Текст книги "Пестель"

Автор книги: Владимир Муравьев

Соавторы: Борис Карташев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Однажды, просматривая библиотеку отца, Александр наткнулся на книгу Сервана, военного министра Франции времен революции. Книга была испещрена заметками Павла; видимо, император внимательно изучал этот труд. Пробегая отчеркнутые места, Александр понял, какие заманчивые перспективы увлекли его отца. В своей книге Серван предлагал организовать на границах Франции поселения, где жили бы крестьяне, обязанные нести военную службу; таким образом пограничные войска, готовые в любой момент отразить врага, сами бы себя кормили.

Эта мысль показалась Александру гениальной. По его распоряжению книга была немедленно переведена на русский язык и представлена графу Аракчееву с предписанием изучить ее и составить проект внедрения идей Сервана в России.

Аракчеев отнесся к мысли своего благодетеля скептически, он все-таки больше понимал в военном деле, чем Александр. Подобные поселения были уже созданы в Австрии и в Швеции и на практике очень мало оправдывали себя. Но желание царя – закон, и Аракчеев принялся за устройство военных поселений.

5 августа 1816 года Александр I подписал указ об учреждении военных поселений в Новгородской губернии. «По мере распространения оных военных поселений, – говорилось в указе, – вовсе исчезнут рекрутские наборы, тяжелым бременем ложащиеся на крестьянские хозяйства. Землепашец, призванный на службу царю, вместе с тем не оставит своего плуга. Солдаты будут жить в лоне семейств своих, имея всегда свежую и здоровую пищу и другие удовольствия жизни. Они смогут увеличить свою собственность рачительным возделыванием земли и разведением скота».

По старой дороге из Петербурга в Москву катились десять придворных карет. Тронутые осенней желтизной деревья обступили дорогу, тихо шелестя под свежим сентябрьским ветром.

В карете сидело трое: подтянутый офицер в Преображенском мундире с точеным холодным лицом, бледная женщина с усталыми голубыми глазами и полный юноша в прусском мундире, то и дело наклонявший свою кудрявую голову к самому окну кареты. Это были великий князь Николай Павлович, его молодая жена Александра Федоровна и ее брат принц Вильгельм Прусский.

– Чем дальше мы едем на юг, – заметил Вильгельм сестре, – тем больше мне нравится твоя новая родина. Эти осенние леса действуют необыкновенно умиротворяюще.

Великая княгиня равнодушно кивнула головой. Она была в положении, дорога ее утомила, и она не обращала внимания на красоты русского пейзажа. Николай счел нужным проявить свои патриотические чувства.

– Знаешь ли, где мы едем? – спросил он шурина. – Это древняя новгородская земля, здесь Рюрик основал Русское государство.

– О! – протянул прусский принц. – Здесь живут потомки викингов. Очень интересно.

Николай не помнил, кто такие были викинги, но знал, что это что-то рыцарское. Он самодовольно усмехнулся и хотел продолжать свой рассказ, как вдруг карета резко остановилась, он качнулся вперед и удивленно посмотрел в окно.

То, что он увидел, заставило его побледнеть от страха: впереди, преграждая путь, стояла толпа крестьян. Он немного успокоился, когда заметил, что крестьяне стояли на коленях и многие держали шапки в руках. Не трудно было догадаться, что они собирались о чем-то просить великого князя. «Ах, какая неприятность, – думал Николай, – и надо же, чтобы все это случилось при пруссаках!» Он открыл дверцы кареты и вышел.

Увидев великого князя, толпа, до сих пор глухо гудевшая, заголосила. Надрывно кричали бабы. Ничего нельзя было понять. Николай сделал к толпе несколько шагов и беспомощно оглянулся. Только увидев, что за ним следует Вильгельм, а из других карет выходят русские и прусские генералы и офицеры, он приободрился и громко крикнул: «Молчать! Пусть один говорит!» Крики стали стихать, стоявший впереди всех худой крестьянин поклонился и сказал:

– Ваше высочество, государь-батюшка, сделай милость, заступись за нас, избавь от Ракчеева графа. Прибавь нам подать, требуй из каждого дома по рекруту, но не делай нас всех солдатами…

Николай услышал за собой сдержанный смех пруссаков.

– Хорошо, – прервал он крестьянина, – я доложу государю, его величество во всем разберется, а сейчас ступайте с дороги.

– Не оставь нас, батюшка! – снова заголосила одна баба. – Нет нашей мочи, детишки помирают…

– Я сказал, доложу! – процедил Николай, красный от стыда и злобы, сверля неугомонную бабу бешеным взглядом. Баба умолкла. Крестьяне стали подниматься с колен и уходить с дороги.

Николай повернулся и, ни на кого не глядя, направился к карете.

Выслушав рассказ брата о встрече в Новгородской губернии, Александр спросил:

– Так к какому выводу ты пришел?

Николай, не любивший Аракчеева, решил воспользоваться удобным случаем поддеть его.

– Мне кажется, что граф Алексей Андреевич несколько резковат в проведении этого прекрасного мероприятия. Могут быть… неприятности.

– Он действует по моему приказанию, – жестко ответил царь. – Военные поселения будут, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова.

Царь не напрасно заговорил о трупах. За год с момента издания указа не одна сотня запоротых, расстрелянных, умерших с голоду могла бы лечь на эту страшную дорогу.

Началось с того, что крестьяне Высоцкой волости отказались принимать на постой солдат гренадерского графа Аракчеева полка. Ни уговоры, ни угрозы не действовали. Крестьяне сами едва кормились скудными урожаями бедной новгородской земли, а тут надо было прокормить еще целый полк гренадер да самим впрягаться в солдатскую лямку. Тогда в волость прибыл генерал Княжнин во главе двух кавалерийских эскадронов и конно-артиллерийской роты; в безоружных «мятежников» сперва стреляли картечью, потом их топтали лошадьми и рубили саблями. В результате крестьяне согласились пустить гренадер. Деревню Ясенево шесть недель блокировал Семеновский полк. Крестьян решили взять измором. В конце концов обессилевшие от голода и холода (дело происходило в декабре) крестьяне сдались. Так брали деревню за деревней. Где не действовали розга и кнут, действовали картечь и сабля.

В покоренных деревнях вводились аракчеевские порядки: всех крестьян до сорока пяти лет переодели в военные мундиры, стариков обязали носить кафтаны особого покроя с погонами, и, что самое страшное для многочисленных раскольников, населявших Новгородскую губернию, всем моложе пятидесяти лет обрили бороды. Страшная «забривка» доводила многих до самоубийства или заставляла уходить во «мхи» – глухие лесные топи, где беглецы умирали от голода и болезней.

Дома в поселениях строились по определенному образцу. В каждом доме жило по четыре поселянина.

Браки заключались строго по предписанию начальства: обыкновенно командир выстраивал женщин в одну шеренгу, мужчин в другую и выкликал поселянина и поселянку, обязанных жениться. Современник отмечает, что «раздавали невест, как овец, судя по достоинству жениха». Рожать дома женщина не имела права; почувствовав приближение родов, она должна была явиться рожать в штаб.

Изнурительные работы и. учения отнимали у поселян по пятнадцать часов в сутки. Кроме обычных наказаний, палок и розог, поселян могли лишить домов и угодий и перевести в регулярную армию, Для Аракчеева не было ничего опаснее «богатого» поселянина. Он полагал, что, «разбогатев», поселянин «возмечтает о свободе и не захочет быть поселянином».

Вслед за Новгородской военные поселения были организованы в Петербургской, Харьковской, Херсонской и других губерниях. И всюду их организация сопровождалась бунтами и кровавыми усмирениями.

9

В начале сентября Пестель снова приехал в Петербург. Но в столице почти никого из членов тайного общества он не застал: гвардия была в Москве, куда незадолго перед тем выехал со всем двором и в сопровождении гвардейских полков Александр I.

Пестель зашел к князю Трубецкому, остававшемуся в Петербурге. Трубецкой был очень взволнован.

– Всех членов общества вызывают в Москву, – сказал он Пестелю.

Трубецкой рассказал Пестелю о том, что незадолго до своего отъезда в Москву Александр I имел конфиденциальный разговор с одним сановником. Царь сообщил о намерении восстановить под своим владычеством Польшу в границах 1772 года. Это означало, что к Польше отойдут исконные русские земли – правобережная Украина и Белоруссия. Кроме того, царь якобы предполагал освободить крестьян в отторженных от России областях и оставить крепостное право во всей остальной России.

– Говорят, – закончил свой рассказ Трубецкой, – что военные поселения организуются будто бы для того, чтобы подавить неминуемые волнения оставшихся в крепости крестьян. Обо всем этом я написал в Москву, – продолжал Трубецкой. – А вот сегодня получил ответ. – И Трубецкой подал письмо Пестелю.

В Москве совещания расширившегося кружка членов Общества истинных и верных сынов отечества стали еще более бурными, чем в Петербурге. Квартира Александра Муравьева в шефском корпусе Хамовнических казарм, в которых разместились гвардейские части, и московский дом Фонвизиных стали местами бесконечных совещаний. Разговоры уже не удовлетворяли – члены общества желали действовать. К действиям толкало и становившееся все напряженнее и напряженнее положение в стране: по Москве ходили глухие слухи о крестьянских бунтах в Новгородской губернии.

Письмо Трубецкого оказалось искрой, брошенной в сухую солому.

Члены тайного общества говорили, что царь ненавидит Россию, что он не только оскорбляет честь и достоинство каждого русского патриота, но готов ввергнуть страну в пожар всенародного разрушительного бунта, в огне которого погибнет Россия. Нужно было что-то предпринимать.

И Александр Муравьев потребовал немедленно начать действия.

На одном из совещаний в Хамовнических казармах Якушкин спросил друзей:

– Все ли вы верите, что Россия не может быть более несчастна, как оставаясь под управлением царствующего императора?

Все ответили ему утвердительно.

– Тогда я готов пожертвовать собой. Я убью царя и застрелюсь сам – это будет дуэль со смертельным исходом для нас обоих.

Вслед за Якушкиным на цареубийство «вызвались еще трое: Никита Муравьев, Артамон Муравьев и Федор Шаховской. Положили бросить жребий, но Якушкин твердо возразил:

– Вы опоздали. Я решился без жребия и никому не уступлю чести нанести удар.

Вот об этом-то обо всем и говорилось в письме, которым все петербургские члены Общества истинных и верных сынов отечества вызывались в Москву.

– Это безумие, – сказал Пестель, возвращая Трубецкому письмо. – Ведь мы не готовы!

– Все желают немедленного действия, – возразил Трубецкой, – а действия нашего общества слишком затруднительны и незначащи. Из-за неудобств и малых успехов многие члены уже охладели к обществу.

– Но один необдуманный поступок может вообще погубить общество. – Пестель овладел собой и, как всегда логично, стал излагать свое мнение по поводу московского решения.

Общество слишком малочисленно и не может рассчитывать на поддержку со стороны общественного мнения. Новому императору не составит особого труда выставить заговорщиков гнусными убийцами и отвергнуть предъявленные ему требования. В результате все члены общества погибнут, так и не добившись осуществления своих целей, а дело их будет скомпрометировано в глазах всего общества.

– Надо остановить их, надо отговорить Якушкина! – шагая по комнате, отрывисто бросал Пестель. – Надо ехать в Москву. Но у меня нет никакого повода для этой поездки…

– В Москву поеду я, – сказал Трубецкой.

В тот же день Трубецкой оформил отпуск и выехал из Петербурга.

Несколько дней после его отъезда Пестель не находил себе места, ничем не мог отвлечься от одной назойливой мысли – что вот-вот кто-нибудь скажет: «Его величество государь император убит в Москве злодейскою рукой…» Наконец из Москвы пришло известие, что замысел цареубийства не нашел одобрения у части членов тайного общества и был отвергнут обществом еще до приезда в Москву Трубецкого…

А на параде в январе 1818 года царь лично арестовал Александра Муравьева, придравшись к тому, что «унтер-офицеры на линиях были неверно поставлены». Но истинной причиной ареста, как говорили, были дошедшие до царя слухи о существовании тайного общества.

10

С тяжелым сердцем возвратился Пестель в Митаву.

Вечером к Пестелю заглянул Тимченко, позже пришли Авенариус и Свободской. Они пили чай с ромом, курили. Павел Иванович был рад, что никто из них на заводит разговора об обществе.

Первое время после того, как Пестель принял их в Общество истинных и верных сынов отечества, они интересовались обществом, говорили о нем с Пестелем. Но Пестель не мог не только рассказать им что-либо о деятельности общества, которое бездействовало, но не мог также, по правилам устава, откровенно говорить с ними о сокровенной цели общества и о полном преобразовании России: ведь все четверо были приняты в общество в степени «братьев».

В конце концов разговоры об обществе прекратились, словно его и не существовало вовсе.

«Как же получилось так, что тайное общество совершенно явно распадается и погибает?» – думал Пестель.

Об этом же думали и в Москве. Недостатки устава, его сугубая конспиративность, слепое подчинение младших старшим ставили непреодолимые преграды на пути расширения общества. Устав превращал тайное общество в узкий кружок заговорщиков и сковывал всю деятельность.

После долгих и горячих споров и рассуждений решено было преобразовать тайное общество и написать новый устав. Работа над уставом продолжалась около четырех месяцев. Наконец в начале 1818 года устав был написан – преобразованное общество получило название «Союза благоденствия», а устав по цвету переплета, в который были заключены тетради текста, был назван «Зеленой книгой».

Новый устав тайного общества был, по сути дела, приспособленной к русским условиям переработкой устава прусского «Союза добродетели» («Tugendbund»). В нем не было никаких упоминаний о необходимости конституции, о борьбе против самодержавия и о требовании уничтожить крепостное право.

«Зеленая книга» развертывала широкие планы по перевоспитанию общества путем медленного воздействия на общественное мнение и внедрением в общество либеральных идей. Большое место «Зеленая книга» отводила практической просветительской и филантропической деятельности членов союза.

Либеральные идеи «Зеленой книги» могли найти себе сочувствие среди самых широких кругов и действительно находили это сочувствие. В зоне влияния Союза благоденствия оказались многие ученые, литературные, филантропические кружки, тайное общество оказалось окруженным довольно многочисленным количеством сочувствующих его деятельности людей.

Борьба за конституцию и освобождение крестьян оставалась скрытой, не записанной в уставе целью общества, известной лишь его руководителям.

11

Пестель получил известие о преобразовании общества и экземпляр «Зеленой книги» весной 1818 года.

В это время уже стало известно, что графа Витгенштейна назначают командующим 2-й армией, которая стояла на Украине, и что граф берет с собой Пестеля. Павел Иванович жил в Митаве последние недели.

Перед самым отъездом на юг Пестель зашел проститься с Паленом. Старик был мрачен. Сидя в глубоких креслах против гостя, Пален напутствовал молодого офицера.

– Сначала я принял вас во имя моей глубокой и искренней любви и уважения к вашему деду и батюшке, затем полюбил вас за ваши достоинства, – медленно, скрипучим' старческим голосом говорил Пален. Договорив длинную фразу, Пален долго смотрел на Пестеля, молча склонившего голову, и беззвучно шевелил губами. Потом, без всякой связи с предыдущим, так же медленно сказал: – Недавно у меня здесь был полковник Бок. У него светлый разум. Он подал государю записку, критикующую некоторые наши государственные учреждения. Получив записку, государь объявил ее автора сумасшедшим и заточил в Петропавловскую крепость.

Пестель понял Палена: старик его предостерегал.

Возвратившись домой под впечатлением разговора с Паленом, Пестель нашел на своем столе письмо от отца. Письмо отца тоже оказалось своеобразным напутствием.

Иван Борисович ранее находил, что сыну надо оставить службу у Витгенштейна, так как положение Витгенштейна при дворе пошатнулось и он не сможет способствовать продвижению Павла в чинах. Теперь его мнение переменилось: «Было бы, впрочем, очень худо оставить графа в то время, когда он будет иметь более возможности быть тебе полезным и когда ты будешь иметь карьеру, более выдающуюся и больше способов отличиться», – простодушно объяснял старый хитрец.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
«НАД ХОЛМАМИ ТУЛЬЧИНА»

Но там, где ранее весна

Блестит над Каменкой тенистой

И над холмами Тульчина,

Где Витгенштейновы дружины

Днепром подмытые равнины

И степи Буга облегли,

Дела иные уж пошли.

А. Пушкин

1

мае 1819 года дежурный генерал Главного штаба Закревский принимал у себя старого своего товарища генерала Киселева. Киселев пришел проститься перед отъездом на юг, в Тульчин, куда по распоряжению царя он был назначен начальником штаба 2-й армии. Пост был ответственный и трудный. Роты и батальоны двух корпусов, составлявших 2-ю армию, были разбросаны по бесчисленным городам и местечкам Киевской, Подольской, Херсонской, Екатеринославской, Таврической и Бессарабской губерний. Само расквартирование делало почти невозможным контроль над действиями полковых и батальонных командиров.

– Дел тебе предстоит много, – говорил ему Закревский. – Прежний командующий старик Беннигсен и его начальник штаба Рудзевич не следили за снабжением отдельных частей, в армии нет достаточных запасов хлеба, денег на закупку провианта не хватает, подрядчики вздувают цены, интенданты крадут.

– Витгенштейн уже полгода в Тульчине, можно было ожидать, что он предпримет что-нибудь, – сказал Киселев.

– Он не многим лучше Беннигсена – добрый, но недалекий. Там нужен человек посильнее и посмелее. Выбор пал на тебя, тем более что ты был уже с двумя ревизиями во второй армии. Рудзевич тебе не помощник, солдат он хороший, а хозяин плохой. С Витгенштейном поладь, подделайся под старика, а не то будет у вас война ужасная. Ты умен, можешь ко всем подладиться и всех надуть.

Киселев улыбнулся на любезную характеристику, но ничего не ответил.

– Еще должен тебя предупредить, – продолжал Закревский, – у Витгенштейна адъютантом Пестель – сын сибирского губернатора, малый дельный, он вел в Тульчине расследование о казнокрадстве чиновников, вел с излишней злостью, но всегда с умом. Но умом его не обольщайся. Знаю наверное: делает он с командующим что захочет, а Рудзевич находится у него в подданстве. Прежде всего постарайся устранить Пестеля от влияния на ход дел в штабе и вообще имей в виду, что государь, как и прежде, остается о нем самого дурного мнения.

– О Пестеле я слышал, но отношение к нему государя для меня ново.

– Государь знает его с Пажеского корпуса, он тогда уже умничал, а с тех пор замечен кое в чем похуже пустых разговоров. Вообще за ним нужен глаз да глаз.

Киселев не стал расспрашивать, в чем замечен Пестель. Он догадывался. О Пестеле он слышал от своих друзей Павла Лопухина и Сергея Волконского. Те нередко хвалили Киселеву ум и способности Пестеля, не скрывая, что их с ним объединяет общность взглядов, и Киселев знал, что взгляды эти были откровенно антиправительственные.

Такое вольнодумство не очень пугало его. Участник Отечественной войны 1812 года и заграничных походов, Киселев жил теми же интересами, дышал той же атмосферой, что и его сверстники – будущие декабристы. На Киселева, вернувшегося на родину, Россия произвела такое же гнетущее впечатление, как и на них. В 1816 году он подал царю записку «О постепенном уничтожении рабства в России», в которой доказывал, что освобождение крестьян безусловно в интересах «коренного русского дворянства».

Александр I похоронил записку Киселева, как и многие подобные записки, а Киселев, который, по его собственным словам, свято исповедовал религию монархизма, не пытался найти другого пути для воплощения своих идей.

Либеральные настроения не мешали Киселеву очень заботливо относиться к своей карьере. В одном частном письме, давая характеристики всем генералам 2-й армии, Киселев и себе дал очень выразительную и меткую характеристику: «Умен, но еще более самонадеян, поэтому может принести пользу. Честен и готов жертвовать собой ради службы. При малейшем (вызванном им) недовольстве пожертвует всем, чтобы удовлетворить свое самолюбие». К этому можно было бы прибавить: «Старается сочетать либеральные идеи с интересами царской службы, но отнюдь не в ущерб службе и своей карьере».

Пестель тоже был обеспокоен назначением Киселева; при Рудзевиче положение как будто установилось, а что принесет с собой Киселев, неизвестно. У него возник план перейти на службу к командующему Бугскими военными поселениями генералу графу Витту, который предлагал ему у себя место начальника штаба.

В письме к отцу Пестель мимоходом упоминает об этом плане.

Иван Борисович был очень встревожен письмом сына. В ответном письме он доказывал, что не следует бросать службу у Витгенштейна и переходить к Витту. «Как менять верное на неверное? и если это неверное основывается на обещании – и кого? Графа Витта, который сам еще не оперился».

Взвесив все обстоятельства, Пестель ответил отцу, что мысль об уходе от Витгенштейна им пока оставлена.

Решив остаться во 2-й армии, Пестель попросил Рудзевича, ехавшего встречать своего преемника, отрекомендовать его Киселеву.

В письме из Херсона, где произошла встреча с Киселевым, Рудзевич сообщил: «Я все сделал, любезный Павел Иванович, что только чувство искреннего и дружеского моего к вам расположения указывает мне, отдав полную справедливость достоинствам вашим. Павел Дмитриевич Киселев сказывал мне, что он вас знает по репутации и много добра об вас говорил. Любя же вас много, вы можете представить себе, что я сим случаем умел воспользоваться».

2

Тульчин, небольшой городок в Подолии, населенный мелкой шляхтой, украинской и еврейской беднотой, принадлежал графу Мечиславу Потоцкому.

Въезд в город проходил по плотине обширного пруда. На берегу его в обрамлении стройных тополей высился костел, а за ним в густой зелени садов тонули стены старинного доминиканского монастыря и многоколонный дворец Потоцких с белыми флигелями и службами. За городом, то поднимаясь в гору, то опускаясь в долину, вился широкий, обсаженный четырьмя рядами деревьев Екатерининский шлях.

Пестель жил в особняке недалеко от дворца Потоцких. Внушительная внешность дома мало гармонировала со скромной обстановкой квартиры адъютанта главнокомандующего. Единственным ее украшением были полки с книгами. В кабинете хозяина стоял большой письменный стол, фортепьяно и кушетка. Пестель любил вечерами, не зажигая свечей, лежа на кушетке, курить трубку и размышлять или садился за фортепьяно и наигрывал что-нибудь из Глюка или Моцарта, незаметно начиная импровизировать. Он мог играть часами, за фортепьяно он забывал время.

Если заходили знакомые, они нередко все вместе отправлялись к Киселеву. Пестель был желанным гостем в доме начальника штаба. Здесь вечерами в гостиной киселевского дома вокруг Пестеля собирался кружок офицеров. Часто к ним присоединялся хозяин. Разговоры велись очень свободные. Не стеснялись высказывать свои мнения и о петербургском начальстве и об Аракчееве, а иногда касались и царской фамилии. Киселев слушал, улыбался, изредка вставлял свои замечания. Ему не боялись возражать, если находили, что он не прав, а он не обижался, выслушивая порой резкие возражения.

Свободное время Киселев нередко проводил в обществе Пестеля. Он охотно пользовался его богатыми знаниями, прекрасными способностями администратора. Их знакомство началось в день прибытия Киселева в Тульчин, 16 мая 1819 года, когда Витгенштейн представлял новому начальнику штаба своих сотрудников. Как адъютант главнокомандующего Пестель сопровождал потом Витгенштейна и Киселева в поездке по местам расположения 2-й армии, и эти поездки очень сблизили Пестеля и Киселева.

Глубокий взгляд на вещи, тонкие и верные суждения высоко поставили Пестеля в мнении Киселева. «Из всего здешнего синклита, – писал Киселев Закревскому, – он один, и совершенно один, могущий с пользой быть употреблен, малый умный, со сведениями, и который до сих пор ведет себя отлично хорошо… Пестель такого свойства, что всякое место займет с пользою; жаль, что чин не позволяет, но дежурный ли генерал, начальник ли штаба в корпусе – везде собою принесет пользу, ибо голова хорошая и усердия много».

Закревский решил снова предостеречь друга. «Радуюсь, что ты от Пестеля в восхищении, – отвечал он. – Но прошу иметь его в том мнении, как я тебе писал. Время все открывает, а не минутное удовольствие». Осторожный Киселев понял, что был не в меру откровенен, и поспешил оговориться: «В Пестеле не душевные качества хвалю, но способности ума и пользу, которую извлечь из того можно, впрочем о моральности не говорю ни слова». Но эти оговорки делались для влиятельного петербургского друга, в Тульчине Киселев никаких претензий к «душевным качествам» Пестеля не предъявлял.

С первых месяцев своей работы Киселев принялся горячо исправлять недостатки в снабжении частей, деятельности военных судов, в ремонте казарм и других казенных зданий, но оставалось главное, исправить которое Киселев был не в силах. Об этом главном часто шли разговоры между Пестелем и Киселевым.

Необходимо было избавить солдат от жестоких телесных наказаний и изнурительной муштры. Без этого нельзя было гарантировать спокойствие солдатской массы. В армии было хоть отбавляй «виртуозов-фрунтовиков», пользовавшихся личным покровительством самого Аракчеева, и умерить жестокость которых было невозможно, не навлекая на себя гнев всесильного временщика.

Имя командира 17-й дивизии генерала Желтухина было известно всей России. Это он, не лишенный остроумия палач, рекомендовал из трех новобранцев делать одного ефрейтора. «Сдери с солдат шкуру, – советовал он одному батальонному командиру, – а офицеров переверни кверху ногами, не бойся ничего – я тебя поддержу». И недаром в дивизии Желтухина госпитали были полны солдатами, надорвавшимися в учении и искалеченными побоями.

Но не всегда солдаты покорно подставляли спины под шпицрутены.

27 июня 1819 года начались волнения в Чугуевских военных поселениях на Харьковщине. Повод был незначительный: поселенцы отказались косить сено для действующих эскадронов. Эта работа, навязанная сверх обычной, была каплей, переполнившей чашу народного терпения.

– Лошади не наши, их у нас отобрали в казну, пусть казна их и кормит! – отвечали чугуевцы на увещевания своего начальства.

2 июля прибывший на место с несколькими эскадронами генерал Лисаневич распорядился окружить мятежников, собравшихся на поле за городом, плотным кольцом. Кавалерия, построенная в каре, с четырех сторон двинулась на поселенцев. Те начали отступать и вскоре сбились в плотную толпу.

– Что, не сладко? – кричал им Лисаневич. – Выдайте зачинщиков – всех отпущу!

Толпа молчала. Лисаневич еще раз потребовал выдать зачинщиков, и снова молчание.

– Ах, так! – рассвирепел генерал. – Загнать всех в манеж, завтра поговорим.

Толпу мятежников оттеснили к манежу и заперли там.

Но поселенцы не стали спокойно дожидаться генеральского разговора. Уже в ночь после того, как часть чугуевцев была заперта в манеж, по окрестным деревням стали распространяться «обязательные листы» с призывом, участвовать в согласии с чугуевцами. Положение явно обострялось. 4 июля Лисаневич приказал окружить Чугуев двумя батальонами Нижегородского полка и артиллерийской батареей, а сам отправился в церковь, куда собрали всех не сидевших в манеже чугуевцев с женами и детьми.

– Последний раз говорю, – обратился генерал к чугуевцам, – бросьте бунтовать, выдайте зачинщиков и ступайте косить сено.

– Не бывать этому! – раздалось в ответ. – Не хотим военного поселения, это служба Аракчееву, а не государю.

– Как вы смеете! – задохнулся от негодования генерал. – Да я!.. – Но ему не дали договорить.

– А Аракчееву скажи, – кричали Лисаневичу, – что мы его непременно решили истребить, мы знаем: ему конец – и поселениям конец.

Генерал, красный от гнева, позабыв надеть шляпу, выбежал из церкви.

А тем временем к Чугуеву уже подходили крестьяне окрестных деревень на подмогу чугуевцам, но войска не подпустили их к городу.

Две недели просидели мятежники в манеже, и, когда 18 июля некоторые из них решили идти на сенокос и были выведены из манежа, их встретили жены и матери криками: «Предатели, иуды!» – и заставили вернуться обратно.

Только в начале августа мятеж стал стихать, начальству удалось арестовать его главарей. В середине августа был наряжен суд. Распорядителем суда был Аракчеев.

Он побоялся приехать к началу мятежа, ему донесли, что мятежники грозили его убить. Но отказать себе в удовольствии отомстить за эти угрозы он не мог. Правда, удовольствие было испорчено с самого начала: мало кто умолял графа о прощении. «Ожесточение преступников было до такой степени, – писал Аракчеев в донесении царю, – что из сорока человек только трое, раскаявшись в своих преступлениях, просили помилования; они на месте прощены; а прочие 37 наказаны, но сие наказание не подействовало на остальных…»

Сохранился страшный список «преступников» Чугуевского и Таганрогского уланского полков: пятьсот человек прогнано сквозь строй и против двадцати пяти фамилий рукой Аракчеева написано «умре». Двести тридцать пять человек сослано в Оренбург, двадцать девять женщин – те, кто уговаривал своих мужей не унижаться перед царскими сатрапами, не просить пощады у палачей, – наказаны розгами.

Волна возмущения прокатилась по всей России при известии о расправе с чугуевцами, но единственным, кто показался царю достойным сожаления в Чугуевской трагедии, был… Аракчеев. «Мог я в надлежащей мере оценить все, – утешал Александр друга, – что твоя чувствительная душа должна была перетерпеть в тех обстоятельствах, в которых ты находился… Благодарю тебя искренне от чистого сердца за все твои труды».

Расчувствовавшийся Аракчеев решил тут же после получения царского послания пригласить на обед всех участвовавших в расправе с чугуевцами офицеров. В конце обеда, когда генерал Лисаневич, угодливо изогнувшись в сторону Аракчеева, провозгласил тост за здоровье государя-императора, за окном раздался погребальный звон, крики и рыдания. Лисаневич от неожиданности чуть не выронил из рук бокал, все присутствовавшие побледнели.

– В чем дело? Что такое? – спросил Аракчеев сдавленным голосом.

Через минуту его сиятельству было доложено: хоронят жертв последней экзекуции.