Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Владимир Солоухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

СУДЬБЫ

ОНА ЕЩЕ О ХИМИИ СВОЕЙ…

– Чем вы занимаетесь?

– Химией.

– Как ваша фамилия?

– Муромцева.

* * *

На следующий день, 13 ноября, я, как обычно, работала над чем-то по органической химии. Стояла у вытяжного шкафа. Меня вызвали к телефону… Я услышала голос Бунина.

* * *

В пятницу 1 декабря, возвратившись из лаборатории раньше обыкновенного, я нашла у себя на письменном столе несколько книг Бунина.

В. Н. Бунина. Беседы с памятью

Она еще о химии своей…

Не ведает (о, милая наивность!),

Что в звездах все уже переменилось —

Он ей звонит, он книги носит ей.

Он в моде, в славе. Принят и обласкан

И вхож во все московские дома.

Им угощают. Только мать с опаской

Глядит на дочкин с Буниным роман.

Жуир. Красавчик. Донжуан. Сластена.

Уж был женат и брошена жена.

Перчатки, трость. Небрежно и влюбленно.

Свежайших устриц! Белого вина!

Она еще куда-то в длинном платье

Спешит, походкой девичьей скользя.

О женщина, оставь свои занятья —

Иная уготована стезя.

Она еще о химии лепечет.

Шкаф вытяжной. Пробирки. Кислота.

Но крест чугунный лег уже на плечи…

Ну, хорошо. Пока что – тень креста.

Пока еще святая Палестина,

Борт корабля, каюта, зеркала.

Свободный брак. Пускай смеются в спину.

Над Средиземным морем ночи мгла.

Как все легко, доступно. Мать смирилась.

А он красив, талантлив и умен,

Чтоб это длилось, длилось, длилось, длилось,

Чтоб только он, навеки только он!

Что ж, так и будет. То есть даже ближе

И дольше, чем дерзала бы мечта.

В голодном и нетопленном Париже —

Вот где любовь воистину свята!

Париж-то сыт, да проголодь в Париже

Растянется на много, много лет,

Где друг ее уж тем одним унижен,

Что Бунин он – прозаик и поэт.

Ну а пока – извозчик, стерлядь, вина.

Он наклонился. Что-то шепчет ей.

Московский снег. В неведенье наивном

Она пока – о химии своей…

1975

ЛОЗУНГИ ЖАННЫ Д'АРК

Звучал с непонятной силой

Лозунг ее простой:

За свободу Франции милой,

Кто любит меня – за мной!

Драпают пешие воины,

Смешался конников строй,

А она говорит спокойно:

Кто любит меня – за мной!

Знамя подъемлет белое,

Его над собой неся,

Как будто идет за девою

Сзади Франция вся.

Истерзана милая Франция,

Проигран за боем бой.

Уже бесполезно драться…

Кто любит меня – за мной!

Шестнадцати лет девчонка,

Носительница огня,

Сменила свою юбчонку

На латы и меч и коня.

Свершая святое дело,

За ударом неся удар,

Едет нежная дева,

Железная Жанна д'Арк.

В стане британцев паника,

В стане британцев вой,

Она поднимается – ранена:

Кто любит меня – за мной!

Конечно, мне лучше было бы

Цветы собирать в лесу.

Но гибнет Франция милая,

И Францию я спасу.

Девчонка я, мне бы все же —

Жених, ребятишки, дом.

Но если не я, то кто же?

Если не я – никто.

Хрупка я, но бог поможет,

Дух укрепляя мой.

Если не я – то кто же?

Кто любит меня – за мной!

В чем силы ее источник,

Загадка не решена.

Но все исполнилось в точности,

Как сказала она.

Победа – ее награда.

Как молния, меч сверкал.

С Орлеана снята осада,

Коронован в соборе Карл.

А дальше? Позор мужчинам.

Людям стыд и позор.

Суд заседает чинно,

В Руане горит костер.

Британцы или бургундцы,

Епископы или князья,

Девчонку мучить? Безумцы!

Отвагу судить? Нельзя!

А что же Франция милая?

Где же она была?

С легкостью изменила,

Походя предала.

И Карл, коронованный Жанной,

Где же тогда он был?

Король, как это ни странно,

Первым руки умыл.

А эти зеваки, толпы

Вокруг костра на ветру,

Почему не бросились, чтобы

Спасти из огня сестру?

Конечно, каре, охрана,

Войско во всей красе.

Но если бы ради Жанны

Бросились сразу все?

В больших городах и малых,

В селах и деревнях,

В харчевнях и пышных залах,

Пешими, на конях?

Трусы? Рабы обмана?

Горем сердца полны?

Не вас ли спасала Жанна,

Бросясь в костер войны?

Пламя уже до груди,

Уже до глаз достает.

Бывают предатели люди,

Бывает и весь народ.

Люди, сделайте милость,

Пока не померк еще взор.

Одна за всех получилось.

Все за одну… позор!

Вечером под золою

Нашли в углях палачи

Сердце ее как живое,

Только что не стучит.

Сердце бросили в Сену,

Чтобы стереть и след.

С тех пор прошло постепенно

Полтысячи с лишним лет.

Слава ее окрепла.

И там, где в беде народ,

Дева встает из пепла,

На помощь она идет.

Тогда всех других дороже

Лозунг, зовущий в бой:

Если не я, то кто же?

Кто любит меня – за мной!

1975

ПОЭМА ШАМИЛЯ

Шамиль был храбр. Никто не отрицает.

Была ему и выдержка дана,

Когда в папахах, саблями бряцая,

Вокруг него смыкались племена.

Единый дух ковался в ходе стычек,

Засад, набегов, вылазок, атак.

Разноязыких и разнообычьих

Попробуй собери в один кулак!

Разобщены, невежественны горцы.

Что из того, что каждый врозь удал.

Чтоб их спаять, сиял, как в небе солнце,

Герой, чистейший образ, идеал.

Не ради славы, ради цели этой,

Мосты сожгя, надежды обрубя,

Он сам себя творил, как бы легенду,

Писал, как бы поэму, сам себя.

Легко ли горстке против тысяч драться

И выдержать, стоять за годом год?

А раны что? Их было девятнадцать.

Дух не сломался – рана заживет.

Он так учил: «Нельзя гяурам в руки

Живьем даваться перед ликом гор.

Здесь только смерть, а там позор и муки,

Навеки несмываемый позор.

Смерть на свободе или жизнь в неволе?

Сама возможность выбора смешна!

Для них война – кампания, не боле,

Для нас она – священная война».

И шли, противоборствуя теченью

Истории. Вращенью колеса.

И совершали, верные ученью,

Отваги ли, безумства ль чудеса,

Когда один бросался против роты,

С кинжалом лез на ядра и картечь,

Врубался в строй ощеренной пехоты

Убить, сразить и сразу мертвым лечь.

В последний миг, наверно, думал каждый,

Не доставаясь все-таки врагам,

Имам сказал… Имам бы сделал так же…

Аллах велик. Велик и наш имам.

И вот – Гуниб. Последняя облава

Идет на горстку этих храбрецов.

Обречены на гибель и на славу,

Окружены они со всех концов.

Их около трехсот всего там было,

В кольце несметных полчищ и огня.

«Гуниб, Гуниб – великая могила!»

Как некогда сказали до меня.

Земли осталось только под ногами.

Уходит из-под ног уже земля.

Сидит в тени Борятинский на камне

И ждет к себе имама Шамиля.

Но молится Шамиль, взойдя на крышу,

Прося, как прежде, гибели врагу.

Для той поэмы он сейчас напишет

Последнюю кровавую строку.

Дабы гордиться правнуки могли бы…

Его приказа ждут уже с утра

Вернейшие мюриды и наибы,

Вернейшие имаму нукера.

Счастливый миг – погибнуть за имама.

Великий миг – погибнуть вместе с ним

Известно – мертвецы не имут срама.

Сегодня мертвым легче, чем живым.

Готовы все. Но стойте. Что такое?

Что он задумал? Он к врагам идет.

Своей, не раз простреленной рукою

Свою. Гяурам! Саблю!! Отдает!!!

Как прежде, в небе солнышко светило.

Не грянул гром. Не треснула земля.

Гуниб, Гуниб, великая могила,

Хоть живы все, включая Шамиля!

Не знаю я, по-своему ли, так ли,

Еще пока до школы и до книг,

Мальчишке мать рассказывает в сакле

Про Шамиля и, значит, про Гуниб.

Огнем горя, глазенками сверкая,

Внимает сын про доблесть давних сечь.

Зачем же мать внезапно замолкает

И на другое переводит речь?

Рассказ нарушен. Песня не допета.

Кипит обида в сердце у мальца.

Как объяснить, что у легенды нету

Единственного, нужного конца.

И как не тереби мальчишка хваткий,

Как не реви и сколько слез не лей,

Что не погиб Шамиль в последней схватке,

Что сдался он – не выговорить ей.

Какой пример! Наглядно видим все мы,

Насколько роль поэта высока.

В блестящую и славную поэму

Навеки вкралась слабая строка.

1974

НЕГЛИНКА

Пусть не размашисто, не длинно,

Но все же в птичьих голосах,

Текла себе река Неглинка

В зеленых, смешанных лесах.

Там дуб, там ель, там кустик тала

Гляделись в воду без труда.

Когда ж сосна преобладала,

То медной делалась вода.

В ней, розоватой на закате,

Все было видно до земли —

И голавли на перекате,

И пескаришки на мели.

Смыкались над водой вершины

И создавали мрак и тень.

Зато фонарики кувшинок

Светили ярко целый день.

Стрела щуренка из засады,

Коряги, заросли осок,

Стрекозы в радужных нарядах,

В дрожащих зайчиках песок,

Да пена белая, как вата,

Да птичьи мелкие следы,

А там, где глина красновата,

Свисали корни до воды.

То звезды высыпят над нею,

То синим куполом – зенит.

То тихим омутом темнеет,

А то по камушкам звенит.

Так и жила себе Неглинка,

Не знала горя на веку,

Текла неторопко, не длинно,

Впадая в большую реку.

И не ждала б судьба лихая

Речонку с мохом и травой,

Когда бы та река другая

Не оказалась вдруг Москвой.

Где цвет черемухи душистой,

Где блики утренней зари?

Где отраженный месяц чистый,

Где соловьи, где пескари?

Домов кирпичные громады,

Земля асфальтом залита,

Машины, вывески, ограды,

Киоски, рынок, суета.

И только улица Неглинка

Напомнит вам наверняка,

Что, по преданиям старинным,

Когда-то здесь текла река.

Текла, была и – ни приметы,

Ни берегов, ни дна, увы.

Ну что ж, была, а нынче нету

Среди разросшейся Москвы.

Как и стогов нет на Остоженке,

А на Садовом нет садов,

Как нет Соломенной сторожки,

От рощи Марьиной следов.

Где Сивцев Вражек, долы, горы,

Полянки, мох и топь болот?

Где сосны сумрачного бора

У Боровицких – в Кремль – ворот?

Растет Москва, никто не ропщет.

Преобразуют мир века.

Но речь одна – сады и рощи,

Другая речь, когда – река.

Однажды, идя по Трубной площади, я увидел, что открыты большие железные люки, около которых стоят грузовики, наполненные снегом. Грузовик за грузовиком сваливали снег, как в бездонную пропасть. Мне стало интересно, куда снег девается, и я подошел. В темной глубине, в тесных осклизлых стенах, бурля и как бы радуясь мгновенному просвету открытых люков, быстро неслась вода. Она подхватывала глыбы грязного городского снега, тотчас размывала и уносила его.

– Что это? – спросил я у рабочих, занятых снегом.

– Как что? Река Неглинка.

В другой раз, в июле, на центр Москвы обрушился светлый ливень. Ручьи мчались вдоль тротуаров, становясь все обильнее. Вдруг, на той же Трубной площади, на месте как бы взорвавшихся люков, вздыбились большие бугры воды. Площадь превратилась в натуральное озеро. Теперь мне не надо уж было спрашивать, я знал, что это вырвалась из подземного заключения к летнему небу, к ливню река Неглинка.

Так дважды я убедился, что даже такой город, как Москва, не может окончательно умертвить маленькую речушку, что, загнанная под землю, придавленная навалившимся на нее многомиллионным городом, она все-таки жива, и, в то время как мы проезжаем по Москве в троллейбусах и такси (когда спим – тоже), под нами бьется, как жилка, как слабенький пульс земли, вечная и живая струя реки.

Шумит великая столица,

Шуршит машинами над ней.

И что же ей, Неглинке, снится

Среди подземных кирпичей?

Кувшинки, синие стрекозы,

Чуть розоватый свет зари?

Луга, песчаные откосы

И на быстринке пескари?

Весной лихое половодье,

Июль в цветах, январь во льду?

Хоть в берегах, да на свободе,

Хоть под уклон, да на виду?

Или мечтает, может статься,

И видит, словно наяву,

Как лет мильонов через двадцать

Она переживет Москву?

Как расточатся по крупинке

Асфальт, чугун, кирпич, гранит

И будет у реки Неглинки

Опять речной, привычный вид?

Леса вокруг. Свежо. Светает.

Природа в вечной кутерьме…

Что ж, время есть. Пускай мечтает,

А что ей делать там, во тьме?

1974

КАКТУСЫ

СПЕЦИАЛЬНОСТЬ

У каждого зверя,

У каждой птицы

Есть своя врожденная специальность.

Отклоненья неизбежны и повседневны,

И все же главное остается главным.

Так, например,

У лисы специальность – мыши

(Но, конечно, не откажется от цыпленка)

У соболя специальность – белка.

У орлана-белохвоста – рыба.

У ежа, как ни странно, – змеи.

У кукушки

Редчайшая специальность —

Волосатые черные гусеницы,

Которых не берет ни одна из птиц.

Ну вот.

А у ласточек специальность – пчелы,

Летящие к ульям со сладким грузом.

Но все равно и без груза

Пчелы —

Главная специальность ласточек.

Белогрудых, прелестных птичек.

Я знаю, что они неподсудны,

И моя рука не поднимается, чтобы

Разорить гнездо под сухим карнизом.

И все же как бы ни умилялись,

Каких бы песен про них ни пели,

Я знаю,

Что их специальность —

Пчелы.

И когда мы любуемся их полетом,

Их зигзагами в небе (ах, как изящно!),

Я знаю, что это летают в небе

Молниеносные, обтекаемые, литые,

Не знающие ни промаха, ни пощады

Истребители

Мирных медовых пчел.

Право же,

Лучше б не знать об этом.

1973

УВИДЕТЬ БЕЛКУ

А все же прекрасно, гуляя в лесу,

Увидеть живую белку.

Мордочка,

Проворные зубки,

Классический беличий хвост.

И вот

Замираете, приятно поражены, —

Вверху,

В зеленых дебрях сосны,

Белка!

Смело

Она бросается с дерева

И влет, как будто оперена,

Перелетает на соседнее дерево.

Здорово

Это у нее получается.

Мы так не умеем.

Можем только смотреть, как умеет она.

Провожая ее восторженным взглядом

И мыслью. Между прочим,

В древние славянские времена

Проворный зверек назывался мысью.

Мысь. Мызнуть. Умызнуть.

Мысля,

Мыслью по дереву не скачи,

Мысли сумрачно, сдержанно. И молчи.

Но это – другая опера.

А пока

Не грибы, не орехи домой несу.

Что грибы и орехи? Безделка!

Несу в душе, как скачет в лесу

По деревьям живая белка.

В душе

При виде маленького зверька

Пробуждаются важные чувства,

Которых лишает нас времени быстротечность,

Безотчетная нежность,

Тихая доброта, теплота,

Человечность.

Идешь и думаешь – увидеть бы белку.

Но по заказу ее увидеть нельзя.

Это тебе не ворона и не овца.

Жди счастливого случая,

Чтобы со стезей совпала стезя,

Как стрелка часов находит на стрелку.

Разговорчивый мне попался водитель такси.

Круглолицый такой.

Улыбающийся. Сама доброта.

– Погодка-то! Лучше и не проси.

Я охотник.

Вчера проверил свое ружье.

Ружьишко, говорю, проверил свое.

Воскресенье.

Целый день в лесу. Красота!

– И добыли?

(Стараюсь подделаться под охотничий разговор.)

И кого?

– Я больше по белкам. У меня лайка.

По кличке Сонька.

Ездили в Краснохолмский бор.

Специалистка.

У нее ни одна не отобьется от рук.

Для начала добыли девятнадцать штук.

– Ско-олько?!

На девятнадцать зверьков обедневший лес…

Зачем я в эту машину влез?

Мало забот?.. Краснохолмский бор…

Разговорчивый мне попался шофер.

– Ободрал, вот высушу, понесу.

Три рубля за каждую шкурку.

Лишь бы не лень.

Пятьдесят семь рублей как нашел в лесу,

Пятьдесят семь рублей за воскресный день.

А другие проторчат у телевизора.

Или в гости.

Закусочка. Пиво-воды.

Нет, я охотник.

И в выходной я как чокнутый или больной,

Я, как говорится, —

Любитель природы.

Подышишь воздухом. На душе веселей.

Снег там чистый. Весь белый, белый…

…Кому бы отдать пятьдесят семь рублей,

Чтобы в лесу прибавилось девятнадцать белок?..

1975

БЕЛЫЙ МЕДВЕДЬ

Что мне белый медведь?

На земле я прожил полвека.

Крестьянствовал,

Учился, работал, растил детей,

Кое-где побывал,

Кое-что успел посмотреть,

Но белого медведя, представьте себе, не видел.

Обитает во льдах,

Где торосы,

Морозы,

Полярная ночь,

Где северные сиянья трепещут в безмолвии неба,

Желтоватый под солнцем,

Голубоватый под яркой луной,

Зеленоватый среди зеленых торосов,

Но фактически очень белый,

Белый медведь.

Уникальная,

Удивительная модель,

Зверь,

Отлично знающий свое дело.

А дело простое – поймать тюленя,

Завести медвежат, то есть делать так,

Чтобы бесконечно в полярных льдах

Обитало медвежье племя.

Что мне белый медведь?

Пятьдесят лет я его не видел

И, по всей вероятности, уже не увижу,

Хоть и жили мы с ним на одной планете.

Прожил я без него, проживу и еще.

Отчего же мне жалко,

Что вскоре белый медведь исчезнет?

Что он обречен?

Что его уничтожат люди,

Вооруженные ледоколами,

Вооруженные вертолетами,

Винтовками,

Биноклями,

Компасами,

Палатками,

Радиостанциями,

Локаторами,

Географическими картами,

Консервами,

Жестокостью,

А в конечном счете – безумием?

Отчего мне больно,

Что на планете Земля

Исчезает белый медведь,

Что опустеют торосы Ледовитого океана?

Что в природе оборвутся извечные звенья?

Ведь я его никогда не видел.

И если бы состоялась встреча,

Он скорее всего меня бы заел,

Несмотря на это стихотворение.

Казалось бы,

Что мне белый медведь?

1976

ПОТЕРЯ

Я уронил тебя в город

(В районе Арбата).

Как песчинку в пустыню,

Как иголку в сено,

Как живую рыбку выпустил в море.

Горе.

Дело было так.

После нашей прогулки по городу

Мне предстояло зайти в учреждение

И провести там на совещании несколько часов.

Но совещание отменилось,

Словно на темнице отодвинули

Скрипучий засов.

Неожиданно став свободным,

Я выскочил тебя воротить,

И тогда бы остатки дня…

Но тебя нигде уже не было.

Переулок вливался в современную улицу,

И улица, как пушинку, завертела меня.

Разноцветно валили толпы.

Все больше женщины.

Огромные стекла отражали

Разноцветное мелькание улицы.

Но и за стеклами тоже

Все мелькало беспрерывно и разноцветно.

А что вы хотите?

В самом центре. Москва.

Я становился на цыпочки:

Не мелькнет ли среди причесок

(Рыжих, седых, сиреневых, черных, русых, зеленых,

Синтетических, натуральных,

Взбитых в округлые шапки

И свободно льющихся на юные плечи)

Твоя бедовая,

Твоя отпетая,

Твоя гордо посаженная голова.

Но все напрасно. Чужие лица.

Тебя не найдешь. Не вернешь обратно.

Я уронил тебя в город. В столицу.

В районе Арбата.

Как рыбку выпустил в море.

Горе.

И если бы не было телефона…

1975

КАКТУСЫ

Андрею Вознесенскому

Друзья,

Как много условного в нашем мире.

Людям,

Воспитанным на васильке и ромашке,

Зеленое растение под названием кактус

Покажется при первом знакомстве:

а) некрасивым,

б) смешным,

в) асимметричным,

г) нелепым,

д) безобразным,

е) претенциозным,

ж) заумным,

з) формалистичным,

и) модерновым,

к) разрушающим музыку и пластичность формы,

л) нарушающим традиции и каноны,

м) бросающим вызов здравому смыслу,

н) бьющим на внешний эффект и становящимся поперек.

И вообще уродливым и колючим,

Пытающимся путем скандала

Затмить ромашку и василек.

А между тем

Любители разведения кактусов

Привыкают к их неожиданным формам,

К их удивительной графике,

К их индивидуальности,

Когда неповторимы два экземпляра

(Простите, что так говорю про цветы!),

А привыкнув, любуются

И находят, представьте,

В этих бесформенных и колючих уродцах

Бездну острой и терпкой красоты.

Ложь.

Клевета.

Они не бесформенны!

Песок под солнцем то бел, то ал.

По капле вспоены, пустыней вскормлены.

Художник-шизик их рисовал.

Конструктор-гений чертил проекты

В ночной кофейно-табачный час,

Чтоб некто Пульман, Леонов некто

Потом выращивали их для нас.

Табак и кофе. Да, да, конечно.

Но согласитесь, тверда рука.

И каждая линия безупречна

И я бы даже сказал – строга.

Была фантазия неистощима,

Быть может, было и озорство.

Но в каждой черточке ощутимо

Живут законченность, мастерство.

И я,

Посетив коллекционера,

Четыре часа подряд разглядывал

Триста восемьдесят

Маленьких, четких кактусов,

Неожиданных,

Нелепых,

Асимметричных,

Бросающих вызов здравому смыслу,

Нарушающих традиции и каноны,

(С точки зрения ромашки, с точки зрения березового листа).

Но были конструкции полны изящества,

Но художник-скульптор не дал промашки,

И мне открылась их красота.

Разглядывать каждого, а не поле,

Выращивать каждого, а не луг.

И,

Хотя нас этому не учили в школе,

Вы душу каждого поймете вдруг.

Они естественны,

Как раковины, кораллы, морские рыбы,

Они разнообразны,

Как плывущие летние облака.

После крепких и пряных напитков

Вы едва ли смогли бы

Довольствоваться вкусом теплого молока.

Я не брошу камня в одуванчик и розу,

Они прекрасны и не виноваты,

Как жасмин,

Как лилии на зеркале черной реки.

Но с некоторых пор вы поймете,

Что для вас пресноваты

листочки,

цветочки,

стебельки,

лепестки.

1976

ЧАЕПИТИЕ РЯДОМ С ПТИЦЕЙ, СИДЯЩЕЙ В КЛЕТКЕ

Женщина меня угощала чаем,

А дверь на балкон была открыта.

На балконе стояла клетка,

В клетке сидела птица.

Вот экспозиция.

Некоторые подробности и детали.

К чаю было клюквенное варенье,

Конфеты «Каракум»

И печенье

Под названием «Крымская смесь».

Чай был горячий, крепкий.

Мы пили его из фарфоровых чашек,

В чем, конечно, особая прелесть

Есть.

Женщина без умолку говорила.

Она была одинока, она страдала.

Она хотела, чтобы я, зашедший случайно,

Понял все ее тридцативосьмилетнее отчаянье.

Но разница состояла в том,

Что она говорила, глядя на скатерть,

На свои, теребящие скатерть, руки,

А я ее слушал, глядя на клетку,

На птицу, сидящую в клетке

И производящую щебечущие звуки.

Я не очень хорошо разбираюсь в птицах,

Но, кажется, это был просто чижик.

Клетка вся из тонких и крепких проволок,

Как бы сквозная,

С округлой крышей,

С перекладинками,

Укрепленными на разной высоте,

С кормушкой (налить водички)

И с шустрой птичкой

При клювике, крылышках и хвосте.

Балкон с перилами, с клеткой, с птицей

Парил на высоте двенадцатого этажа.

Громоздясь домами, лежала вокруг столица.

На деревья приходилось смотреть не снизу, а сверху.

Был май, и зелень была свежа.

По перилам балкона сновали возбужденные воробьишки.

Они прилетали к пленнице в гости.

Посочувствовать,

Поделиться птичьими новостями.

Впрочем, возможно, их привлекла кормушка,

Конопляное семя, подсолнухи.

Но, увы, – не достать.

Я наблюдал за их маневрами,

Я слушал их оживленное чириканье,

А женщина за столом продолжала страдать.

– Ты понимаешь, я одинока.

Мне тридцать восемь.

Ждать больше нечего. Он звонит так редко…

(Чижик семечко расклюет и бросит,

Расклюет и бросит,

Воробьишки все это видят,

Но, увы, – не пускает клетка.)

Ты понимаешь, я измучилась, я устала.

Годы проходят, жизнь проходит,

Как за нее ни держись…

(Чижик снует по клетке,

То вспорхнет на верхнюю перекладину,

Под самую округлую крышу,

То опять спускается вниз.)

То ли мне надоело его бессмысленное порханье,

То ли просто из безотчетного озорства

(Зачем-то дается же пара крыл!),

Едва хозяйка на минуточку отлучилась,

Я с ловкостью профессионального диверсанта

Подскочил

И маленькую дверцу в клетке открыл.

Я открыл совсем небольшую дверцу,

Такую же проволочную,

Как и все остальные стены.

Дверца смотрела в сторону города,

В сторону воздуха,

В сторону неба,

В сторону далекого горизонта,

Который был в этот час красноват и светел.

Оттуда,

Поверх домов и деревьев,

Прилетал к раскрытой дверце

Сладчайший весенний ветер.

Хозяйка вернулась со свежим чаем.

– Ты понимаешь,

Я ведь, в общем-то, ничего не требую…

(Ах, как выпорхнет сейчас из неволи

Чижик в открытую мною дверцу!)

…Ты понимаешь,

Так одиноко, темно и больно,

А он… А он – человек без сердца.

Как живу я? Служба. Домашние хлопоты…

(Вот сейчас увидит, что – воля, воля!

Сейчас заметит, что дверь открыта.

Посидев на порожке и оглядевшись,

Вспорхнет на балконную загородку,

А там… вон дерево, вон другое,

А там горизонт красноват и светел.

Пропорхнул.

Посидел на перекладинке.

Снова вниз.

Пропорхнул.

Не заметил.)

Как можно не видеть, что путь свободен?

Безмозглая птица! Нелепый чижик!

Или не хочешь бросать кормушку?

Или жалеешь хозяйку эту?

Или боишься попасть в ловушку?

Но какой ловушки можно, собственно говоря,

Бороться, уж будучи пойманным и сидя в клетке?

За дверцей – рощи, за дверцей – лето,

Дожди и травы, роса рассвета.

– Ты понимаешь,

Я ищу не счастья.

Его, наверно, и не бывает.

Но все же знать, что вот есть на свете…

(Попил водички, почистил клювик,

Глядит на дверцу. Сейчас. Минутку.

Сейчас свершится.

Нет, не заметил.)

Ты понимаешь…

(Ничтожный чижик!

Пустая птица! Ты что, ослепла?

Лети из клетки как можно выше,

Воскресни, птица, родись из пепла!)

Я ушел,

Демонстративно не бросив взгляда

На птичью клетку с открытой дверцей,

На птицу в клетке.

(Вот – воля рядом…)

Презренный чижик! Где твое сердце?

1976