Текст книги "Двое из ларца"

Автор книги: Владимир Болучевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Глава 5

Петр Волков еще не до конца проснулся, когда сел за руль своего джипа и поехал в больницу, в которую, по сведениям справочной «скорой помощи», был доставлен с улицы Торжковской Михаил Лазарский с резаными ранами мягких тканей.

В приемном покое ему показали, где находятся операционные, и вот сейчас, шагая по длинному коридору, он увидел «потерпевшего», который выходил из какой– то двери в расстегнутой рубашке, натягивая на себя свитер и пытаясь поцеловать ручку молоденькой сестричке, несущей его пальто.

– Эй, гай! – окликнул его Волков. – Хай! Ю ол райт?

– Петюня!.. – Лазарский, позабыв про сестричку, обнял Волкова. – Вот кого люблю! А тебя уже нет, – он забрал у девчонки свое пальто. – Ты ханжа и зануда. Ну поехали ко мне, а? Ну почему нет? Ладно, прощай навеки, несчастная. Петь, а ты сюда на прививку? Она замечательно колет, прямо в вену попадает, как я в… ну, в это самое, с первого раза и совсем небольно. Я ей говорю, мол, поедем, убедишься, а она стесняется, дурочка… Петь, а где Гурский? Я ему звоню, звоню, мне тут из кабинета разрешили.

– В тюрьме.

– Вот те раз… Как это? – Михаил попытался надеть пальто и сморщился от боли. – Чего случилось?

– Да порезал тут одного.

– Иди ты… Ну, значит, тот не прав был, видимо. Давай терпиле денег дадим, чтоб заяву забрал, а? У меня еще остались.

– Да он не возьмет.

– Вот еще… Смотря сколько дать.

– Да он ни копейки не возьмет, я его знаю.

– Ерунда это. Когда случилось?

– Сегодня ночью. Гурского сразу и упаковали.

– Так. А этот… которого он… где? Живой?

– Да мало того, он еще и пьяный. Прямо здесь.

– Здесь? В больнице? А… ну да, поэтому ты и… – Лазарский, постепенно трезвея, взглянул Волкову в глаза. – Петь, ты что хочешь сказать?..

– Да ничего я не хочу, ребята, я спать хочу.

– Ага… Понял-понял-понял-понял… Я ж ни черта не помню. Девку зацепил одну, кабак там, то-се, потом ко мне поехали, я еще с собой взял, ну и закуски тоже. А потом, видимо, задремал, что ли, слышу – дверь хлопнула, я за ней во двор-то выскочил, но пока пальто надевал, она и упылила. А у меня дверь захлопнулась. Ну, первый этаж, не страшно. Высокий, правда, – помнишь? – но я на подоконник забрался, форточку открыл, а в одежде не пролезть. Стал раздеваться и пальто там, пиджак, рубашку заодно – все в форточку и закинул, а потом сам полез. Но между рамами и провалился. У меня же старый фонд, между рамами же… – Он развел руки. – Ну вот, я спиной-то стекло и выдавил. Это я еще вроде помню. Ввалился, порезался весь, стол свернул и все, что на нем было, переколотил. Больно… и кровища кругом. Я звоню Гурскому, мол, приезжай, если можешь. Потом допил еще полбутылки коньяку, а вот дальше… ни фига не помню. Очнулся только здесь, когда меня штопали. Ну, там ерунда, кое-где зашили, правда, а так – йодом намазали да пластырем залепили. А Сашка-то при чем?

– Он к тебе приехал, вызвал «скорую» и ментов. У тебя же там явное «после совместного распития, на почве личной неприязни».

– Вообще-то, похоже, наверное…

– Врачи к тебе сунулись, а ты их нелюбезно весьма. А ментам и вовсе брякнул:»Это он меня». И на Гурского указал.

– Ш-шит… Я ж пошутить хотел, видимо. Видимо, я… Петя, чего же мы стоим?

– «Пошутить», «видимо»… Ты там у себя на Брайтоне тоже так с ментами шутишь?

– Ну да, там пошутишь. Там они сначала стреляют, а потом уже спрашивают. А потом все равно стреляют, потому что по-русски до сих пор ни хрена не понимают. Петр, ну поехали уже, фака мазэ…

Они уселись в машину и выехали из больничных ворот.

– Как думаешь, получится? – робко спросил у Волкова Лазарский.

– Верю, ждет нас удача. На святое дело идем – друга с кичи вызволять. Ты вот только историю эту про форточку, про дверь захлопнутую и прочее придержи, ладно? А рассказывай, что я тебе сейчас скажу…

Глава 6

Лязгнули запоры на железной двери. В дверном проеме появился все тот же крупный, навсегда уставший сержант с печальными глазами.

– Дашков и Гуров! На выход. Задремавший было Александр встал и, зажмурившись, шагнул из полутемной камеры в освещенный коридор.

– Тормозни. Обоих поведу.

– Сержант, ты кашу манную с вареньем уважаешь?

– Ну?

– Так вот, она – гурьевская.

– Ну?

– А я не Гуров, я – Гурский, понятно?

– Ты мне поумничай давай. Где второй? Дашков!

– Здесь он, здесь. Пойдем, а?

– Ты мне поговори. У меня в этой камере Богатырев, Савельев и Дашков с Гуровым – всего четверо должно быть. Где еще один?

– Сержант, ты спать хочешь?

– Не по-онял… – вопросительно-угрожающе пропел великан.

– Веди, короче, к командиру, а то побег на тебе будет Дашкевича. Никому, кроме командира, ничего не скажу, понял?

– А ты меня на «понял-понял» не бери! Ишь ты! Да я из вас троих не то что четверых, я шестерых сделаю, веришь? Прям щас!

– Не, начальник, в натуре, нас здесь только трое было, да и то этот вот мелкий чуть не отошел, – раздался заспанный голос из глубины камеры. – Откуда четвертый-то? Может, у вас там в документах чего не так, ты проверь. Мы-то чего?

– А ну давай руки за спину – и вперед из камеры! – Сержант, сопя, запер за Александром дверь и, подтолкнув его в спину, потопал следом. – Понасобирают тут… пенделоков всяких.

– Товарищ капитан, – доложил он, введя задержанного. – Это вот у нас Гуров. Тьфу… Гурский, а этого второго в камере нету. Да и этот ведет себя вызывающе, требует старшего, про того Даш… Дашкевича говорит путано. А какие тут у нас побеги? Никогда у меня такого не было. Может…

– Значит, так… – капитан потер глаза. – Каплан, свободны! А вы, Адашев– Гурский, если уж завели себе такую фамилию, я понимаю, у нас теперь все можно, так хоть ведите себя по-людски. Вам здесь что – цирк? Сержант, между прочим, ранения имеет при задержании. И ножевое, и огнестрельное. Так что не надо, не надо умничать.

– Господин… това… тьфу ты, капитан, вы меня… – Гурский встряхнул головой и, глубоко вздохнув, окликнул уходящего милиционера: – Сержант! Сержант, погодите, пожалуйста. Вы меня извините, Каплан, серьезно, я на самом деле что– то… Просто у меня фамилия такая, понимаете, двойная – Адашев-Гурский. Ну, как Иванов-Крамской или Лебедев-Кумач. Я не хотел вас обидеть, просто я очень устал, ночь не спал. И вы оба не спали, я понимаю. Давайте, короче, как-нибудь все это быстрее… Меня куда, в тюрьму?

– Не надо. Не надо суетиться. Каплан, свободны…

– Да я что, – пробурчал, уходя, сержант, – бывает. Просто ведут себя некоторые, как пенделоки какие-нибудь, как будто мы здесь ради удовольствия…

– Не надо, понимаешь, петлю наперед приговора. В тюрьму, если есть такое желание, всегда пожалуйста. Нет такого желания – все равно не зарекайся. А сейчас – вот ваши личные вещи, распишитесь и давайте не будем умничать. Свободны. Пока…

– Я свободен?

– Потерпевший, собутыльник ваш, претензий к вам не имеет. Аккуратнее выпивать надо, скрупулезнее. А за ложный вызов вообще-то взыскать бы с него надо. Мы бензин тратим, а потом на задержание трамваем добираемся, а потом вы же и говорите: менты… Ладно, гуляйте. Только скрупулезнее.

– Спасибо, капитан. Всего доброго. Впредь мы будем филигранно скрупулезны.

– И не надо умничать. Лучше Волчаре… Волкову спасибо скажите.

Адашев-Гурский рассовал по карманам бумажник, ключи и прочее, вышел в промозглое ноябрьское петербургское утро, которое все еще оставалось, по сути, ночью, и неожиданно для самого себя произнес вслух:

– Воздух свободы пьянил. «Что за дурак это сказал? – подумал он. – И зачем эта чушь живет у меня в мозгах?»

– Здорово! – приветствовал его Петр Волков. – Вшей не нахватал?

Это был крепкий мужик, роста чуть выше среднего, русые волосы коротко подстрижены, а в глубине серых глаз искрилось нечто такое, от чего молоденькие девушки рефлекторно краснели, а женщины искушенные старались перехватить этот его взгляд еще раз.

Он стоял в распахнутой куртке, глубоко засунув руки в карманы брюк, сжимая зубами фильтр горящей сигареты, и хищно улыбался. Лазарский держался поодаль.

– Дай-ка на минутку… – глядя на Михаила, сказал Волкову Гурский.

Волков хмыкнул и приподнял левую руку, обнажив под курткой плечевую кобуру. Александр вынул из нее «Макарова», скинул предохранитель, взвел курок, подошел к Лазарскому и, приставив ствол к самому его носу, как это делают плохие парни в американских боевиках, тихо произнес:

– Ты немедленно ложишься в больницу. Повтори.

– Я не могу немедленно, Саша.

– Причину назови.

– Я не завтракал.

– О Господи, – простонал Гурский, придержав большим пальцем курок пистолета, мягко снял его с боевого взвода, затем аккуратно поставил предохранитель на место и вернул волыну Волкову. – Петр, ну для чего люди живут на свете, а?

– Так это кто как… – Тот засунул «макаров» в кобуру, пошел к машине и обронил, не оборачиваясь: – Может быть, мы когда-нибудь все-таки поедем домой? Лазарский молча смотрел на Гурского. Александр пожал плечами и полез за сигаретой. Пачка была пуста. Он скомкал ее и выбросил.

– Ну и чего ты стоишь, как дурак? Поехали завтракать. Пенделок несчастный.

Волков завел машину, Гурский сел справа от него, а Лазарский расположился на заднем сиденьи.

– Слушай, он тебя Волчарой назвал, – сказал Гурский Петру. – Вы что, знакомы?

– Одну землю вместе пасли. Операми. Но это еще когда было… Документы, по нынешним временам, носить с собой надо, Саша. Он, тебя по компьютеру-то пробил с моих слов, но бабки все равно взял. Вон, Лазарик заплатил.

– А что же, он мне говорит, что за ложный вызов, мол, платить бы надо. Мы и заплатили…

– Так это он тебе обозначил. А деньги взял от меня. Еще хорошо, что этот сказал, дескать, выпивали, подрались. С кем не бывает?

– Со мной.

– А вот эту правду свою ты бы в «Крестах» братве рассказывал, если б мы сейчас вот здесь мою неправду не втерли. Человеку надо суть дела излагать так, чтобы ему доступно было. Аккуратнее надо с правдой, скрупулезнее. Могут не понять.

Волков развернулся и покатил, разбрызгивая широкими колесами ноябрьское дорожное «сало».

– А куда мы, собственно, едем? – взглянул за окно Гурский.

– Ну не в Бруклин же. Из нас троих я здесь ближе всех живу. Я, правда, гостей не ждал, но… короче, дело у меня в двенадцать недалеко от дома, надо бы хоть немного поспать. Встреча с клиентом. Чушь какая-то, по-моему. Но Дед попросил. Короче, приезжаем, досыпаем, все остальное потом.

– Завтрак с меня, – раздался голос с заднего сиденья.

– Мне, пожалуйста, лобстера с белым вином, – сказал Волков, не оборачиваясь.

– А мне касуле в горшочке, бургундское, непременно урожая тысяча девятьсот пятьдесят девятого года, и чтобы в глиняном кувшине. Люблю кухню юга Франции.

– А не тяжеловато будет для завтрака? – засомневался Лазарский.

– Не переживай, – успокоил Петр. – Что рашэн – гут, дойче капут.

Глава 7

Анемичное осеннее петербургское утро, кое-как собравшись с силами, заявило наконец о себе, когда, вздремнув и приведя себя в порядок, вся компания собралась на кухне волковской квартиры.

Лазарский сидел на табурете, уставясь пустым взглядом в пространство, и вздрагивал всем телом при каждом ударе собственного сердца. Странные и необъяснимые с точки зрения обыденного сознания ощущения возникают иной раз с похмелья у человека пьющего: у кого-то мозги мурашками покрываются, у кого-то зубы в жару мерзнут.

– Ну? Ты как? – спросил Гурский Михаила.

– Саша… – тот приоткрыл рот, глубоко вдохнул и шумно выдохнул, повинуясь неудержимому желанию «проветрить губы». – Ты же умный человек.

– Ясно.

– Ну что… – сказал Волков. – У меня сейчас встреча по делу. Это у Сытного рынка, здесь рядом, там такой ресторанчик – «Тбилиси», мне там клиентка встречу назначила. Поехали?

– Завтрак с меня, – оживился Михаил. – А там хаш дают?

– Петь, – сказал Гурский Волкову, – а потом этого в клинику закинем?

– Может, проще пристрелить?

– У него родители старенькие, сын родился от американской жены. Ведь заменяют высшую меру пожизненной каторгой? Вот пусть он ее в Бруклине и отбывает.

– А ты, Адашев, садист. Я всегда замечал.

– Да посмотри на него, разве он достоин легкой смерти? Пусть помучается.

– Встали и поехали.

В этот час маленький ресторанчик был совершенно пуст, лишь за одним столиком сидел пожилой небритый азербайджанец и ел из глубокой тарелки что-то жидкое и дымящееся.

Они заняли столик в углу зала, и Лазарский нетерпеливым жестом подозвал молоденькую официантку.

– Девушка, у вас хаш есть?

– Нет, извините.

– А что же вы утром подаете? Лобстеров?

– Чанахи, пожалуйста, чахохбили, сациви, хинкали, толма. И бастурма, и шашлык, конечно.

– Утром?

– Ну…

– Где у вас кухня? Можно? Ребята, вы заказывайте, я сейчас.

– Погоди, – остановил его Гурский. – Девушка, вы лучше меня на кухню проводите, а этому дайте пока сто граммов водки и сырое яйцо. Он у нас желудочник. Петь, когда твоя клиентка подойдет, ты решай свои вопросы, а я пока микстуру для больного сделаю, ладно? Да! Мне закажите два яйца всмяточку и чаю с лимоном.

Официантка показала Александру, как пройти на кухню, и пошла к бару осуществлять заказ для «желудочника».

– На кухне сидел молоденький белобрысый парень в белом фартуке и читал журнал.

– Гамарджоба, бичо, – сказал Гурский. Парень поднял голову:

– Все в зале.

– Мадлопт, генацвале. – Гурский подошел к блестящему столу, на котором рядами стояли глиняные горшочки.

– Вам что, товарищ? – Парень оторвался от журнала.

– А вот чанахи у тебя где?

– Все в зале.

– Да что ты заладил, иди-ка сюда. Вот давай-ка лучше мы с тобой… это чанахи? Ага. Давай мы все из горшочка вынем, а оставим только бульончик.

– Вы от Нодара Шалвовича?

– Да я практически ото всех. Вот давай мы это все выложим, а потом… где у тебя зелень?

– Вон там.

– Ага… Давай я бульоном займусь, а ты пока зелень… как ее измельчить?

– Я нарежу.

– Нет, надо почти в пюре. Но только чтобы сок сохранился.

– Ну, вон процессор.

– Вот, давай-ка.

– А чего давать? Тут петрушка, укроп, кинза и эта… сиреневая.

– А вот все вместе. А это процедить бы.

– Сейчас… – парень достал из шкафа блестящий сетчатый дуршлаг и подал его Гурскому вместе с чистым горшочком.

– Держи, – попросил Александр.

– Ну, куда ж вы…

– Что «куда»? Ну что «куда»? У тебя руки или… Дай-ка фартук.

– И что теперь?

– Что теперь… – пробормотал под нос Адашев, обвязываясь фартуком. – Теперь я буду вынужден выпить водки, хоть и не надо бы, но… А тебе не советую, есть трагические примеры неофитов. Практику необходимо иметь, генетическую, лет хотя бы двести. Принеси-ка капельку, а? Грамм триста. Сам не пей, не надо.

Поваренок ушел к буфету, а Адашев-Гур-ский взял горшочек с процеженным бульоном и осторожно поставил его на краешек большой ресторанной плиты. Затем загрузил процессор зеленью и нажал на кнопку. Процессор взвыл.

Вернулся белобрысый паренек, неся графинчик с водкой.

– Там в зале спрашивают, вы долго?

– Нет уже. У тебя яйца есть? Ну… в смысле, два куриных яйца мне нужны. И стакан.

– Вот, пожалуйста.

– Гурский взял в одну руку стакан, в другую графинчик с водкой, приподнял на уровень глаз и аккуратно перелил из графина в стакан половину содержимого.

– Ну, с Богом… – он выпил водку из стакана и, сморщившись, спросил сдавленным хриплым голосом:

– А лимоны есть?

– Вон там.

– Хорошо. Теперь смотри: когда вот здесь, в горшочке, разогреется – закипать не должно ни в коем случае, – вот отсюда, из процессора, всю эту кашу выложи, пожалуйста, в горшок, перемешай и накрой, чтобы запарилось, только с огня сними, естественно. Я пойду сигаретку выкурю.

– А яйца вам зачем?

– Так ведь… А! Ты в этом смысле. Это потом, когда разогреется, две дырочки сделать надо, здесь и здесь и… короче говоря, я сейчас вернусь.

Гурский вышел в зал и увидел, что Лазарский сидит за столом один, а Петр о чем-то беседует за столиком в отдалении с весьма привлекательной брюнеткой.

Александр подошел к столу Лазарского.

– Ну, чего?

– Сашка, я сейчас сдохну.

– Сотку принесли?

– Да она мне… Ну куда ты ушел? Давай сядем уже, ведь дело к обмороку. Ведь холодеют уже пальцы рук и ног.

– Все, минута. Дай-ка сигарету. – Гурский присел к столу и закурил.

– Нельзя курить на кухне, – кивнул он на сигарету. – Курить на кухне, плевать за борт и ступать на татами без поклона. Не тужи, еще хуже будет. Это пока еще что…

– Нельзя писать в компот и стрелять в белых лебедей.

– Маму парить еще, – вернулся к столу Волков, – тоже не надо.

– Ладно, умники. – Гурский погасил сигарету в пепельнице, встал и ушел к плите.

– И как тут у нас?

– Да вон, уж закипает почти.

– Давай яйцо. Вот, а теперь видишь, вот так, чтобы только белок. Вот… А лимоны? Да снимай ты его с плиты, кипит же!

– А вы-то? – пробурчал парень. – И вообще…

– Извини, дружок, просто друг у меня больной, понимаешь… ему питаться необходимо по определенной методе. Давай быстренько всю зелень сюда вываливай, а я пока лимоны выдавлю. Это выжималка?

– Да. Сколько лимонов?

– Ну, сколько у нас тут бульона… Штуки три, я думаю.

Поваренок всыпал в горшочек пюре из зелени, слил туда же оставшийся сок, перемешал и, накрыв крышкой, оставил настаиваться.

– А что с вашим другом?

– Да у него, видишь ли, от рождения отсутствует в организме такая фишка, которая влияет на метаболизм. И вот это ее отсутствие обуславливает его патологическую зависимость от определенных химических веществ, которые он употребляет в комплексе пищевого рациона. Перорально. То есть непосредственно через рот. Понятно?

– Опасная болезнь?

– Абсолютно смертельная. Чревата безумием. Но не заразная.

– Тут в горшочке вроде настоялось уже.

– Ага. А теперь мы весь этот сок лимонный – туда.

– Не многовато?

– В самый раз. И маслинок. Есть?

– Есть.

– Давай. Штук десять. Прямо туда. Гурский взял в руки графинчик с водкой, опять приподнял его на уровень глаз и задумчиво сказал:

– Знаешь, что самое главное в кулинарии и фармацевтике?

– Что?

– Соотношение пропорций. Принеси-ка, пожалуйста, еще граммов сто. Только очень быстро.

Паренек принес большую рюмку водки и подал Гурскому.

– Так, – похвалил Александр, – молодца. А теперь маслинку.

Поваренок подал маслинку.

– Ну вот… – Гурский выпил сто граммов и зажевал маслиной. – А теперь последний штрих – опа! – Он влил остававшуюся в графине водку в горшок.

– Вот теперь все как надо. Спасибо тебе, держи, – он дал парню пятьдесят рублей. – По кассе пусть нам пробьют как чанахи, я там в зале скажу.

– А как называется болезнь?

– Что? А… Да алкоголизм.

Гурский перелил содержимое горшочка в большую пиалу, аккуратно взял ее одной рукой за край и ободок донышка и понес в зал.

– А фартук-то?

– Пардон. Сними с меня, а? Вот тут развяжи, ага, спасибо. Водки у нас там сколько получилось, четыреста? Обозначь бутылку, пусть впишут в счет. Тебе сколько лет-то?

– Шестнадцать, а что?

– Да так. Бывай, станишник.

– Ну наконец-то… – Лазарский сидел за столом вдвоем с Волковым, и в глаза его было больно смотреть. – Саш, ну я не знаю… Мы же завтракать пришли.

– И что ты заказал?

– Ну, я не знаю, я вообще ничего не хочу, Петька вот салаты ест, а ты, я же не знаю, что… яйца всмятку? На самом деле?

– На вот, держи, только аккуратно, горячее.

– Спасибо, конечно, но как же…

– Ты давай это съешь – и в больничку.

– Саша, да я последние два месяца вообще ничего есть не могу. А вот это конкретно – не буду категорически.

– Не имеешь права, – поднял голову от морковного салата Волков. – Старший приказал.

– Да ну вас, – Лазарский осторожно взял в руки пиалу и сделал глоток. Посмотрел на Гурского, сделал еще несколько крупных глотков, подул на питье и недоверчиво спросил:

– Сань, а это чего?..

– Пей давай. А маслинки глотай с косточкой.

– С косточкой не буду.

– Не имеешь права. Старший приказал. – Петр отодвинул от себя салатную тарелку, достал пачку сигарет и закурил. – А где твои яйца-то?

– Да что ж вы все… – Гурский остановил проходящую мимо их столика официантку. – Девушка, где мои яйца?

– Молоденькая девчонка неожиданно вспыхнула.

– Они… Сейчас принесу.

– Сань. – Лазарский держал в одной руке пустую пиалу, а в другой последнюю маслинку. Щеки его порозовели, на лбу выступили бисеринки пота. – А как это делается? Я же живой опять! И не пьяный…

– В течение ближайших пяти лет это тебе не нужно.

– Да я же там на этом разбогатею!.

– Нельзя, Миша. Это старинный секрет семьи Адашевых. Или Гурских. Не помню, мне бабушка говорила. Но именно обладание этим средством и обусловило исключительную способность к выживанию нашего рода. Особенно в эпоху Петра Великого. Кстати о Петре, – Александр обернулся к Волкову, – наши планы?

– Да что планы. Поехали на Васильевский. Лишенца этого в клинику сдадим.

– Почему лишенца? – обиделся Лазарский.

– Ты паспорт наш сдал, когда уезжал?

– Сдал.

– Значит, лишен гражданства. Лишенец и есть.

– Логично, – согласился Михаил, откладывая в сторону пустую сигаретную пачку. – Дай-ка сигареточку, у тебя штанишки в клеточку.

– Держи, – Петр протянул ему открытую пачку. – А потом мне обратно сюда вернуться надо. Клиентка эта здесь рядом живет. Ну?

– Поехали. – Гурский поднялся из-за стола.

Все вместе они остановились у выхода из зала, чтобы расплатиться. Молоденькая официантка открыла свой блокнотик:

– Значит, так: салатики – два, кофе один, круассанчик, чанахи и бутылка водки. Это у нас… Да! – Она взглянула на Гурского. – А что же мне с вашими яйцами делать?

Он на секунду зажмурился, стиснул зубы, а потом посмотрел ей прямо в глаза и вкрадчиво спросил:

– Есть конкретные предложения?

Волков вынес из ресторана согнувшегося пополам Лазарского, загрузил его в машину и сел за руль. Гурский уселся рядом.

– О-ох! – выдохнул наконец Михаил. – Са… Саня… – задыхался он от смеха. – Ты бы видел, что с ней было…

– Да, Гурский, – сказал Петр, заводя автомобиль, – я же говорил, что ты чудовище. Ну, оговорилась девочка. Да и не оговорилась вовсе.

– Она про яйца спросила, я ей про яйца и ответил.

– С живыми людьми дело имеешь. И не все такие умные, но все равно живые. Она же ребенок еще.

– Вот и капитан мне этот про скрупулезность внушал, и чтобы не умничал.

– Попугай-то?

– В смысле?

– «Попугай» его зовут. Он слово какое-нибудь услышит, подцепит и мусолит потом неделю. Где надо и не надо. Я ему сказал сегодня, не надо, мол, умничать, бери бабки и отдавай человека. Зачем тебе компьютер, моего слова мало?

– Он, Петя, теперь «филигранностью» всех доставать будет. Как я понимаю это дело.

– Почему?

– Да так мне почему-то кажется.

Волковский джип вывернул на Саблинскую, сделал правый поворот на Пушкарскую, потом левый на Ленина (которая теперь Широкая) и выехал на Большой проспект Петроградской стороны, направляясь на Васильевский остров.

Мишка Лазарский отмечал про себя все эти названия знакомых с детства улиц, смотрел на старые дома и очень не хотел в клинику.

– Пацанчики, родненькие, – приговаривал он, – какие же вы хорошие. Не сдавайте меня в больничку, а? Ну давайте еще хоть один денек набулдыкаемся сегодня! Ну ведь как здорово-то, а? Что ж вы как гады последние? Меня на койку, а сами пойдете, жить будете в полной свободе от зависимости. А я?

– Миша, – на секунду обернулся Волков, не отрывая взгляда от скользкой дороги, – вспомни о маме. Мама ждет тебя трезвым. Сынок твой…

– …тянет к тебе за океаном розовые ручки, – подхватил Александр, – лепечет: «Дэди, нье нада дрынк йетот терибл уотка в йетот харибл Раша! Гоу ту ми трезвым! Мне нье нужет ё мани! Я вонт, чтобы от тебя не воняло перегаром! Ай лав ю!»

– Гурский, – сказал Волков, – и все-таки ты чудовище.

– Ребята, – Лазарский расплывался в улыбке, – как я вас люблю.

– Любишь – женись, – пожал плечами Петр.

– Устал – отдохни, – кивнул Гурский.

– Ага… – Мишка поправил шарф. – Умный – покажи свои бабки.

– Это грубо, – сказал Волков.

– И все равно я вас люблю.

– Любишь – женись…