Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Владимир Солоухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

* Ждет семени земля *

Ждет семени земля.

Взрыхленная плугами,

Слегка дымясь,

Слегка на срезах лоснясь

И пахнущая, будто бы

Вино.

Чтоб прорасти.

Чтобы ее хмельную,

Земную, беспокоящую силу,

Захлебываясь, выпило

Зерно.

Ждет женщина любви.

Раздетая бесстыдно,

Вся жаркая,

Вся в чутком трепетанье,

В избытке юных,

Самых светлых

Сил.

Чтоб прорасти.

Чтоб розовый младенец

Хмельную, беспокоящую силу,

Ее парную, трепетную силу,

Безжалостно захлебываясь,

Пил.

Страница жаждет слов.

В медовом освещенье,

Вся чистая,

Слегка от света лоснясь,

Заманчивая. Каждый раз

Нова.

Чтоб прорасти.

Чтобы мою хмельную,

Земную, беспокоящую силу

(Дымится кровь!), мою парную силу,

Захлебываясь, выпили

Слова.

1957

СОСЕД

Я ремонтировал дом, и все уже было готово,

Как вдруг приходит сосед:

– А красить снаружи?

А разукрасить наличники?

Как? Вы не будете красить наличники?

Невозможно!

Значит, каждый день я буду глядеть из окна

На ваш некрасивый, неразукрашенный дом? —

Он начал меня уговаривать, то настойчиво, то осторожно,

Видя, что я задумался, но поддаюсь с трудом.

Он заставил меня пойти в магазин

И купить зеленой и белой краски

(Голубая и вишневая у меня уж была).

Он принес малярную кисть и высокую лестницу.

Кисть в ведро окунул и провел по стене без опаски.

По свежему тесу голубизна поплыла.

Три дня по утрам (до колхозной работы)

Занимался он творчеством как таковым.

Немного покрасит,

Отойдет на пятнадцать шагов,

Потом отойдет на другую сторонку села,

Все заметит, прикинет и снова покрасит —

Готово!

Вишневая краска горела. Голубая краска сияла.

Белая краска цвела.

Зеленая просто ложилась, как трава по земле,

Как основа.

Значит, все эти дни,

В то время как наши соседи

Просто, скажем, копали картошку,

Просто спали и ели

И глядели на небо, не будет ли нынче дождя,

Он один создавал красоту.

Каждый день по утрам (до колхозной работы)

Он дышал красотой, выводя завитульки любовно.

(Хоть была и корысть – заработать пятнадцать рублей.)

Дом стоит на земле украшением улицы,

Словно

Только этого дома всегда не хватало

На ней.

Все пятнадцать рублей мой сосед, безусловно, истратил,

Но еще и теперь он гораздо богаче других,

Просто спящих и просто из окон глядящих:

Соберется ли дождь или снова не будет дождя?

Каждый день он глядит на мои разноцветные окна,

Словно что-то забыл он в моем разноцветном дому.

Выйдет утром – посмотрит.

На работу пойдет – обернется.

Ненароком вокруг обойдет – улыбнется…

Позавидуем, люди, ему!

1963

ДЕВОЧКА НА КАЧЕЛЯХ

Новые качели во дворе.

Ребятишки друг у дружки бойко

Рвут из рук качельные веревки,

Кто сильнее, тот и на качелях.

Все же

Все почти что побывали.

Все же

Все почти что полетали

Кверху – вниз,

Кверху – вниз,

От земли и до неба!

Шум и смех,

Шум и смех,

Не надо мороженого, не надо конфет,

Не надо и хлеба!

Лишь девчонке одной не досталось качелей,

Оттерли, оттиснули, отпугнули,

А она – застенчива.

Отошла в сторонку, приуныла, пригрустнула,

Смотрит на веселье и смех,

На веселье и смех,

На веселье и смех,

Да делать нечего!

Вечером затихло все во дворе.

Посмотрел я во двор из квартиры своей, из окна.

Все ребятишки по домам разбрелись,

Все ребятишки спать улеглись,

А девочка на качелях

Кверху – вниз,

Кверху – вниз!

(Никто не мешает.) Кверху – вниз,

Качается потихоньку одна.

1960

ОТ МЕНЯ УБЕГАЮТ ЗВЕРИ

От меня убегают звери,

Вот какое ношу я горе.

Всякий зверь, лишь меня завидит,

В ужасе,

Не разбирая дороги,

Бросается в сторону и убегает прочь.

Я иду без ружья, а они не верят.

Вчера я стоял на краю поляны

И смотрел, как солнце с сумраком спорит:

Над цветами – медовый полдень,

Под цветами – сырая ночь.

На поляну бесшумно, легко, упруго,

Не ожидавшая столь интересной встречи,

С клочьями линючей шерсти на шее

Выбежала озабоченная лиса.

Мы посмотрели в глаза друг другу.

Я старался смотреть как, можно добрее

(По-моему, я даже ей улыбнулся),

Но было видно, как наполняются ужасом

Ее звериные выразительные глаза.

Но ведь я не хотел ее обидеть.

Напротив.

Мне было бы так приятно,

Если бы она подошла и о ногу мою потерлась

(О ногу мою не терлась лиса ни разу).

Я пригладил бы ее линючую рыжую шерсть.

Но она рванулась, земли под собой не видя,

Как будто я чума, холера, проказа,

Семиглавое, кровожадное чудовище,

Готовое наброситься, разорвать и съесть.

Сегодня я нагнулся поднять еловую шишку,

Вдруг, из хвороста, из прохладной тени,

Выскочил заяц. Он подпрыгнул, замер

И пустился, как от выстрела, наутек.

Но ведь я не хотел обидеть зайчишку.

Он мог бы запрыгнуть ко мне на колени,

Верхней губой смешно шевеля и ушами,

Подобрал бы с ладони корочку хлебца,

В доброте человека разуверившийся зверек.

Белки,

Завидев меня, в еловых прячутся лапах.

Ежи,

Завидев меня, стараются убежать в крапиву.

Олени,

Кусты разрывая грудью,

От меня уносятся вплавь и вскачь.

Завидев меня

Или только услышав запах,

Все живое разбегается торопливо,

Как будто я самый последний беспощадный

Звериный палач.

Я иду по лесам, раздвигая зеленые ветви,

Я иду по лугам, раздвигая зеленые травы,

Я иду по земле, раздвигая, прозрачный воздух,

Я такой же, как дерево, как облако, как вода…

Но в ужасе от меня убегают звери,

В ужасе от меня разбегаются звери.

Вот какое горе. Вот какая беда!

1970

ДАМОКЛОВ МЕЧ

Я как бы под дамокловым мечом.

Тяжелый меч,

Готовый оборваться со слабой нитки

И пронзить насквозь,

Лежи под ним.

Уж грудь обнажена.

Душа обнажена, чтобы одежды,

Чтобы иная крепкая броня

Не помешали острию вонзиться

Туда, где сердце бьется,

Только кожей

Да крепостью ребра защищено.

Висит дамоклов меч,

Незримый, непонятный,

Но знаю, что висит.

А я читаю книги, хожу в кино

(О, детская наивность!),

Купаюсь в речке, бегаю на лыжах,

Люблю цветы. И пчел. И звезды в небе.

Люблю…

О, безответственность моя!

Висит дамоклов меч.

Ты не считай секунды

(Не трать на это золотых секунд),

Но говори.

Но говори, что знаешь,

Что накопить успел в уме и сердце.

И свет во тьме.

И права не дано

Бездельничать, пока дамоклов меч

Твой огонек, сорвавшись, не погасит.

Сорвется меч,

Ведь нитка так тонка,

Сорвется меч.

Но пусть он не во сне

И не в объятьях женщины, не в неге,

Не под веселым праздничным хмельком

Найдет тебя, в живую ткань вонзаясь.

Полслова ты успел уже сказать,

И меч летит.

Но все же есть надежда,

Что, если ты уже успел сказать полслова,

Вторая половина не умрет

И люди догадаются о том,

Какой была вторая половина

Последнего,

Неконченного слова,

Разрубленного тягостным мечом.

Висит дамоклов меч.

Он каждую секунду

Велит тебе лишь то произносить,

Что нужно обязательно успеть.

Хотя б не все,

Хотя б до половины.

Вот меч летит.

Но из-под острия

Выпархивает легкий огонек

Живого недосказанного слова.

И не успеть железному мечу

За ним угнаться.

1969

ДИРИЖЕР. РАПСОДИЯ ЛИСТА

Я слушал музыку, следя за дирижером.

Вокруг него сидели музыканты – у каждого

особый инструмент

(Сто тысяч звуков, миллион оттенков!).

А он один, над ними возвышаясь,

Движеньем палочки, движением руки,

Движеньем головы, бровей, и губ, и тела,

И взглядом, то молящим, то жестоким,

Те звуки из безмолвья вызывал,

А вызвав, снова прогонял в безмолвье.

Послушно звуки в музыку сливались:

То скрипки вдруг польются,

То тревожно

Господствовать начнет виолончель,

То фортепьяно мощные фонтаны

Ударят вверх и взмоют, и взовьются,

И в недоступной зыбкой вышине

Рассыплются на брызги и на льдинки,

Чтоб с легким звоном тихо замереть.

Покорно звуки в музыку сливались.

Но постепенно стал я различать

Подспудное и смутное броженье

Неясных сил,

Их шепот, пробужденье,

Их нарастанье, ропот, приближенье,

Глухие их подземные толчки.

Они уже почти землетрясенье,

Они идут, еще одно мгновенье —

И час пробьет…

И этот час пробил!

О мощь волны, крути меня и комкай,

Кидай меня то в небо, то на землю,

От горизонта

И

До горизонта

Кипящих звуков катится волна.

Их прекратить теперь уж невозможно,

Их усмирить не в силах даже пушки,

Как невозможно усмирить вулкан.

Они бунтуют, вышли из-под власти

Тщедушного седого человека,

Что в длинном фраке,

С палочкой нелепой

Задумал со стихией совладать.

Я буду хохотать, поднявши руки,

А волосы мои пусть треплет ветер,

А молнии, насквозь пронзая небо,

Пускай в моих беснуются глазах,

Их огненными делая из синих.

От горизонта

И

До горизонта

Пускай змеятся молнии в глазах.

Ха-ха-а! Их усмирить уж невозможно

(Они бунтуют, вышли из-под власти).

Как невозможно бурю в океане

Утишить вдруг движением руки.

Но что я слышу…

Нет…

Но что я вижу:

Одно движенье палочки изящной —

И звуки все

Упали на колени,

Потом легли… потом уж поползли…

Они ползут к подножью дирижера,

К его ногам!

Сейчас, наверно, ноги

Ему начнут лизать

И пресмыкаться…

Но дирижер движением спокойным

Их отстранил и держит в отдаленье

Он успокоил,

Он их приласкал.

То скрипки вдруг польются,

То тревожно

Господствовать начнет виолончель.

То фортепьяно мощные фонтаны

Ударят вверх и взмоют, и взовьются,

И в недоступной зыбкой вышине

Рассыплются на брызги и на льдинки,

Чтоб с легким звоном тихо замереть…

. . . . . . . . . . . . .

Все правильно. Держать у ног стихию

И есть искусство. Браво, дирижер!

1960

ЗДРАВСТВУЙТЕ

Мне навстречу попалась крестьянка,

Пожилая,

Вся в платках (даже сзади крест-накрест).

Пропуская ее по тропинке, я в сторону резко шагнул,

По колено увязнув в снегу.

– Здравствуйте! —

Поклонившись, мы друг другу сказали,

Хоть были совсем незнакомы.

– Здравствуйте! —

Что особого тем мы друг другу сказали?

Просто «здравствуйте», больше ведь мы ничего не сказали.

Отчего же на капельку солнца прибавилось в мире?

Отчего же на капельку счастья прибавилось в мире?

Отчего же на капельку радостней сделалась жизнь?

– Здравствуйте! – был ведь когда-то обычай такой,

Мы его в городах потеряли,

Потому что нельзя ж перекланяться всем,

Кто ходит по улице Горького,

В ГУМе толпится

И даже кто вместе с тобой приходит в театр, на спектакль.

– Здравствуйте! —

Был ведь, был ведь прекрасный обычай у русских

Поклониться друг другу при встрече

(Хотя бы совсем незнакомы)

И «здравствуйте» тихо сказать.

«Здравствуйте!» – то есть будьте в хорошем здоровье,

Это – главное в жизни.

Я вам главного, лучшего в жизни желаю.

– Здравствуйте! Я вас встретил впервые,

Но я – человек, и вы человек —

Мы люди на этой земле. —

Поклонимся же друг другу при встрече

И тропинку друг другу уступим

(Если даже там снег,

Если даже там грязь по колено).

– Здравствуйте,

Как я рад,

Что могу вам это сказать!

1962

ЧЕЛОВЕК ПЕШКОМ ИДЕТ ПО ЗЕМЛЕ

Человек пешком идет по земле,

Вот сейчас он правую ногу

Переставит еще на полметра вперед.

А потом – еще на полметра вперед

Переставит левую ногу.

Метр – расстояние.

Километр – расстояние.

Шар земной – расстояние.

Человек пешком по земле идет,

Палкой стучит о дорогу.

Человек на коне – врывается ветер в грудь.

На гриве – ладонь.

Но не грива стиснута – воля.

Земля струится.

Земля стремится.

Про землю теперь забудь,

Только грива коня, только ветер в грудь,

Только скорость – чего же боле?!

Человек – за рулем, между ним и землей – бетон.

В моторе – сто двадцать дьяволов, шины круглы и крепки.

Шуршанье встречного воздуха переходит в протяжный стон.

Воля – в комке. Прямизна – в руке.

В точку смотрят глаза из-под кожаной кепки.

Видят глаза – стрелка дальше ста.

Видят глаза – поворота знак.

И летящий бетон, без конца и без края летящий.

Он летит сквозь глаза и сквозь мозг, который устал.

Хорошо, если б мир мелькать перестал.

Но мелькают деревни,

Леса мельтешат,

Виадуки,

Мосты,

Человек,

Забор,

Корова,

Барак

Все чаще мелькают, все чаще, все чаще, все чаще.

Человек – пилот. Человек, так сказать, – крылат.

Десять тысяч теперь над землей

(Над рекой, над сосной, над поляной лесной) – высота.

Ничего не мелькает. Земля почти неподвижна.

Земля округла, земля туманна, земля пуста.

Нет земли – пустота!

Десять тысяч теперь над землей высота:

Ни тебе петуха,

Ни тебе на работу гудка,

Ни пенья,

Ни смеха,

Ни птичьего свиста не слышно.

А человек между тем идет пешком по земле.

Вот сейчас еще на полметра вперед

Переставит он правую ногу.

Он глядит, как травинка дождинку пьет.

Он глядит, как пчела цветоножку гнет.

Он глядит, как домой муравей ползет.

Он глядит, как кузнец подкову кует.

Он глядит, как машина пшеницу жнет.

Как ручей течет.

Как бревно над ручьем лежит.

Жавороночья песня над ним дрожит.

Человеку тепло. Он снимает кепку.

Он куда-то идет по зеленой и доброй земле.

Вот сейчас еще на полметра вперед

Переставит он левую ногу…

Метр – расстояние,

Километр – расстояние,

Шар земной – расстояние!

Человек пешком по земле идет,

Палкой стучит о дорогу.

1964

СЛОВО

Сегодня утром я заканчивал стихотворение

И долго мучился над словом, которое не хотело приходить.

Я брал слова и пробовал их:

На вес,

На вкус,

На запах,

На цвет,

На прочность,

На оттенки вкуса, цвета и запаха

(Почти неуловимые оттенки, но в том-то и состоит

Вся прелесть и вся соль

Необыкновенного нашего ремесла),

На остроту.

Как лезвие ножа или топора,

Я пробовал слова на пальце.

И что же?

Сегодня мне не годилось ни одно из слов.

Все в мире для меня исчезло: все цели, все задачи,

Стремления, интересы, радости, заботы, планы, люди,

Осталась одна задача, одно-единственное дело:

Найти слово и поставить его на место,

Ибо без него стихотворение не хотело жить.

Мало того, мне стало казаться, что и всем другим

Живущим на свете людям – до зарезу нужно это слово,

Что им не хватает именно

Только его,

Хоть они, возможно, и не догадываются об этом.

А иначе какой же смысл

В ужасных поисках слова,

В так называемых муках творчества

И во всем поэтическом ремесле?

Вдруг за стеной, у соседей

(Ветх и зыбок наш деревенский деревянный дом),

Я услышал разговор между восьмидесятилетним кузнецом Никитой

И его дочерью Марьей, пришедшей Никиту будить.

– Вставай! – сказала она. – Самовар стоит на столе.

Мне надо бежать на работу. Девятый уж час, вставай!

– Погоди, – ответил Никита-кузнец. – Не трогай меня.

Помираю. —

Тогда я вспомнил, что третий день, как кузнец хворает,

И понял, что это серьезно. И она поняла.

– Подожди, я тебе молочка… Погоди, я сейчас разогрею

(Что – погоди? Погоди помирать?)…

Я тебе горячего молочка… —

Итак, кузнец Никита произнес то слово,

Которое было для него самым важным и нужным в эту минуту.

«Помираю»!

Не пойти ли спросить,

Сколько времени он это слово искал?

Сколько слов перебрал он прежде,

Чем нашел единственное, заставляющее содрогнуться,

Великолепное по своей простоте.

Не пойти ли спросить,

Какие муки творчества пришлось ему испытать?

Как он их проверял, слова, отбирая:

На вкус?

На цвет?

На запах?

На вес?

На прочность или остроту?

Какими сложными путями,

В результате

Каких отчаянных попыток

Пришел он к самому важному для себя слову?

Надо ли говорить, что в это утро

Я так и не закончил своего стихотворения.

1960

БУКЕТ

Я их как собирал?

Колокольчик чтоб был к колокольчику,

Василек к васильку

И ромашка к ромашке была.

Мне казалось, что будет красивей букет,

Если только одни васильки,

Или только одни колокольчики,

Или только ромашки одни

Соберутся головка к головке.

Можно стебли подрезать и в воду поставить в стакан.

Постепенно я понял,

Что разных цветов сочетанье

(Ярко-желтого с белым,

Василькового с белым и желтым,

Голубого с лиловым,

Лилового с чуть розоватым)

Может сделаться праздником летних полуденных красок,

Может сделаться радостью. Надо немного условий:

Просто капельку вкуса

Или, может быть, капельку зренья —

И букет обеспечен. Хватает в июне цветов!

Так я их собирал. Но

(Во всем виновата незрелость)

Я наивно считал,

Что простые, невзрачные травы

(Это кажется нам, будто травы бывают невзрачны)

Недостойны приблизиться

К чистым, отборным и ясным,

Собираемым мною в букет, удостоенным чести цветам.

Обходил я пырей,

Обходил я глухую крапиву,

«Лисий хвост» обходил, и овсюг, и осот полевой,

И пушицу,

И колючий,

Полыхающий пламенем ярым,

Безобразный, бездарный татарник.

Им, конечно, хотелось. А я говорил с укоризной:

«Ну, куда вы?

Вот ты, щавеля лопоухого стебель,

Полюбуйсь на себя, ну куда ты годишься?

Разве сор подметать?

Ну, допустим, тебя я сорву…»

И затем,

Чтоб совсем уж растение это унизить,

Я сорвал

И приставил метельчатый стебель к букету,

Чтобы вместе со мной все цветы на лугу посмеялись

Сочетанью ужасному розовой «раковой шейки»

И нелепой метелки.

Но…

Не смеялся никто.

Даже больше того (что цветы!), я и сам не смеялся.

Я увидел, как ожил, как вдруг засветился букет,

Как ему не хватало

Некрасивого, в сущности, длинного, грубого стебля.

Я крапиву сорвал,

Я приставил к букету крапиву!

И – о чудо! – зеленая, мощная сочность крапивы

Озарила цветы.

А ее грубоватая сила

Оттенила всю нежность соседки ее незабудки,

Показала всю слабость малиновой тихой гвоздички,

Подчеркнула всю тонкость, всю розовость «раковой шейки».

Стебли ржи я срывал, чтоб торчали они из букета!

И татарник срывал, чтоб симметрию к черту разрушить!

И былинник срывал, чтобы мощи косматой добавить!

И поставил в кувшин,

И водой окатил из колодца,

Чтобы влага дрожала, как после дождя проливного,

Так впервые я создал

Настоящий,

Правдивый букет.

1963

ЖИТЬ НА ЗЕМЛЕ…

Жить на земле, душой стремиться в небо —

Вот человека редкостный удел.

Лежу в траве среди лесной поляны,

Березы поднимаются высоко,

И кажется, что все они немножко

Там, наверху, друг к дружке наклонились

И надо мной смыкаются шатром.

Но чист и синь просвет

Между берез зеленых,

Едва-едва листами шелестящих.

Я вижу там то медленную птицу,

То белые, как сахар, облака.

Сверкает белизна под летним солнцем,

И рядом с белизной – еще синее,

Заманчивее, слаще глубина.

Жить на земле, тянуться в беспредельность —

Вот человека радостный удел.

Лежу в траве

(Иль на песке в пустыне,

Иль на скале, на каменном утесе,

Или на гальке, там, где берег моря),

Раскинув руки, вверх гляжу, на звезды.

Мгновенья в жизни выше не бывает,

Мгновенья в жизни чище не бывает.

Ни труд, ни бой, ни женская любовь

Не принесут такого же восторга.

О глубина вселенского покоя,

Когда ты весь растаял в звездном небе,

И сам, как небо, потерял границы,

И все плывет и кружится тихонько.

Не то ты вверх летишь, раскинув руки,

Не то протяжно падаешь.

И сладко,

И нет конца полету (иль паденью),

И нет конца ни жизни, ни тебе.

Жить на земле, душой стремиться в небо…

Зачем стремиться? Брось свои березы,

Лети себе в заманчивую синь.

Купи скорей билет. С аэродрома

Тебя сейчас поднимут в небо крылья.

Вот синь твоя. Вот звезды. Наслаждайся.

Вон облако. Его с земли ты видел.

Оно горело, искрилось, сверкало.

Оно, как лебедь, плавало по небу.

Мы сквозь него спокойно пролетаем.

Туман, вода. А в общем – неприятность:

Всегда сильней качает в облаках.

Гляжу я вниз, в окошечко, на землю.

Лесок – как мох.

Река в лесу – как нитка.

Среди поляны точка —

Человечек!

Быть может, он лежит, раскинув руки,

И смотрит вверх.

И кажется красивой

Ему сейчас заманчивая синь.

– Хочу туда. Хочу скорей на землю!

– Постой. Сейчас поднимемся повыше.

На десять тысяч. Там еще ты не был.

– Пусти!

– Ты сам мечтал. Ты жаждал: Ты хотел!..

Жить на земле. Душой стремиться в небо.

Вот человека сладостный удел.

1964

ЧТОБЫ ДЕРЕВО НАЧАЛО ПЕТЬ…

Что же нужно, чтоб дерево начало петь?

О, поверьте, для этого нужно немало условий,

Если даже его древесина красна и звонка, как медь.

Допустим,

Что деревце проросло сквозь тяжелую, плотную сырость суглинка.

Но корова пройдет – слизнет языком,

Пешеход пройдет – разомнет каблуком,

Потому что деревце, растущее рядом с цветком,

Само как тоненькая и жиденькая травинка.

Как будущий Паганини

Или будущий Моцарт был похож

На своих однолетних сверстников,

Будущих лавочников, монахов или матросов,

Так оно похоже на соседний пырей,

Так оно соседней былинки слабей,

Никто не поверит, что тень от его ветвей

Накроет тысячи трав, широко раскинувшись по откосу.

Опасно

Все время жить вровень с травой,

Которую могут скосить

Косари.

Но гораздо опасней

Подняться над травами двухметровым ростом.

Срубит мужик, чтобы заступ себе насадить,

Срежут мальчишки, чтобы мячик резиновый бить,

Удар топором – и уже ни дождя, ни дрозда, ни росы на заре,

Ни зари.

Удар топором – это очень и очень просто.

Но дерево крепнет.

Поверх кольца другое, как обруч, ложится кольцо.

Древесина темнеет,

Золотеет, стареет смола, пропитавшая древесину.

Еловые иглы теперь грубы и остры.

Вся в шрамах плакучих шершавая крепость коры.

Не дрогнут замшелые ветви, черны и стары,

Еловый шатер – не болтливая крона осины.

Что же все-таки нужно, чтоб дерево начало петь?

Нужна биография дереву. Это бесспорно, бесспорно!

И память про теплый,

Про первый, сладчайший дождь,

И от раны саднящей

Протяжная, зыбкая дрожь,

И жестокое лето, что мучило жаждой его,

И железный январь, что свирепо морозил его,

И скудность той глины, где корни во мгле пропитания ищут упорно.

Ель годится теперь, чтобы стать золотистым бревном.

В сруб положат бревно.

Можно сделать телегу и шкаф платяной,

И фанеры наделать упругой и гибкой.

Можно дров напилить.

Можно гроб сколотить.

Хоть куда древесина – душиста, созрела давно,

Хоть куда древесина. Но еще не годится на скрипку.

Черт возьми!

Что же нужно, чтоб дерево начало петь?

Биография? Есть.

Руки мастера? Здесь.

Постучи топором: как звенит налитое смолистое тело!

Расколи, погляди: волокно к волокну.

Прокали, натяни золотую струну,

Чтобы спелая плоть, на струну отозвавшись, запела.

Нет, досада берет.

То глуха древесина, как вата,

То слишком звонка, как стекло.

Где же медь, где же мед?

Где же голос ветров и рассветного солнца улыбка?

Но вошел поставщик:

– Господин Страдивари, вам опять, как всегда, повезло

Я нашел.

Опаленная молнией ель. Это будет волшебная скрипка!

Вот что дереву нужно, чтоб начало петь!

Редкий жребий.

Чтоб горний огонь снизошел.

Чтобы вдоль по волокнам, тугим до корней, прокатилась гроза,

Опалив, закалив,

Словно воина сердце в бою.

Синей молнии блеск. И громов голубых голоса.

Я созрел. Я готов. Я открыто стою.

Небывалую песню я людям спою.

О, ударьте в меня, небеса!

1963