вашим здоровьем, нуждающимся в некоторой поправке, мы считаем грустным для всех нас долгом..." И так далее.

Что тогда останется? Мин Алика? Если она – или любая другая особь иного пола – еще будет интересовать его. И предварительный просмотр игр – если только право это не отнимут вместе с институтским шифром. Но это когда еще будет...

– Моя кабина. Удачи!

– Удачи, Форама!

Координаты Мин Алики уже заложены в маршрутник. Отмечены на нем и два заезда по пути: за цветами и за кое-какими вкуснотами, какие Мин Алике по скромности ее положения в обществе еще не полагались, но до которых она была охоча не менее, а то и более, чем какая-нибудь дама с тремя венками на том месте, где полагается быть груди, – дама, вкуснот уже не потребляющая по причине диеты и сохранения воображаемой линии. Можно было бы, конечно, привезти ей и что-нибудь из косметики – шестого все-таки, а не девятого разряда. Ладно, это – в субботу.

Щелк, кабина. В путь! Форама даже оглядываться не стал на стену, за которой все еще выгоняли задуманное количество его элемента.

Пусть живут до завтра без него. Всему свое время.

Форама ехал к Мике – так он называл ее для краткости и ласкательности, – не очень задумываясь и о ней самой, и о характере их отношений, и о будущем – если только оно было для них обоих совместным. Отношения их он и для себя, и для нее, и для всех прочих называл любовью: хорошее слово, благородное, литературное, как бы отвергающее все, что выходит за рамки приличий. Познакомились они случайно – ехали в соседних кабинках, так оно чаще всего и случается; когда сходились – был интерес, потому осталось удовольствие: и чувственное – была она хороша собой и все как надо, – и вроде бы духовное: когда Форама не думал о работе или игре, то думал о Мике, вспоминал последнюю встречу и предвкушал будущую. Надо ведь, чтобы был кто-то, о ком можно думать и даже – в какой-то мере – заботиться. Была Мика не очень требовательной, радовалась каждой мелочи, чему он хотел покорялась, вела себя тихо, спокойно, уравновешенно. Короче – лучшего и желать нечего. Повезло ему.

Может быть, это и была любовь. Только он знал четко: если Мики завтра у него не станет – переживет спокойно и обойдется. Мало ли что может случиться: найдет она другого, кто больше понравится, или переведут ее куда-нибудь к антиподам, или еще что-нибудь, в жизни все бывает. Да, переживет.

Это-то и хорошо было: нежность к ней он испытывал, и потребность в ней, как в женщине, тоже имелась – и в то же время оставался он независимым от нее, от самого ее существования.

Он не думал, как порой бывает, что это – временное, не настоящее, что вот однажды грянет гром – и появится некая царица фей, настоящая избранница. Что думать зря? Может быть, Мика и есть та самая царица фей, а остальное все – сочинительство, вымысел. А если даже и нет, то все равно нечего сейчас размышлять. Появится что-нибудь похожее – вот тогда и станет думать.

"В таком случае, – полагал он, – Мика отойдет в сторону. Уйдет тихо, без упреков, не пытаясь удержать. Ну, поплачет вечерком одна – и успокоится. Смирится. А потом найдет другого. Молода еще, красива, в меру деловита, и в ее возрасте девятый уровень котируется: считается, что все еще впереди".

Хорошо, когда все разумно в жизни, дорогой мар Форама!

Когда он вышел из кабинки в ее комнату, Мин Алика встретила его как всегда – радостно, как бы снова, в который уже раз, приятно удивленная тем, что он есть и что снова – с нею. Всплеснула руками, увидев цветы, и правильно сделала: цветы были хоть и не живые (таких ему еще не полагалось), но из разряда квазиживых – белковые, а не пластиковые. Он выгрузил на стол коробочки с лакомствами, потер руки и подмигнул ей, а она звонко расхохоталась, как будто это было уж и не знаю как остроумно.

Она сварила привезенный им кофе – почти на треть порошок был натуральным – с пряностями, которые хранились у нее неизвестно с каких времен и неведомо как к ней попали, уж никак не ее уровень то был; она об этом не распространялась, а он не спрашивал: у каждого есть прошлое, не хочешь делиться – не надо, независимость всегда заслуживает уважения. Он тем временем поставил музыку, смотреть игру второй раз ему расхотелось: все-таки присутствие Мин Алики возбуждало его больше, чем ему казалось, когда ее рядом не было. Ужинали медленно, не спеша, получая удовольствие от вкуса. Закончив – посидели, пока играла музыка, потом даже немного изобразили танец – только изобразили, стоя на месте, потому что развернуться тут негде было, все было рассчитано точно, такова была современная архитектура, чей девиз – скромность и целесообразность. Когда музыка утихла, Форама глянул на женщину в упор, улыбаясь глазами. И Мика, как всегда бывало, с самого первого вечера, опустила глаза, чуть покраснела и встала. Это Фораме нравилось. Скромность украшает. И послушание – тоже.

Мика прежде всего убрала посуду (порядок должен быть, да иначе и не приготовиться было ко сну), потом Опекун сам убрал столик в переборку и выдвинул ложе: Опекун признавал все естественное, любовь тоже. Мика неспешно разделась, аккуратно складывая каждую вещицу. Легла, готовая принимать ласку и сама ласкать в ответ. Он не заставил себя ждать, разделся так же аккуратно. Произошло. Мика поднялась и направилась в душ. Пришла освеженная, тогда пошел он. Вернувшись, снова лег с нею рядом. Чувствовалась приятная усталость – легкая, вечер ведь еще не кончен: на душе было очень спокойно, без лишних эмоций – хорошо, одним словом. Форама провел рукой по ее плечу, теплому, гладкому, покатому. Приподнявшись на локте, заглянул в глаза – спокойные, довольные. Нет, это очень хорошо придумано – дважды в неделю полежать так вот рядом с женщиной, беззаботно, естественно...

И вдруг он снова поднялся на локте – рывком, словно укололо что-то. Странная тревога, глубокая и острая, вошла, повернулась под сердцем. Он схватил Мин Алику за плечи, приблизил взгляд к ее глазам:

– Мика! Мика!

– Что, милый?

Она смотрела на него по-прежнему безмятежно – но не долее секунды; потом и в ее глазах вспыхнуло что-то, насторожилось, напряглось, завертелось...

– Мика!

– Фа!

Они не знали, что еще сказать, – мыслей не было, только ощущение непонятной, необъяснимой тревоги, чувство стремительного падения куда-то, – но может быть, то был взлет!

– Мика! Мика-а!

– Да. Я. Я. Это я... – Она умолкла на миг и вдруг, словно не своими губами, словно из глубины памяти всплыло что-то страшно давнее, почти совсем забытое: – Не бойся. Все будет хорошо...

Он обнял ее, обхватил, прижимаясь, втискивая в себя. И она обхватила его руками неожиданно сильно; грудь – в грудь, глаза в глаза, и непонятно, ничего непонятно, это не она, и это не я... Что-то происходит в мире...

– Слушай! Я... я люблю тебя!

– И я люблю тебя. Никогда не думала... Не знала...

– И я не знал. Как мы раньше? Как?.. Прости...

– И ты прости... Я думала, это так, знаешь... Ты – спокойный, удобный, не жадный... А я люблю тебя, оказалось...

– А я! А я!

Несуразные какие-то слова, шепотом, секретно, из губ в ухо, щека к щеке. А ведь только что все было так спокойно...

Спокойно было, никто не мешал, ускоритель действовал прекрасно, все приборы – тоже, и экспериментаторы, время от времени обмениваясь короткими замечаниями, вытирая пот и поглаживая голодные животы, за девять с лишним часов насинтезировали чуть ли не кубик нового сверхтяжелого элемента, доказав тем самым, что возможно его производство и в промышленных условиях, где оно, несомненно, обойдется значительно дешевле. Работа шла к концу, и они собирались уже прекратить.

Никто из них не знал, и никто на целой планете не знал, и на вражеской планете тоже никто, – о выплеске Перезакония. Это не их физика, до нее им еще далеко было, требовалась, самое малое, еще одна мыслительная революция.

А первые щупальца волны уже шарили по их планетной системе, и одно из них неизбежно должно было задеть этот мир. И задело.

Никто, ни один астроном и ни один прибор ничего не заметил и не зарегистрировал. Потому что, строго говоря, нечего было и замечать: Перезаконие – субстанция не вещественная, даже не поле, а всего лишь определенное изменение свойств пространства. А со свойствами пространства связаны и действующие в нем законы, по которым строится и изменяется мир, в том числе законы фундаментальные. По сути, закон природы – это описание поведения материи в пространстве, обладающем данными свойствами. И пока свойства его не меняются, закон остается справедливым, и можно даже представить, что он вечен.

Однако стоит свойствам пространства измениться...

Да разве такое возможно?

Лучше спросить: да разве могут они не меняться, эти свойства, когда все сущее находится в непрестанном движении и развитии? Не только могут неизбежно должны меняться. Меняться – под воздействием развивающейся материи. Или – под влиянием каких-то иных сил, о которых мы пока подробнее не будем.

И меняются свойства скорее скачкообразно, чем постепенно, подобно тому, как скачком переходит вещество из одного агрегатного состояния в другое. Вода в лед, например.

Приблизительное, конечно, сравнение, и все же...

Перезаконие, о котором тут говорится (таким словом точнее всего будет обозначить понятие, которым пользовались при общении Фермер и Мастер, представители высоких, много знающих и могущих цивилизаций), – Перезаконие есть всего лишь изменение определенных законов природы в связи с изменением свойств данного пространства.

Это было частное Перезаконие, и касалось, оно – в первых своих волнах лишь одного: условий существования атомов сверхтяжелых элементов. Потому что законы, по которым взаимодействуют частицы, точно так же зависят от свойств и качеств пространства, как и все остальные. И сверхтяжелые стали распадаться. Как если бы кусочек льда попал в горячую печь.

И первым разложился самый тяжелый – именно тот, синтезом которого так не ко времени занималась нулевая лаборатория в нулевом институте.

Трудно сказать, сколько было элемента, – много или мало. Смотря для чего. Планета в целом этого факта даже не заметила.

Но для института его оказалось предостаточно.

Грянуло. Испарилась камера, в-которой накапливался новый элемент. Как не бывало мощных стен: бетон – вдребезги. Осели перебитые перекрытия. Содрогнулась земля. Покосились эстакады в окружающем районе. Кровля упала вниз.

Ускоритель, приборы, записи, люди – в пепел.

Хорошо, что было уже поздно и в институте и вокруг него людей почти не было. Кроме, конечно, самих экспериментаторов.

Тревога, сигналы, сирены, сообщения, звонки, запросы, расследования тут же, немедленно: дело не шуточное. Какие уж тут шутки. Неверный расчет? Диверсия? Еще что-нибудь? Кто виноват? С кого спросить? Найти! Не-мед-лен-но!

Найдут. Хоть на дне морском.

Впервые за время их знакомства, за два года с лишним, Форама не послал на ночь домой, хотя раньше наступал час – и все у Мики начинало казаться ему чужим, неудобным, стесняло, вызывало досаду, происходившую, наверное, от ощущения, что все, что хотел, он тут сделал, и пора отложить это в сторону, словно опустошенную тарелку, – отложить до следующего раза. Точно так же не приходило ему в голову заночевать в лаборатории – если, конечно, того не требовала работа.

Но сейчас он о доме не то чтобы не думал, но странным казалось ему, что он вдруг оторвется от внезапно открывшегося ему родного и необходимого, чтобы замкнуться в (так теперь понималось) душевном неуюте одиночества, до сей поры его вполне устраивавшего. Форама даже не сказал Алике, что не поедет к себе, и она его не спрашивала: все и так было ясно, те двое, что еще существовали, когда Форама несколько часов назад появился на пороге, те двое исчезли, и возникло одно, хотя и двойное, двуединое – как электрон (подумал Форама), обладающий как бы взаимоисключающими друг друга качествами, но живущий устойчиво, несмотря на – или, может быть, именно благодаря этому. Они так и не вставали больше с постели, разве что воды напиться, безвкусной, примет не имеющей, но и безвредной водопроводной жидкости – и говорили, говорили, словами, а то и без слов: взглядом, улыбкой, слабым движением головы, кончиками пальцев. Все остальное ушло далеко, и Форама, например, не подумал даже, как будет он наутро добираться до работы по чужим каналам, где для его кабинки не предусмотрено гнезд в графике движения; не позаботился он заказать с вечера резервное гнездо (что было, в принципе, возможно) и не настроился на ранний подъем – если бы выехать часа на два раньше обычного, когда линии еще свободны, он добрался бы до института без особых затруднений, но тогда надо было соответственно настроить кабинку, прежде чем отпускать ее. Все это даже не появилось в мыслях, потому что понятия "завтра" не возникало, а было лишь всеобъемлющее "сейчас", и в нем заключалась вся жизнь и весь ее смысл.

Так они и забылись, тесно рядом, и от чужого тела исходило теперь не ощущение помехи, как оно непременно было бы раньше, потому что у обоих за годы одиночества выработалась привычка спать по диагонали даже на очень широком ложе, но ощущение спокойствия, уюта, близости, счастья. Они были сейчас – одно, и захлебнулись сном, когда уже не различить было, где что и – чье.

А когда они открыли глаза, вокруг находились чужие люди, и стояли, и смотрели на них, обнаженных и тесных, смотрели без любопытства, или сочувствия, или осуждения, или зависти; смотрели деловито. Ни возмутиться, ни хотя бы удивиться всерьез любовники не успели; им тут же было сказано, что – срочно, важно, а подробности будут потом. Фораме велели одеться; он не протестовал, потому что в зажженном свете разглядел уже на воротниках сердечки (червонной мастью звали этих ребят, в просторечии), так что протесты оказались бы ни к чему, во вред только. В голове мелькали, по две дюжины кадров в секунду, спонтанные догадки о возможных причинах столь необычного для порядочного человека вызова; нет, не было на Фораме грехов, не то что сознательных, – об этом и речи нет, – но даже и случайных, непроизвольных; у него за последний год даже ни одного нового знакомца не появилось, в барах и локалах он не бывал, в компаниях тоже, характер у него был не очень общительный, ему с самим собою было хорошо и весело. Так что разболтать он ничего не мог, об остальном говорить не стоило... Пока это мелькало, и он в таком темпе приходил к выводу, что повод может быть связан только с институтом, – но тогда к чему червонные? – он, выполняя вежливое приглашение. Попытался было встать, но не смог – Мин Алика не пускала, обхватила руками и ногами, забыв или не желая помнить, что была нагой перед полудюжиной посторонних, здоровых мужиков в соку, – обхватила, приросла, затихла. Может быть, блеснуло у нее в голове, что это – служба нравов, но тут она вины не ощущала: находились они дома, наедине, оба свободны, наркотиков не употребляли, денежных отношений между ними не было – никакая мораль не преступалась, даже с полицейской точки зрения... Форама понимал, что медлить не следует, однако не стал отрывать ее от себя резко, но нежно попросил отпустить его, потому что все это – бред собачий и недоразумение и что за час-другой все выяснится и образуется. Да он и был уверен, что иначе просто не может статься.

Люди с сердечками не стали грубо торопить его, видя, что он и сам все понимает и зря тянуть волынку не будет, ибо это лишь себе во вред. Они даже отвернулись от ложа и лежавших, бегло оглядывая стены, засматривая в шкафчики, один вышел в душ и вскоре возвратился с пустыми руками, другой осмотрел одежду Форамы и, не стесняясь, женскую тоже, аккуратно сложенную Микой вчера. Мин Алика дышала рывками, а Форама, нашептывая, целовал и гладил ее, кое-как натянув сверху простыню, и наконец, повинуясь успокоительным звукам его голоса, женщина расслабилась, и он сразу же поднялся, накрыл ее одеялом, тут же кивнул ожидавшим и прошел в душ. Чувствовал он себя почти бодро: осмотр, учиненный червонными, был поверхностным, не специальным, какой проводится по особому указанию, а сопутствующим, профилактическим, для какого ни указания, ни даже причины не требовалось. Значит, и на самом деле пустяки какие-нибудь.

Перед уходом он еще поцеловал ее – Мин Алика все лежала, без слов, без звука, лишь как-то странно содрогаясь всем телом, – и пробормотал: "Позвоню, как только выяснится. Ты сейчас же, как встанешь, сообщи на всякий случай моему законнику", – и успел записать координаты законника прямо на стенке; ему не препятствовали, он был в своем праве, лишь один из пришедших, старший, судя по трем сердечкам на воротнике, мельком просмотрел то, что написал Форама, потом глянул на часы на стене и потом на свои, на запястье. Они вышли, и лишь вдогонку им прозвучали первые за все время слова Мин Алики: "Не бойся, все будет хорошо", – сказала она четко, без призвука слез или ужаса, и Форама успел оглянуться, улыбнуться, насколько хватило сил, и кивнуть.