Текст книги "Последний пожар (СИ)"

Автор книги: Владимир Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

– Давай, порулю, – предложил Тимка. – Дядя давал, когда на покос ездили. А ты закуси.

– Вы пейте! – стараясь перекричать рокот двигателя, крикнул Телегин.

– Я тоже не буду, – отказался Тимка. – Кошкину налей. Может, не так будет больно.

Николай не мог держать кружку. Смеркалов приподнял ему голову, Тимка поил технорука. Подцепил ложкой тушенку…

– Не могу, – сказал тот. – Сами ешьте. Хорошее вино.

+ + +

Село Лебяжье, где жили Кошкины одним боком выходит в расчерченную лесополосами степь, а другой её бок прячется в густом сосновом бору. Школьное лесничество привлекало мальчишек и девчонок формой и эмблемами. Летом дети работали на питомнике, укрывали саженцы сосёнок от солнца, пропалывали и поливали; зимой – собирали сосновые шишки на семена. В старших классах ходили в патрули, не давая браконьерам рубить сосенки перед Новым годом. Как и все юноши, Коля изучал технику. Окончив школу, получил удостоверения, разрешающие водить тракторы и автомобили. Многие мальчики уходили дорогой отцов – становились хлеборобами, агрономами или зоотехниками, но никто не выбрал лесную профессию. А он выбрал. Мечтал охранять леса, разводить кедры. Так как знал, что кедровое ядро самое полезное, самое удивительное, способное продлевать жизнь, омолаживать организм человека. Его и направляли от лесхоза учиться на специалиста по охране и восстановлению лесов.

Увидев самую прекрасную девушку в мире, которая постигала науки на другом факультете, перевёлся. Мечтали, как будут жить среди природы на самом дальнем кордоне, что в бору за большим озером. На практике Кошкин осваивал приёмы вырубки лесосек методом узких лент, трелёвкой хлыстов за вершины. Первым научился управлять валочной машиной. Знания и навыки, полученные в училище, помогли разобраться в гидравлических приводах манипулятора. Иногда думал, что изменил профессии. Из защитника леса, стал губителем. Оправдывая перевод на другой факультет, считал, что кому-то нужно заготавливать древесину, чтоб могли строиться дома, стоять в них экологически чистая мебель. Ничего страшного, не произошло. Директор мехлесхоза, направлявший его на учёбу, не перестал выплачивать хозстипендию. Родители не очень обрадовались его поступку. Бабушка, узнав, где он живёт, сказала с лукавой усмешкой: «Умных людей туда ссылали, а дураки сами поехали. Деда твоего в Клюквинный доставили всей семьёй. Кулаком был. Партизанил. В колхоз не захотел. Оказался врагом советской власти. Я маленькая была. Седьмая. Места там ягодные». Получилось так, что он сам себя сослал.

+ + +

На реке поднялась крутая волна, небо затянулось плотными серыми облаками, которые стали расплываться, соединяясь в одну низкую тучу.

Семён показал знаком, чтобы Чикалёв сел ближе к носу. Тимка понял, что Телегин хочет увеличить скорость лодки. При высоких оборотах двигателя нос «Казанки» высоко задерётся, а это опасно – можно, как говорят лесники, вывернутся. Толя с удивлением и беспокойством посмотрел на покрасневшее лицо рулевого, не пожелавшего отдать румпель коллеге. Вдруг посыпалась колючая снеговая крупа, плотной завесой спрятала очертания берегов. Казалось лодка стоит на месте, лишь бьют о днище ладошки волн реки.

– Ну, герой! Потонем. Врежемся в топляк. Его не сразу увидишь. – Смеркалов смотрел на Телегина тоскливыми глазами. Тимка знал, что топляк – это бревно, напитавшееся воды. Его видно, когда оно ещё плавает. Торчит из воды вертикально, а при волнах опускается и поднимаются. Издалека напоминают плывущего человека. Старые топляки стоят вертикально, погрузившись в воду полностью. Их рулевые не видят. Вот почему повредился пассажирский теплоход, вот почему тонут люди на моторных лодках, которые опрокидываются, а пассажиры попадают под винты двигателей. Толя прав. Он попал в свою аварию. Заткнул бутылку с вином и спровадил в кузов Семёна. Кошкина корчит от боли. Чем ему не помочь. Синтомициновая мазь немного сняла боль, но обожженной кожи много; пусть даже и не второй степени ожоги, а кисти рук, ноги до колен, живот и шея покрыты волдырями. Толик мочит майку и накладывает на колени Николаю.

– Останови! – просит Смеркалов, показывая рукой на берег. – Нужно переждать. Ничего не видно.

Из дымной пелены слева выросла чёрная почти отвесная стена. Яр. Видны уродливоскрюченные корни, вытягивающиеся из промоин-трещин жадными щупальцами. Опрокинутая вниз вершиной повисла сосна, готовая в любую минуту или секунду сорваться в воду вместе с кусками земли. Иглы ещё зелены. Ветки подрагивают. Чикалёв провожает дерево. Донёсся едва слышный короткий мяукающий вой сирены. Впереди или позади судно? Он знает, что таких сирен у маленьких катеров не бывает. Звук раздаётся впереди, становится громче.

– Причаливай! – кричит Толя, показывая, что нужно плыть к другому берегу, который всегда пологий с песчаным берегом. Осенью Кеть мелеет, а потом уровень воды немного поднимется. Говорил недавно дядя – Анатолий Алексеевич. Но сейчас фарватер настолько узок, что плоты с трудом проходят.

– – Здесь не выплывешь. Тимка, скажи ему. Тебя послушает. Это же яр. Тут такие воронки, что деревья крутит, как спички.

Толян прав. Около яров видел вращающиеся хороводы из брёвен и больших сосновых стволов. Напоминают сучья рога плывущих оленей. Нужно остановиться, переждать метель, но как ждать. Каждая минута кажется Кошкину вечностью. Смеркалов начал снимать сапоги, свернул тент, убрал в сторону. Звук сирены приближался. Семён почему-то медлит, не выводит лодку на середину реки, хотя обороты двигателя сбавил. «Казанка» уже плывёт у самого обрыва. Из серого полумрака начало проявляться тёмное пятно.

– Уходи от яра на середину! – крик заглушил вопль сирены. Поздно. Но ведь и обрыв скоро должен кончиться. Яр не бесконечен. – Тимка, я не боюсь утонуть. Боюсь остаться живым, если кто-нибудь утонет. Снимай сапоги. В воде не снимешь. Что же он такой бестолковый.

– На мелких местах больше всякого сора. Там ещё опасней. Можно переждать. А ведь вечер. Солнце заходит, – сказал Чикалёв, увидев высокий светло-зелёный борт огромной самоходной баржи, видно груженой под самые завязки. Потянуло воду от берега. Начала обнажаться уходящая вглубь стена – подводная часть яра. Лодку понесло на судно. Телегин прибавил обороты, чтобы бороться с возникшей подводной силой, подтянул к себе ружьё. И сигнал подавать поздно. Запахло краской, дизельным топливом и жареной рыбой. Донеслась песня о силачах, которые любят выходить на арену.

– Раздавит или не раздавит? – спрашивал себя Анатолий. Тимка разглядывал яр. Ни одной подходящей выбоины, на которую можно было забраться, в случае если тяжелая махина приблизится ещё на метр. Телегин взял ружьё, подняв ствол вверх. В узкой трещине между яром и бортом самоходки стемнело. На дне этого каньона крохотная лодочка выглядела игрушечной. Небольшое касание стального борта могло расплющить «дюральку» – так ласково называют рыбаки своё транспортное средство, склёпанное из тонких листов сплава – дюралюминия. А самоходка всё тянулась и тянулась, словно океанское судно. Работали дизеля, журчала вода, вытекаемая из трубки в борту. На ней размеренная жизнь команды, которая в последний рейс доставляет по малой воде в какой-то посёлок зимний запас продуктов. Капитан принял меры безопасности – снижена скорость, включён «ревун», работают прожектора и сигнальные фонари. Нет времени. Нужно спешить, чтобы доставить лесорубам груз. Хотя можно постоять, переждать снежную крупу. А где гарантия, что после разгрузки судно не вмёрзнет в лёд? Гарантии такой нет. Северные притоки Оби замерзают рано и быстро. Погода изменчива. Прогноз – утешение слабое. Рулевому видны маячки-фонарики на перевальных полосатых столбах. Видны и бакены, указывающие мели и перекаты. Он правит на свет сигнала до тех пор, пока в створе не покажется впереди свет ещё одного фонарика. Только ему понятен язык разноцветных сигналов, согласно которых речник начинает вращать штурвал или двигать рукоять электрического руля, которые стали появляться на новых судах, чтобы сделать манёвр, нацеливаясь на свет следующего огонька.

Двигается судно от одного фонарика к другому. Этот разноцветный пунктир, словно волшебная нить Ариадны, указывает в темноте истинный курс. Никто не может снять с черно-белого полосатого столба ни батарею, ни фотодиод, ни разноцветные продолговатые плафончики, защищающие лампочки от дождя и сырого тумана. Так заведено в таёжных посёлках.

…Так это было…

…Ещё звучала песня, ещё пахло горелым маслом и жареной рыбой, а судно удалялось, протыкая плотную завесу прожекторами и фонарями на мачтах. Лодка, шлёпая по волнам днищем, понеслась на свет огоньков. Телегин красными пальцами медленно опустил клювик ударника, направив ствол ружья в сторону яра.

Округлившимися глазами Смеркалов смотрел на Кошкина. Его тонкие губы шевелились, но голоса не слышно. Яркий подслеповатый луч солнца, сорвавшись с верхушки пихты на левом берегу, высветил высокий слоистый яр, метнул блики по чёрным волнам.

– Ты чего? – спросил оторопело Тимка, когда тот повернул голову к нему.

– Не дышит, – выговорил Толя.

Чикалёв встал на колени, придвинулся к голове Кошкина. Наклонился, чтобы почувствовать дыхание. Но не мог понять дышит ли начальник лесопункта Николай Иванович Кошкин, а может, болевой шок вышиб из сознания? Тимка увидел на светлой щетине подбородка снежную крупину. Сдерживая дыхание, парни смотрели на неё, ожидая, когда она растечётся.

Лодка неслась, взметая водяную пыль и брызги, которые, блестя в лучах закатного солнца, образовывали крохотную радугу. Пронзительно скрипя, как ворота лесхозовской конюшни, высоко в небе перекликалась стая гусей. Тимка неотрывно смотрел на подбородок молодого специалиста по вырубке тайги. Ждал, что вот-вот она растечётся кляксинкой воды, и тогда его сердце, освободившись от тяжелого предчувствия, забьётся радостно и свободно.

– Да, это же вата! – воскликнул Толя, убирая с тёплого подбородка Кошкина мягкий кусочек.

САМОВАРНАЯ ИСТОРИЯ

Проснулся Василий Базаркин с тихой радостью. Полежал, глядя в перекрестье рамы, на сонную луну, запутавшуюся в ветках тополя. Понял, что и сегодня радоваться нечему. За свет не плачено, за коммунальные услуги, будь они ладны, недоплатил – не хватило пенсии. Её хватило бы, но жене срочно понадобилось купить понравившиеся обои. Этот непредвиденный расход ввёл его в финансовый кризис. Нужно у кого-то занять , но у кого. У всех, почти у всех жильцов-соседей одинаковая проблема.

Вода не доходит летом до кранов второго этажа, но плати. Тепла нет нормального – плати и зимой, и летом. Доказывать несправедливость поборов – себе дороже. Водосчетчик ставьте, если не верите нашим расценкам, говорят красивые девушки в бухгалтерии ЖЭУ. Не пьём эту воду по причине почечной хвори, а старуха только в ней посуду моет, если от овсяной каши сильно загрязнится. Что делать. Надо счетчик покупать. За какие накопления? Скопленные деньжата «на последний карнавал», отправил дочери. У неё проблема с ипотекой. Муж потерял работу. Растут штрафные проценты.

А тут бабка решила ультиматум предъявлять. Давно предъявила свой ультиматум. Только что с него радости? И это утро не предвещает ничего хорошего. Была с вечера какая-то мысль, которая согревала. Что же должен сделать? Можно продать свой скелет. Что им делать после смерти? Кому нужен? Лишние хлопоты по утилизации остатков человеческого состояния. Не продешевить бы. Всеравно надурят. Да и ладно. В первый раз? Обещали к пенсии всем добавить одинаково, а дали проценты. Кто имел хорошую пенсию, стал получать еще больше. У кого были крохи, так и прибавка – одно название, что о тебе позаботились.

Для кого же перестраивались? Выкупил ваучеры. Думал, государство не может обмануть. Оно же самое справедливое в мире. По две автомашины пообещал главный приватизатор. Дураку задуматься. Откуда столько машин появится, чтобы всем раздать. Раздали заводы и фабрики близким и родным. Достояние народа стало приносить прибыль отдельным гражданам, сумевшим перестроиться, перекраситься. То в партию пищали, а лезли, как партии стало плохо, побежали в свои норки. Последние стали первыми. Так было.

Старик вспомнил. Его чуть не подкинуло. В дровянике должен зеленеть самовар прадеда, приехавшего на Алтай по путевке Столыпина, как потом поедут, но уже без скарба, целину поднимать, солончаки распахивать молодые горожане, которых позвали партия и комсомол, торжественно выдав путёвки. Вёз прадед семью на свободную землю на трёх бричках, надеялся на крестьянскую удачу, на свои руки. С коровами, овцами, курами и гусями двигался караван. Доносился смех, детский плач, играла гармонь, звенели балалайки у костров переселенцев. Не пугала прадеда Сибирь. Боялся не прокормить семью зимой, когда не станет никаких запасов. Потом будет бояться сын, испугавшись нового явления – колхоза. Не будет толку, а значит, придётся воровать. Этого не мог себе позволить, считая последним грехом. Отнимали распаханные и раскорчеванные угодья, говоря о том, что такая пришла директива – единоличникам нет места в селе. «Коллективизация на все сто процентов».

«Нам, партизанам, обещали раздать землю, – говорил он председателю сельсовета. – Был такой, документ. Назывался Декретом о земле. Нам обещали свободу. Мы убивали своих братьев. А за что гибли? Выходит, зря?» Обманули прадеда, обманули деда. А ты, Васька, особый? Тебя и обмануть нельзя? – умываясь, мысленно говорил сам с собой. Бабка на кухне варила на керосинке овсяную кашу.

– Далеко не уходи, – приказала старуха. – Ультиматум буду тебе ставить.

– Куда же денусь, Вшивая Кочка. С подводной лодки не сбежать. Вот только схожу в сарай. Ставь хоть до вечера, – не обиделась на прозвище. Она выжила в Нарымском крае, куда её отца – кулака и мироеда выслали за антисоветскую пропаганду с большой семьёй. У неё в детстве росли кучерявые волосы, а в них жило великое множество обитателей. Он помнил эту шапку кудрей. Мать не стригла ребенка, полагая, что ей так теплее. Василий дразнил её, как и остальные дети, зимовавшие в землянках, так как баржу прибуксировали к дикому берегу в конце сентября.

Враги народа выгрузились на обрывистый берег коричневодой Кети, и пошел хлопьями снег. Мужики ринулись рыть норы, чтобы схорониться от мороза, женщины собирали хворост и разводили костры. Ночью река встала. Утром похоронили двух младенцев. Всю зиму грели землю для могил.

Кипы журналов и газет, перевязанных бечевками, переложил с места на место Базаркин. Нашел бронзовую керосиновую лампу. Сдам. Примут. Металл цветной. Самовар бы найти. Был где-то под верстаком. Василий заботливо положил в тележку лампу, моток провода. Тележка у Василия большая. В ней возил в детский сад детей. Зимой устанавливал сверху фанерный короб с окнами из слюды. Детям тепло в уютной кабине. Соседи называли его сооружение броневиком. Осенью пыльные бури неделями метались над городком. Автомашины с зерном ездили на элеватор с зажженными фарами.

Раньше дети посылали подарки к дням рождения, а нынче не то послать, кто бы им прислал. Обидно и стыдно. Ничем не может помочь. Крохотная пенсия. На работу не берут. Преклонный возраст. Старшая дочь присылала переводы. Ребенок поступил учиться. За всё платить. Квартиру купили. Ипотека. Откуда лишние деньги? Когда был садовый участок, как-то еще легче перебарывались финансовые передряжки.

Кормила земля большую семью овощами и фруктами. Понадобилась властям протянуть трамвайную дорогу до аэропорта. Протянули по садовым участкам. Ходил Василий по кабинетам, надеясь получить обещанную компенсацию за домик, за баню, за теплицу и прочую построенную на земле «ерунду». Так назвали чиновники его сооружения. Умные люди за деньги перевезли домики на новые места, но старик стар, и полагал, а вырученные деньги что-нибудь сможет построить вновь. Строители поджигали домики и сараи, а что имело ценность, быстро разбирали и продавали. Он собрался с соседом разобрать баньку, но её уже куда-то пристроили. Квитанции о покупке материалов Анна выбросила, говоря, что ей мешает мусор. Выбросила и его коллекцию грампластинок, которую собирал со студенческих лет, голодая, но покупая альбомы: Бизе, Вагнера, Моцарта, Брамса, Пристрастился к эстраде, собирая журналы «Кругозор». Сначала коллекция побывала в лоджии под солнцем. Когда диски покоробило, Аннушка тихо перенесла в сарай.

– Пень глухой, а туда же. Подавай ему Чайковского, Кармен, а вот напеку, и ешь – безе, – громко говорила супруга.

С каждой пластинкой были истории. За диск с записью полонеза Агинского отдал набор блесен. Мог слушать часам Равеля или Брамса. Ей казалось, что не музыку слушает муж, а уходит в ту прошедшую юность, в то время, когда считался не последним танцором. Девушки кружили вокруг него в хороводах. Девушки, девушки. Всю жизнь наполнила ядом ревности, отравляя свою и его жизни.

Самовар оказался в поленнице рубленой срезки, которой топили водогрейный бак в ванной, именуя «титаном». Два электрических нагревателя сменили Базаркины. Никто не топит дровами «титаны». Прошло время угля и дров, золы и сажи. Дед обтёр тряпкой, которая была раньше халатом, а потом служила пеленкой. Этот халат привёз ей из Ленинграда, когда учился заочно в институте. Сначала Анна не носила подарок, говоря, что цвет не тот, рукава слишком широки. Изделие завезли из Италии. Тканей подобных соседки не видели. Не зря стоял в потной очереди три часа. Просили продать женщины, давали много денег, не продала. Привыкла к новому халату-платью. Долго носился, не теряя цветов и диковинных птиц.

Дед нашел длинную бутылку, открыл, понюхал. Сохранился винный аромат. Когда же это было? У Анны признали аритмию. Каждый год ездила в санаторий. Привезла из Крыма двадцать бутылок марочного вина. Как довезла такую тяжесть. Зачем было надсажаться? купила бы бутылки три, но не двадцать. Ручки оторвались у огромной сумки на колёсах. …Пробовали по несколько граммов, пытаясь сопоставить вкус, о котором написано в каталоге. Гости порадовались, дегустируя вина из Массандры. Сегодня подобных вин нет в продаже.

Она умела поражать. Даже когда не было денег, покупала дорогие конфеты, колбасы, без которых можно обойтись, но на неё смотрели, а она не хотела выглядеть экономной и расчетливой. Откуда мания к роскоши, к странным поступкам?

Василию вдруг захотелось выпить чаю из старого самовара. Помнил, как перед праздниками бабушка начищала его бока. Стоял на печном шестке и довольно посвистывал. От самоварной музыки становилось детям весело. Бабушка рассказывала, что все мужчины её рода пили чай, когда самовар бурлил, не признавая иного напитка. Самовар – главный предмет семьи. Реликвия. Такого слова не знали, но берегли достояние, переходящее из рук в руки.

Когда описывали имущество перед отправкой на выселение, сберегла бабушка красавца с медалями. Отняли швейную машинку, забрали гармонь. «Кулакам и в ссылке будет весело, а вот мероприятия с пением лучше проводить под гармонь, чем под балалайку». Трёт самовар Василий Никанорович, а перед глазами картинки из детства проявляются. Нет бабушки, нет матери, погибли на фронтах дядьки и отец. Они пили кипяток из самовара, гордились семейной ценностью. Умоляли продать «пузатого», предлагали деньги, продукты, но не продала прабабушка, не сменяла на продукты бабушка, берегла и мама. И дети, и внуки пили из него чай, когда был садовый участок, когда сам был крепок и здоров. В беседке украшали большой стол, вазочками с вареньем и миской с мёдом. Постепенно бока самовара начинают празднично сиять.

Гладит его Василий, а ему кажется, что ощущает тепло рук бабушек, мамы, Анны. Этот кран поворачивали многие руки, подставляя кружки, бокалы, стаканы. И его дети радовались, начиная раздувать медалиста, собирая щепки, сухие хворостины. Царапина на боку от винтовочного штыка. Требовали фураж белые, отнимали продукты красные. Забирали муку и крупу, уводили парней и лошадей. Самовар был в подполье. Скрывался в навозной куче у коровника. «Обшаривали, тыкали штыками, – рассказывала бабушка Пелагея Васильевна, – выполняя приказ командиров, искали тайники с овсом и пшеницей. Промолчал парёнек, поняв, что наткнулся штык на что-то металлическое. А мог бы разворошить кучу. Не стал партизан, воевавший за лучшую долю, докладывать конопатому командиру о каком-то предмете, спрятанном в навозе. За чью лучшую долю лилась кровушка, ради чьих дворцов нынче перестроили страну? Возможно и среднее образование скоро будет достоянием детей зажиточных россиян.

Упаковала бабушка самовар в перину. Поехал он в ссылку на перевоспитание, как колокол из Углича, которому вырвали «язык» и отрубили «уши». Из Томска повезли несколько семей на север в барже. Белые мушки начинали роиться. Кружевной иней налипал на смолевые борта. Шоколадная вода становилась густой и маслянистой. К ночи чернела и покрывалась паром.

На палубе жгли сосновые чурки в ящике, заполненным песком. Угли сыпали в глиняные корчаги, в дырявые ведра и носили в трюм, пытаясь согреть помещение кубрика, в котором ютились женщины и дети. Самовар поил путешественников чаем, а потом его вновь кипятили и вносили в трюм. Он долго остывал, согревая детей. Старая Пелагея и её замужняя дочь Варя соорудили из дерюг полог. В него вносили горячий самовар и так спасали детей от холода.

Дед Авдей всё делал сам. Батраков не нанимал; в юности хлебнул батрацкого кулеша. Даже после женитьбы, убрав свои наделы, ходил вместе с Пелагеей по людям, стараясь заработать то кусок холста, то мешок – другой овса или гречи на семена. Его знали во многих зажиточных семьях, как трудолюбивого и ответственного человека, который может и быка забить и коня подковать. В первый год мирной жизни пахал свой надел при звездах. Кони порой не выдерживали, ложились в борозду. Как красному партизану, ему разрешили распахать брошенные солончаки у озера, где и полынь не росла. Но что странно, уродилась на бывшей пустоши конопля, а вот овсы никуда не годились.

На Покров зашли пацаны – активисты, начали куражиться, требуя ведро самогона. Подумал, шутят мальчишки. Угостил чаем с мёдом, сказал, что не выкуривал самогонку и не из чего перегонять, Всё сдал в обмен на швейную машинку. Мальчишки грозили в кулаки записать, если не поставит ведро самогона. Не шутили активисты. Записали.

Кулаки у Авдея были большие, а ум не гибкий. Фамилия у них была Агарковы, а когда пытались убежать, писарю хорошие подношения сделали, чтобы справку написал, что будто бы реабилитированы и вины перед Советской властью нет. Чтобы нигде не было следов Агаркиных, сделал им справки, что они Базаркины. А в городке Колпашеве, куда попали из-за болезни старшего сына, пришлось остановиться. Жили у пожилой тётки, работавшей в больничном приходе. Авдей познакомился с рыбаками артельными и стал с ними работать.

Старательный мужчина разговаривал мало, не курил и не пил хмельного. Прозвали его Кержаком. Играючи, мог отнести в трюм паузка два мешка рыбы. Приехал представитель из Томска вручать трудовой флаг за первое место. Узнал Авдея. Вместе партизанили под командованием Ефима Мамонтова. Старший артели внёс в список премированных Авдея. Когда тот вышел к столу за куском сатина на рубаху, представитель удивился. «Это же красный партизан Агарков, а не Базаркин». Начались проверки. Дознания. Авдей стоял на своём, не выдавая писаря, который снабдил липовыми документами семью.

– Авдей, тебя и твоих сельчан реабилитировали. Враги советской власти понесли суровые и заслуженные наказания. Ты же в списках. Смотри: Агарков Авдей Иванович. Агаркова Пелагея Васильевна. Еду в ваш посёлок, чтобы вручить документы по реабилитации. Смотри, все твои дети… Ну, хватит. Выбрось свою справку, – говорил Василий Силыч. – Помнишь, как Волчиху обороняли? Как в атаку ходили на крестьянских лошадях. Зять твой добровольно в ссылку поехал. Из-за твоего упрямства будет страдать. Признайся, кто тебе нарисовал справки с печатями? – молчал Авдей. Молчала и Пелагея. …Мы с тобой и Солоновку обороняли. Вспомни, как кричали, что есть мочи. Пугали белых своей конницей, а Ефим Мефодьевич на бане с пулеметом лежал. Поля, и ты меня забыла? Привезли раненого этого молчуна. Как мне тебя вразумить? Раздевайся, – приказал Василий Силыч. Авдей удивился, но послушно снял косоворотку.

– На третий день тебя ранило в бок. Пуля ударила в ребро. Я ж тебя в лазарет волок к Левыкину. Что ж ты запираешься? Признайся, что у тебя справка фальшивая и езжай домой.

Не признался. Остался в своей новой деревне с новой фамилией. Готовились к зиме. А ягоды в тайге много, а рыбы на заливных лугах граблями греби. Ребятишки собирали ягоду с листьями, спешили, чтобы собрать как можно больше. Зимой сортировали, а листья малины, смородины, брусники, клюквы шли в чай. Взрослые спешили достроить бревенчатый дом. Белые ночи сначала удивляли, а потом радовали. Успевали сделать столько, что самим дивно было. Соседи, успевшие отстроиться, помогали. Беда сплачивала. Несколько семей связали невод и тайком добывали рыбу.

У всех обязанности. Девочки – Евгения и Зинаида следили за самоваром. Помогал им семилетний Вася. Носил воду из ручья, ломал валёжник. Ждали деда, его троих сыновей и зятя с рыбалки. Старший сын Никанор и Василиса имели по двое детей, но не отделялись, а поэтому их вместе выслали. Вася оставил сестёр и отправился проверять петли на зайцев, на рябчиков. Самовар кипел, дети забыли доливать. Взрослые задержались. Хорошо, что пришли с работы тётки. Они работали в леспромхозе учетчицами. Хотели попить чаю, но воды в нём оказалось очень мало.

– Мама, мама, – позвали Пелагею, делавшую с соседками печь из глины в новом доме. Пелагея быстро залила угли в самоваре, воды налила, обвернула мокрой рядниной. Но кран отпаялся. Стал подтекать. Лишь через два месяца удалось найти кусочек олова, чтобы «вылечить» больного медалиста.

Умер дед весной. Уже говорили о близкой победе. Авдей был начальником лесозаготовительного пункта. Прихватило живот. Неделю маялся, убеждая всех, что скоро отпустит. Не отпустило. Василий считает, что дед очень переживал, когда перед новым годом получили три похоронных извещения. Что творилось дома, помнит смутно. Уходил в тайгу, долбил лунки и ставил мордушки на окуней, иногда удавалось поймать глухаря или рябчика. Зайцев не стало к декабрю. Он помнил, как отец подсаживал на кедр, как учил косить и ловить щук петлёй. Сохранилось лишь две фотографии. На одной – в военной форме с медалью, а на второй – вся семья; снялись в Томске, когда привезли с Алтая. Дед убедил охранника пригласить фотографа, чтобы осталась память, если кто умрёт в чужом краю. Фотокарточка получилась хорошая. На ней все молоды и здоровы. Василий заказал с неё портреты отца и мамы. Теперь висят на стене; раскрашенные, ретушированные.

В сорок первом, а может быть, в сорок втором был брошен клич: «Фронту – цветной металл!» Сдавали всё. Латунные пуговицы и медные котелки. Приходили из сельсовета, требовали сдать самовар, дескать, из него сделают сотню патронов, а это для фронта большая помощь. Пелагея не хотела расставаться с помощником. Самовар достался от родителей, которые умерли в холеру. Как могла, берегла своё богатство, свою память. Пришло время, когда самовар нужно отправить на фронт. Василий и его братья верили, что без самовара невозможно победить наглых захватчиков. Как стеклянную вазу, везли на санках свою драгоценность. Считали, что сто пуль пустит самовар по врагам.

Подрос Василий, вступил в комсомол. Участвуя в переписи населения поселка перед выборами, оказался в доме бывшего председателя сельского совета. На шестке увидел самовар. Обрадовался. Словно отца встретил, не вернувшегося с войны.

– Что ты, сынок, таких самоваров были тысячи сделаны, – говорил пожилой человек. – Считай, что внёс ты его в фонд обороны.

– Это царапина от штыка. Это олово подтекало, когда ремонтировали кран. А вмятинку на крышке я сделал, когда лучину колол топором. Как же не стыдно? Вы украли наш самовар…

– Надо было сгноить вашу семью, сослав в самые непроходимые болота. Пожалела советская власть, дескать, реабилитированы.

– На плитах одиннадцать фамилий Агаркиных и Базаркиных, а твоих фамилий нет. Присосались к советской власти. Лошадей постреляли, чтоб не достались ни красным, ни белым…

Забрал Василий самовар, унёс бабушке. Обрадовалась старушка, даже помолодела на десяток лет. Оглаживала самовар морщинистой рукой, а слёзы текли из выцветших глаз и падали на концы платка. Через час нагрянул участковый с понятыми и бывшим председателем сельсовета. Самовар конфисковали, а Василия, оказавшего сопротивление властям, посадили на пятнадцать суток. Он отбыл пять. Двоюродная сестра написала письмо в районную газету, а копию послала в прокуратуру. Письмо не появилось в печати, но самовар привез сын председателя, бросил на пол и ушел. Кран отвалился во второй раз. Василий написал письмо начальнику милиции. С жалобами трудящихся работали тогда. Самовар сфотографировали и отправили в областную газету. Статья вышла. Рассказывалось не столько о самоваре, сколько о семье Базаркиных, оказавшихся в ссылке из-за ведра самогона.

В школе решили организовать краеведческий музей. Понесли дети из домов, с чердаков старинные утюги и керосинки, письма с фронтов, фотокарточки, солдатские котелки и ложки. На самом видном месте оказался самовар. Пелагея попросила внуков определить его на вечное хранение. Через пять лет школьный музей стал тесен. Начали строить отдельное здание, в котором поместили библиотеку и дом пионеров. Люди, понимая значимость сохранения памяти, отдавали семейные реликвии. Анна Пилогова сдала свой ткацкий стан, вдова Быкова принесла мужнину золотую медаль Героя Советского Союза, умершего после войны от ран. Быковых первыми выслали в таёжный и болотный край. Большая семья имела крупорушку, шерстобитку, конную молотилку. Отняли всё. Даже коровьи ботала. Селом провожали в дальнюю дорогу. Вместе с малыми ребятами пустились на новые земли почти тридцать душ кулаков-мироедов. Четыре дома приказал Аверьян Огоньков, председатель волостного исполкома, сжечь, чтоб духу кулацкого не было. Беднаки безворотные – в крик: нам, нам отдай. Комсомольцы покосоурились, но приказ выполнили, ведь они, описывая имущество, не всё записали. Отвозили в колхозную кладовую одежду и семена, не забывая о себе. Аверьян Огоньков ходил по дворам и говорил: «Обопью и угроблю». Потом, когда начнётся плановая ссылка людей, всякий стыд потеряют, будут тащить всё, что попадёт под руку во время раскулачивания.