Текст книги "Заговоренные клады и кладоискатели"

Автор книги: Владимир Цыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Предания о кладах

Предания о кладах – это и история, и мифы как явление до конца не отмершего на Руси язычества.

На южных окраинах русской земли духов, которые сторожат клады, соблюдая все зароки хозяев, зарывших клады, называют «кладовик». Это главный дух, дух-атаман. У него есть подручные – «кладенцы».

При скрытии клада при помощи заговоров и различных ритуальных зароков вручают его под охрану этих кладовиков и кладенцов. Чем больше клад – тем больше стражи и больший выкуп, а цена этого выкупа – душа человека.

Этот дух клада на русском Севере зовут «кладовым» и признают, что «эти сторожа действуют всегда вдвоем: один из них – «лаюн», прозван так за то, что обращается в собаку-лайку, при первом покушении на клад, другой – «щекотун», оберегающий клад в виде белобокой птицы сороки-щекотухи» (так по С. Максимову).

В Белоруссии этот дух превратился даже в божка – Копшу, который любит вознаграждения за то, что наводит на клад; на Орловщине он странно получил имя Кудеяра.

При Петре I, несмотря на огромный прилив новых воззрений и идей, вера в клады даже в царской семье (царевна Екатерина Алексеевна) нисколько не была поколеблена.

А в XVII–X VIII веках, когда повсюду на Руси усилились разбои, вера в клады, особенно разбойничьи, получила пищу и для исторических преданий, и для поэтических сказаний. Разбойники водились в городах и лесах, при степных и водных дорогах.

Одни разбойники погибали, других отправляли на каторгу, где они рассказывали своим товарищам о своих кладах. Так рождались преданья о кладах, которые подвигали на действие многочисленное племя кладоискателей и кладодобывателей.

КЛАД – СОН ОБМОРОЧНЫЙ

В селе Теребень Калужской губернии жили в конце того века старик со старухой. И не то что бедные, но какие-то чудные.

– Счастья не наживают, оно само наводит на себя. Как грибы, в лесу глазами их не рыщут. Или клад вот, он сам позовет, – говорили они людям.

Вот прошло двадцать лет и еще двадцать, совсем состарились деде бабкой. А клад так им знака и не подал.

А тут их соседке Алене приснился сон. Пришла она к ним, чтоб старуха растолковала ей сон.

– Бабушка, я нехорошо видела, будто все вещи в избе у нас попадали. К чему бы это, а?

– Нек пожару это, не к смерти. А ты весь сон сказала?

– Нет, не все, бабушка, а попадали они в овраг у Лысого камня.

– Ну, это к тому, что все случится не у вас.

Ушла соседка. Стали старые дальше отгадывать сон, а старуха и сказала:

– Это клад, Федорович, через Алену-соседку дал нам знак.

Немедля собрались они и вечером пошли к овражному Лысому

камню. Пришли на то место, расстелили простыню и наложили крест. Сколько просидели – не упомнили. Вдруг показалось им – рассвело. Идут люди и говорят:

– Что вы здесь сидите, один и другой?

Они увидели, что уже день, что клад не укараулили, пошли домой. Отошли от того места, и тут же обуяла их ночь. И с тем пришли домой ночью.

– Старик, да как же это так? – сказала старуха, дрожа от страха. – Ведь и версты нет до дома, а выходит, вишь, весь день с утра до ночи шли до дома, а расстояние-то всего-навсего верста. Как это так? Это же не соответствует своей действительности.

– Выходит, бабка, примнился нам день-то, – стал отгадывать этот случай старик. – В помраченном времени, в заколдованном кругу мы побывали с тобой. И людей ненастоящих видели. Слава Богу, что нас благополучно вынесло оттудова.

– А сон? К чему бы это?

И действительно – все с того сна началось.

Пришли они к соседке Алене и говорят:

– Нехороший сон ты, Аленка, видела – обморочный, и нехорошо, что нам его рассказала.

– Какой сон? Никаких снов я не видела.

– А утром кто приходил сегодня?

– Да гляньте вы на улицу – ведь утро-то только началось.

Посмотрели старые друг на друга, жутко стало у них на душе, и,

боясь оглянуться, побрели они как не по своему времени к своей избушке, где была еще ночь и горел на столе ночник…

* * *

У сна два направления: из сна в явь или из яви – в сон. Первый сон является как бы эхом того мира, который весь – будущее. Энергия того света воплощается в видения, в вещие символы. В нашем случае странно, как-то магически клал указывает на самого себя. Объявляется и пропадает, словно он не может привиться в этом мире. Старые люди говорят, что такой клад не земной, должно быть, бесы прячут друг от друга сокровища.

В г. Токмаке к старику Чернышеву, человеку несуеверному, насмешливому и зажиточному (сын был послом в Бразилии), три раза привиделся один и тот же сон, будто явился к нему покойный родитель и сказал:

– На ближних сыртах схоронен мною клад. Открыть я тебе его не успел. Теперь он меня мучает там, где я теперь живу. Спаси меня – иди туда и открой. Там есть приметное место – большой камень, ты подрой его…

Чернышев посмеялся над этим своим сном.

– К чему сие явление? Дурень, значит, стал во сне. А все цены: летят гуськи – дубовые носки, кожаные шейки.

Через неделю родитель опять пришел во сне и то же самое сказал Чернышеву. Тот и вовсе расстроился. И сказал себе: «Покойники снятся к перемене погоды».

В третий раз отец вовсе пришел во сне расстроенный и, сказав то же самое, отхлестал старика Чернышева ремнем:

– Вот тебе, неслух, к перемене погоды!

Проснулся Чернышев, мягкое место болит – рубцы синеют.

«Что-то не так! – решил он. – Рубцы-то в правдашние». Собрался и пошел на то место в верстах пяти от города. Захватил с собой саперную лопату. Стал он рыть – и тут его затмило, голос услышал:

– Чего ты, старик, могилу себе стал копать? Не рано ли?

Оглянулся – никого. Он опять принялся рыть. И опять голос из воздуха соткался:

– Чего ты, старик, могилу себе стал копать?

И в третий раз голос из воздуха остерег его. А он в ответ:

– Ах, тютюнь-растютюнь, глотка ветряная.

Тут его что-то как ударило – ворона села на лопатку. Ему бы перекрестить ее, но старик давно отвергся от веры. Кинул он в ворону комком земли, задел за крыло – одно перышко отлетело и стало золотой цепочкой. Чернышев подхватил ее и драпу. Побежал к городу, а вышло – в горы. Там на горе дома стоят, и его избу видно – высокая. Он – назад, а местность вокруг другая: леса сосновые, и в них люди с тремя лицами на голове. Глянул он в ручей, а там люди текут, и каждый держит на груди свое лицо, и спереди головы – лицо, и лицо с лицом разговариваю! и смеются, а его, Чернышева, отражения в воде нет.

– Как же так меня нету?

Тут он прочитал молитву – проняло. Все исчезло.

А он еще только за город вышел, и лопатка чистая, новенькая, в смазке, как прежде.

Он и вернулся назад. Жена зовет завтракать. Чернышев и говорит:

– Я за город сейчас выходил, согласно своему сну.

– Да что ты, – говорит ему жена. – Ты и отлучался-то всего на минутку.

– А где же я был?

– В сарае инструмент проверял.

Ему потом и сказали, что нужно в церкви помянуть родителя и клад с него снять в церкви. Так и сделал и долго еще гадал, что же это с ним происходило. И, как человек читающий, с философской склонностью, определил:

– Землю, должно быть, не довернуло, а потом довернуло, ну, я и попал в зазор…

А что, уловил, уяснил что-то старик: земля с солнцем всякий миг находится в новой космической зоне.

ЗАГАДАННЫЙ НА ЧИСЛО

Дед Ефим из станицы Самсоновской рассказывал про клады:

– Раньше клады хоронили под зарочную печать. Это разбойничьи клады. А вот как пришли семиреченские казаки с первой германской и стали воевать с ними большевики, то и стали клады не зарочные, а урочные, спрятанные пол сроки, иначе сказать – под число.

Уходили казаки в Синьцзян, не успел хорунжий Богдан Попов золото свое навоеванное взять с собой из спрятанного места. Затюкался-заюкался – обернулся кабаном, прибежал к своей избе, захрюкал, завизжал – ото он урочил. срок кладу своему заказывал. Сторожа увидели кабана, стали в него стрелять, сто пуль выпустили, а пули от шкуры отскакивают, как горох. Так и ушел кабаном в Китай, уже там перевернулся человеком.

В ту пору поселился я со своей Улитой, женой моей, стало быть, в черной поповской избе, а в белой – новые власти. Вот живу год, вот живу второй и третий, в общем, нагустились года. Мы уже и детей шестерых нарожали, как вдруг кто-то ночью стал стучать в стенке, ровно цыпленок в скорлупе: хуп-хуп-хуп. Улита ночью проснулась в настороже, в бок меня толкает:

– Кто-то к нам, Юша, в стене стучится не по-людски, несусветь какая-то.

Я прислушался: кто-то в стенке ходит, кулаком стучит оттуда, хочет высвободиться.

Улита стала на молитву, хочет молиться, а слов молитвенных вспомнить не может. И все-таки в стенке-то притихло.

Проснулась в сенках дочка Улита Маленькая.

– Тяти, в стене кто-то ходит, боюсь.

А это он, застенный, перешел в сенцы, чтоб не слышать молитвы.

Тут только я и догадался, что ото клад ищет себе хода. Клад-то урочный до поры до времени живет на том свете без вещественности – знаком и числом.

«Клад явился хорунжего. – думаю я сам в себе, – да как же его вызволить, в руки взять?>> Тут и догад меня вразумил: «Ныне 15 августа 1939. Значит, пятнадцать и еще восемь (месяц-то восьмой) и число года вкупе. Вот и вышло 1962».

Встал я спиной к месяцу, а лицом к восходу и, положив крест на стену, произнес это число. Слышу – что-то затрещало в стене, посыпалась штукатурка. Вижу, мимо меня бежит петух весь красный и на лбу горящая свеча. Врасплох схватился я за свечку – она тут же погасла, а в руках у меня осталось пять золотых монет. Стою в оторопи, как дурак, держу эти монеты в руке. Улита подошла ко мне в сердечной растраве.

– Чего это ты в полглядки с петухом? – говорит она мне. – Это же был клад-поманиха. Нужно б его наотмашь бить, наотмашь…

Бранила меня, ох, как бранила, делала раскруты. А какая у меня отмашь, когда руку в плече вынесло, когда я черного комиссара заваливал.

Положил я золотые под подушку возле стены, которую опалило петушиным жаром, вроде как жерло.

Вот Улита и спрашивает:

– А где золото?

– Под подушкой, – говорю.

Сняла она подушку, а под ней желтые мухи копошатся. Как замахала Улита руками!

– Тьфу, тьфу, тьфу – мразь.

Мухи и улетели в форточку. А на стекле, где они задели крылышками, золотая пыльца осталась.

Теперь уж Улита оплошала, да не стал я ее корить. Так и стал жить разлученный досадой. Ушло мечтанье, и нечего теперь отряхнуть в душу.

Да и что ждать, если клады, которые не дались в руки, появляются раз в несколько тысяч лет, а остальное время они живут на звездах, на другой их стороне, и стерегут души своих бывших хозяев…

* * *

В «Выписных книгах» можно найти клады, положенные на число «зверя», на «тысячу лет», а есть и на «число, когда убьют великого человека».

Уходя из Семиречья r Китай, а затем в Австралию, положил полковник Бойко свой клад на число своих боев. Внуки или сыновья должны сами были сосчитать количество битв, в которых он участвовал. А бился он и в японскую, и в германскую, и в гражданскую войны. Внучка его Ефимья – ей удалось вернуться домой по хрущевскому соизволению, который «соизволял», как известно, от фонаря, и вспомнила о дедовом кладе, так как любила слушать его рассказы о войне, расспрашивать о сражениях, и незаметно вызнала все: тридцать одно сражение провел старый воин, о чем она ему и сказала.

– А остальное – дело техники. Узнаешь, где был мой дед, в подполе, в левом углу, три раза перекреститься и назвать число – клад сам и явится.

Только беда·, дома не оказалось в живых – порушился от небрежения.

Ефимья все-таки вызнала, где стоял дом, – там было кладбище. У одной могилки сидит старуха. Разговорились, она и спрашивает к чему-то:

– Сколько тебе лет, дочка?

Та и скажи:

– Тридцать один.

Что-то надоумило ее так ответить.

– Я тебя и ждала. Вот гостинец припасен тебе, пакет один человек нездешний передал.

– Это не мне, бабушка.

– А ты посмотри записку, там и имя твое – Ефимья, и фамилия девичья.

Она заглянула в пакет, а там деньги царские на бумаге, а в сумочке – золото. Глянула в записку – в точности ей. Подняла голову, а старухи как и не было – в воздухе растворилась.

* * *

Иногда клад сам спрашивает число у встречных людей, но не прямо, а чтобы определили его возраст.

Как-то девочка шла из школы. Вечер был мерклый, но теплый, летний. Видит девочка старика с котомкой, вроде бы дореволюционного, точь-в-точь как в книге по истории. Даже лапти всамделишные. Девочка была вежливая, обходительная и поклонилась старику:

– Здравствуйте!

– Здравствуй, внучка! – ответил старик. И тут же спросил: – Вижу, догадливая. Если с трех раз отгадаешь, сколько мне лет, подарю тебе одну знатную вещичку.

Она и впрямь была догада, прикинула, что одет еще до советски, и со второго раза отгадала. Первый раз сказала «80», второй – «90». Столько лет было, конечно, кладу. Дал он ей что-то в перевязи.

– Дома развернешь.

Дома развернули, а в сумочке тяжелой золотые листы свернуты в трубочку.

Только через 10 лет после этого рассказали в их семье об этом: боялись, что отберут государству, да еще накажут. Не раз было такое.

Вообще, наша речь легко выражается в числах, в них и запечатлевается. В каждой цифре – своя магия и конец мира, приготовлен в счислении апокалипсических цифр. Но цифры – еще не число. Число – тайна, как тайна триединства «666», тысячелетий, на пороге которых человечество «спотыкается», множественность начертаний букв числа ни о чем не говорит, это единое, целокупное число не нашего, земного счета.

ПРО КЛАД ПРОСРОЧЕННЫЙ

На Белгородчине бытует такое предание. Над большим прудом возле Белгорода в ночь под Ивана Купалу восходит сияние, столп сияющий – и в нем голоса. Плещутся – шур-шур-шур. Это клад просроченный себя выказывает.

А был клад положен посредине пруда, под плиту железную богатым купцом. Если поднять эту плиту – выйдет из-под нее столько воды, что достанет и до Белгорода.

Для оберега стоят вокруг пруда закланные вербы, и под ними захоронены были холерные люди. Кто срубит первую вербу – у того нога отвалится, вторую – рука отнимется.

Прошло уже три заповедных срока, и клад либо в прах рассыпался, либо провалился в преисподнюю чертям на у крашение. А плита железная падет купцу на грудь, и будет жечь адским οгнем.

Умрет клад – и станет то место навечно проклятым.

КЛАД ПРО ЗАКЛАД

А есть еще клад, кладут его о заклад. Такой клад редкость, от причуды.

Жид на Иртыше такой мужичишка, так себе, завалящий. В общем, драный лоскут. Ходил криво, глядел слезливо, один глаз – на Кавказ, а другой – на улицу. Днем он – человек пришибленный, жалкий, зато ночью – другой: плечи распрямлялись, глаза – зраки, огонь в них мечется. Вывернет шубу шерстью наружу, при клест черную бороду наместо рыжей бороденки, возьмет в руки топор и идет в лес на дорогу. Ночь темней – вору прибыльней. Встанет посреди дороги, как свистнет разбойным свистом – птицы валятся с деревьев. Ударит коренника топором промеж ушей – тот с копыт долой. Тут и оторопному ездоку – конец.

Люди догадывались, что нехорошим делом промышляет мужик, и дали ему соответствующее прозвище – Господи помилуй.

Так вот, этот Господи помилуй выкопал в темной уреме подземелье тайное и складывал туда золото и серебро. Спустится туда с черной чертовой свечой, сядет напротив окованных железом сундуков с сокровищами, и душа его тяжелеет от всяких мечтаний: вот придет он к китайскому императору, отдаст ему ключи от золота, а китайский император сделает его, простого мужика, китайским визирем (такой чин дал он китайскому мандарину) и даст ему в жены пятьсот самых красивых китаянок, а красивых славянок он, мужик, сам накупит себе на базаре. И будет он, кого зовут Господи помилуй, ходить в эполетах: на левой эполете – Будда, на правой – Николай Угодник.

Известно, не та мечта, что мысли плавит, а та – что душою правит. Из мечты, когда она дальняя, как из улья пчелы, всякая кикимора выводится.

И стали оттого являться мужику в яви и в телесной наличности черти и совсем не матерые, а вовсе мелюзговые. И все с каким-либо изъяном: кто криворотый, кто с пришлепнутым под хвост носом, а кто с оторванным хвостом. И все черти – китайчата. И славный китайчонок заключил с разбойником рукописание про клад под заклад: мужик им – свой клад, а они делают его китайским мандарином. И для этого случая были подобраны заповедные слова: сигамиска ига чес, что в переводе значит – одна миска пять рублей.

Скрепил разбойник рукописание кровью своей из пальца, а по неграмотности не прочел, что там китайчата накалякали. А там было обманно прописано, что берется Господи помилуй быть при своем золоте в вечной охране в виде китайской статуэтки богдыхана и что клад открывается на такое действо: нужно три раза чихнуть и три раза плюнуть на китайского богдыхана, стоящего в миске у входа в подземелье, а потом произнести «сига миска – ига чес». И тогда богдыханчик железный размякнет, покроется кожей и волосом и подскочите миски живым мужичком и потребует пять рублей на выпивку. Это означало, что клад хоронится под заклад пяти рублей, а душа его закланная поступает в полную собственность чертям.

Охотник Яков Фомич, который поведал мне всю эту историю, приобщил к ней и свое соображение.

– На том свете придурки идут на окурки, дурни – в урне, дурошлепы в холопы, а наш дурак в дырку – чертям на подтирку. Такова, значит, у него душа, ни на что не годная.

Вот и жил, оборотясь в богдыханчика, Господи помилуй в миске, пока один сметливый человек не распознал про этот заклад. Нашел вход в подземелье, все сделал, как надо: плюнул на макушку статуэтки, три раза чихнул, заветные слова произнес, а богдыханчик вместо того, чтобы сняться с места, как харкнет ему в лицо железными опилками. Затмило глаза кладоискателю болью и истомою. Очнулся он на кладбище, держится за железную звезду на могиле, а у ног жаба квакает. Как схватился бежать неудачник со всех ног с того места. Бежит он, волосы дыбом, как плавник рыбам. Люди кричат:

– Что с тобой, Михайло? Сколько раз обежал вокруг своей избы, и все в неугомон. А кочерыжку-то в руках зачем держишь?

– Люди, где я? – орет Михайло.

– Дома ты, дома, – отвечают.

– Зачумленный я разумом, – говорит им этот Михайло. – Был близ клада, в миску плевал, на кладбище бывал, а вот теперь бегу дураком.

– Кладу, знать, срок не вышел, – определили знающие люди. – А как ты хотел кладом распоряжаться?

– В город уехать, большой дом купить.

– Душа кладина в деньги складена и нуждается в откупе. Сначала у стражи клада откупиться надо, а потом подаяньем нищим да несчастным – за загубленную душу хозяина клада чтоб молились – воздать.

– У меня и помыслов-то таких не было.

– То-то и оно. Клад этот, видно, закладной и урочный. А когда явится или сам на себя наведет – неизвестно: рыбка плавает по дну, хрен поймаешь хоть одну.

Такой клад слышит людские мысли, видит их начертания в воздухе, и потому, как правило, в руки не дается и навечно прирастает к обреченной душе своего хозяина, а может быть, и сама это уже его душа…

КЛАД НА ИМЯ

А еще клад на имя бывает запечатан. Прячут его на имя любимой жены или верного друга. Хозяин такого клада обыкновенно доживает до одинокой старости. В большинстве случаев это человек не разбойного склада и не умученный скопидомством, а человек с поврежденным сердцем. Таким был вначале нашего века атаман шайки Хват. Это был городской разбойник, промышлял в Воронеже, где я и записал в 1960 году его историю.

Хват– прозвище. Фамилию свою он никому не говорил и поэтому прозывался Хват Бесфамильный. Он был бойким на язык мужиком и говаривал про себя: «Живу браво, говорю кучеряво» Λ в старости, благополучно бросив свои грозный промысел – кто, мол, я? Моль на шестке, блоха на носке, – скопил злато-серебро. Золото веско да кверху тянет.

Никого не любил Хват, но приглянулась ему девица когда-то – то ли Елена по имени, то ли еще как, а любви с ней не вышло. Вот стал Хват умирать и клад завешал на отзыв по ее имени. Сей клад сам должен являться раз в десять лет к самой красивой Елене в округе в день ее рождения.

Как-то в семье Загладиных собрались за столом справить восемнадцатилетие младшей Леночки. Только сели за стол – в дверь постучалась почтальонка.

– Кто здесь Елена?

Крестная Леночки, тоже Елена, откликнулась:

– Я есть Елена Александровна.

Странным взглядом посмотрела на нее почтальонка.

– Вам письмо.

Вручила и тут же исчезла, как сквозь землю провалилась.

Взяла крестная письмо в руки. А письмо желтое, тяжелое – все из золота: Сдогадило старуху: видно, Леночке письмо.

– Это тебе.

Та взяла письмо в руки – свилось оно в золотое кольцо.

С той поры все Елены стали свой клад караулить. Но клад не выходил к ним.

Прошло еще десять лет. Уже советская власть наступила. Приехала в село учительша молоденькая, комсомолочка. Принесли ей ученики в день рождения цветов, а меж ними затесалась незнакомая девочка, рыжая, вся конопатая, поднесла цветы и говорит:

– Поцелуйте меня, Елена Александровна! Вы такая красивая.

«Чего это ее сподобило? – подумала Елена Александровна. – Ненормальная какая-то». И осторожно, в легонькую, поцеловала ее в веснушку.

– Эх, было счастье, да не по уму, видать, – вздохнула девочка и тут же исчезла на глазах, а на полу осталась золотая монета.

Так вот вышел еще раз клад, да на недогадливую: клад требует откупа и чтобы не впотай, а от чистого сердца и не с брезгливой мыслью. Нужно было клад, явившийся в виде девочки, крепко расцеловать – она бы и рассыпалась на золотые денежки и бриллианты.

Клад, положенный на имя, является три раза на землю. И если, не зная зарока, не возьмут его – он на веки вечные останется умершему хозяину. Он-то там на том свете этим кладом и откупается от нечистой силы, убавляя или ослабляя свои вечные муки. Оттого в таком кладе особый, хитрый загад. Все вроде просто, умом понятно, но слабое человечье сердце обязательно напутает…