Текст книги "Шведские остановки"
Автор книги: Владимир Чивилихин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
Зато сразу же после второй мировой войны ее получил французский писатель А. Жид, незадолго до этого сотрудничавший с гитлеровцами...
Не стоит, пожалуй, уходить ещедальше от основной темы, вернемся на шведские рудники.
Кируна лежит в распадке меж двух пологих гор – Кирунавара (Куропатка-гора) и Луоссавара (Лосось-гора), взрытых рудными разработками с поверхности. Сейчас руду берут глубоко под землей, и берут немало больше двадцати миллионов тонн в год. Правда, когда я вернулся домой, то по-иному посмотрел на производственную мощь Кируны, прочитав в газете, как рядовой украинский рудник отпалил единовременным взрывом миллион тонн железняка и этой руды ему хватило только на месяц работы...
И все же Кирунский рудник внушителен.
Под землей там триста километров туннелей, его руда оказывает немалое влияние на промышленную жизнь Европы. Значительная ее часть идет на экспорт через Лулео и главным образом через норвежский порт Нарвик, куда проложена по северу железная дорога. Шведскую руду с высоким содержанием железа и незначительной примесью фосфора охотно покупают Англия, ФРГ, Люксембург, Бельгия, Франция, Чехословакия, Польша, другие страны. Рудного тела, которое сейчас со всех сторон подрывается взрывчаткой, хватит при теперешних размерах добычи лет на сто. Все тут – рудники, обогатительные фабрики, производство окатышей, транспорт – принадлежит акционерному обществу ЛКАБ, девяносто пять процентов акций которого держит государство.
Население в Кируне – всего двадцать пять тысяч человек. Городок благоустроен. Дома крепкие, в основном одноэтажные, и стоят свободно, перемежаемые зеленью. Березки по-северному низки. Огромное светлое небо над городом и покатыми горами опахивает местность освежающими ветрами. Меня приятно поразило, что вдоль по улицам Кируны, под березками, растут "огоньки" – чудесный дикий цветок купальница, распространившийся по умеренным широтам Евразии, и оказывается, проникший каким-то своим подвидом сюда, за Полярный круг. Эти маленькие модели солнышка здесь не так жарко цветут, как, скажем, на Алтае, но тоже хороши! Никто их тут не рвет.-значит, любят кирунцы свой город таким, невытоптанным, и это прекрасно. Вокруг любого большого города в так называемых зонах отдыха этих самых умеренных широт все чаще попадается американский подорожник, конский щавель да собачья колючка и уже почти не сыщешь цветущего "огонька", ромашки и даже лютика.
Жаль: скромную, ненавязчивую красоту лесного или лугового цветка не заменит яркая, подчас излишне роскошная и приторная красота садовых цветов...
Ночь в Кируне. Только это не была ночь в нашем понимании. Яркое солнце медленно опускалось за железную гору, освещая замершие улицы. После ужина мы решили подняться на гору, чтобы посмотреть полночное солнце. "Мы" это я и Григол Абашидзе, который был тут в составе делегации наших парламентариев. Все устали, но поэт есть поэт. Абашидзе заявил, что он больше никогда в жизни, наверно, не увидит солнца в полночь, что пойдет в гору пешком и один. Я вызвался с ним.
С Григолом Григорьевичем хорошо – .это приятный, остроумный человек. Увидев, как по безлюдной, залитой солнцем кирунской улице бредет, .шатаясь, прохожий, заметил: "Смотри, ночной гуляка!" А на "Альфа-Лаваль" он, помню. постоял подле компактного, величиною с письменный стол сепаратора, перерабатывающего в сливки за час двадцать пять тысяч литров молока, и раздумчиво, мечтательно сказал:
"Знаешь, такую бы машинку нам,_ в литературу..."
Пошли. В гору, однако, не пришлось топать.
Секретарь шведского риксдага господин Рагнар Дромберг, сопровождавший делегацию, послал нам вслед ночной полицейский патруль на колесах, и вскоре мы оказались на вершине Кирунавары. Солнце сияло над горами, чуть притуманенное дымкой, но все же теплое. Григол Абашидзе поглядывал на него, на часы и на меня, будто говорил: все верно, слушай, полночь и солнце!..
А назавтра мы увидели вечную тьму – просторным туннелем спустились на автобусе к рудным разработкам. Правда, это не был производственный участок, а показательный, для посетителей, но все равно тяжкое это рудокопское дело. Грохот бурильных машин, погрузчиков. рудовозных автомобилей в ограниченном пространстве очень силен, а защитный шлем и вата в ушах, кажется, еще больше тебя глушат. Сверла перфораторов охлаждаются водяными струями, кое-где влага просачивается из породы. Сильно пахнет дымом: годовой расход взрывчатки на руднике – десять миллионов килограммов, да дизельные двигатели машин отработанных газов поддают. Из-за сырого и чадного сквозняка хочется скорей наверх.
Горняки работают тут по восемь часов, в три смены. Работа есть работа, ее надо делать, но восемь часов однако, по нашим-то меркам, многовато. И лечебного питания нет, дополнительных дней к отпуску тоже, и никаких тебе надбавок за вредность, ни "северных", ни "прогрессивок". "Все это входит в основную зарплату рабочего",-сказали нам представители администрации. А "звонок", срок выхода на пенсию кирунского горняка,– шестьдесят три шестьдесят семь лет. У нас рудокопам все ж тани полегче...
– Наши рабочие проводят свои отпуска на Канарских островах, внушительно пояснил представитель администрации, когда я поинтересовался подробностями условий труда и отдыха горняков Кируны.
– Сколько человек за прошлый год там отдохнуло?
– Мы такого учета не ведем.
И вот поднялись наверх, приехали в городскую ратушу с модерновой колокольней, на которой два десятка колоколов вызванивают какие-то мелодии и бухает полуторатонный "Кирун". Вот уже обедаем в городском ресторане "Железо", а я все думаю о среде, в которой работает кирунский горняк.
Нет, недаром этот район называют в Швеции "красным севером", недаром здесь на выборах за коммунистов голосует примерно в пять раз больше избирателей, чем в Стокгольме. Нет, нельзя упрощать это фундаментальное понятие – окружающая среда! Конечно, можно считать деревца, перебирать цветочки, умиляться зверушкам, это тоже будет окружающей средой, да только с недоверием, чтобы не сказать больше, я стал относиться в последнее время к себе и другим, сужающим, подменяющим односторонностью великую проблему "человек и среда", в которой клокочут действительные человеческие страсти, разыгрываются страшные людские драмы...
К сожалению, мне не пришлось побывать в рабочих забоях и на обогатительных. фабриках, но вот подлинные, с магнитофона голоса горняков Кируны трех разных профессий.
Первый рабочий. "Пятнадцать лет я работал по укладке рельсов, работа неплохая, но в последние годы мне было трудно. Каждую шпалу нужно врыть, грунт твердый, клинья забивать трудно, звенья рельсов приходится тащить на себе, в штреках узко, рельсы надо сращивать, а потом, после отпалки, их снова приходится соединять и ставить на место. После отпалки копать тяжело, воздух плохой, газ.
Но когда человек молод, ему ничего не страшно. А со временем и сноровка приходит.
Уж очень сильно потеешь, когда работаешь при газе. Теперь, между прочим, тоже под землей не лучше. Много выхлопных газов. Все машины с дизельными двигателями. Горняки жалуются. Говорят, будто врачи на стороне компании. Но сам я не знаю, я никогда не был у врачей.
Люди упрямы. Они все равно будут работать, даже если тяжело, пусть их тошнит, пусть они кашляют... Под землей больше платят, все боятся, что на другой работе будут меньше получать. Думают только о заработке. На здоровье наплевать.
А вот с "выслугой лет – несправедливо.
Служащие, ну, например, мастера, ведь они тоже не кончали никаких особенных школ.
Компания организовала для них краткосрочные курсы, они поучились, сдали экзамен и стали мастерами. Проходит несколько лет, и мастер начинает получать за выслугу лет. А рабочий?
Когда рабочий заболевает и не может больше выполнять ту работу, за какую ему прилично платили, вот тут-то его зарплата и снижается.
А мастер с каждым годом получает за выслугу лет все больше и больше.
Некоторые очень выносливые. Но ведь не все такие. Я знал одного рабочего. Он вкалывал пять лет. И не думал о здоровье. После отпалки он первый приходил в штрек; А в это время в штреке дым и газ такой, что не продохнешь. Но он уже там со своим "поросенком" ("поросенком" мы зовем специальную погрузочную машину). Спустится в штрек и давай грузить. Он себя не щадил. Дыма и газа в штреке было столько, что он даже не видел своего "поросенка", а только ^слышал, как тот гудит. Бывает, отвернешь кусок породы, и пойдет газ. Мы тоже иногда травились тйзом, когда спускались в штреки крепить рельсы.
Сперва газ не чувствуется. А потом начинает болеть голова и рвет. Мы его много раз предупреждали и спрашивали: "Как думаешь, надолго тебя хватит, если ты будешь так вкалывать?" Ну, он и выдохся. Израсходовал себя полностью, больше у него сил не осталось.
А был хороший рабочий. Где он теперь^ даже не знаю".
Второй рабочий. "С тех пор как я начал работать на обогатительной фабрике, меня донимают две вещи. Во-первых, грохот. Мне кажется, что все мое тело состоит из ушей, которые вот-вот лопнут, даже колени и те превращаются в уши..,
Мне кажется унизительным, что в течение всей смены люди из-за грохота не могут даже словом перемолвиться. Общаешься только с помощью жестов. Поднимаешь вверх ладонь – это означает "все в порядке". Ну, а если хочется что-то рассказать, поделиться новостями, высказать свое мнение, надо ждать восемь часов – до конца смены.
Простоишь полсмены и чувствуешь себя перемолотым этим адским грохотом. Единственное, что слышишь – когда нажмут на кнопку и остановят все машины. И тогда кажется, будто с твоих плеч сняли тяжеленную ношу.
Мы пробовали затыкать уши стекловатой и сверху надевать шлем. лишь бы не слышать грохота. Но чтобы это помогало, шлем должен сидеть на голове так плотно, что нарушается кровообращение. А чуть только ослабишь шлем, грохот обрушивается на голову, словно удары кувалды. Дома, уже несколько часов спустя после смены, все кажется, что ты еще в шлеме. Я думаю, что от шума страдают не только уши. Слышал, что люди заболевают от шума, даже если уши дорошо защищены.
Специалисты говорят, что шум не опасен для здорового, гармоничного человека. Если человек о нем не думает. А как же можно о нем не думать? Мои приятели, например, говорят, что звукоизоляционными шлемами пользоваться опасно. Не услышишь, если что случится...
Я боюсь будущего. Я не хочу лишиться контакта с людьми. Я хочу летом слышать и сверчков и все лесные шорохи. Я знаю людей, они немногим старше меня, а сверчков уже не слышат. Я видел много пожилых рабочих, которые очень сильно пострадали от шума.
Они сделались такими подозрительными...
А то, что человек постоянно находится в напряжении? У многих лица дергаются от нервного тика",
Третий рабочий. "Мне было сорок лет, когда я начал работать в ЛКАБ, меня приняли в виде исключения, обычно таких стариков не берут. До этого я был лесорубом и дорожным рабочим. На руднике я сначала работал на погрузке, потом – бурильщиком. Все было хорошо, да пальцы начали неметь. Они делались совсем белые, как бумага. Это из-за воды: инструмент приходится держать так, что вода все время течет в рукавицы. Иногда по утрам пальцы у меня были совершенно мертвые. Я ими ничего не чувствовал, жена могла бы их отрубить, я бы и не заметил. (Смех.) Теперь стало лучше. Легкие у меня в полном порядке. А вот бронхи подкачали. Врач сказал, что это хроническое, с этим уже ничего не поделать. Ночью или утром, когда просыпаюсь, горло так и дерет от сухости и дышать трудно, надо полоскать. Но легкий здоровы. У нас на руднике строгий контроль. Врачи. И за слухом тоже следят. Правда, слуха-то я лишился. Из-за машин. Как раз когда у меня начали неметь пальцы, я заболел еще и ревматизмом. Пальцы прошли, а вот ревматизм остался. Врач сказал, что эта болезнь не проходит^ но полегче мне станет. Только надо следить, чтобы ноги были всегда сухие. А на обогатительной фаб-, рике я не обращал на это внимания и работал по колено в воде. Ревматизм сразу же дал себя знать. А с бронхами это не опасно, только вот одышка и потеешь все время.
Это я заработал под землей. Таи тяжелый воздух. Нечем дышать. Проработаешь в таком воздухе целую смену, а потом долго не можешь откашляться, и мокрота совершенно черная...
При мне один рабочий потерял зрение. Он очень хорошо пел. И работал тоже неплохи. Он не продул старое отверстие, перед тем как начал бурить. А продувать надо, там ведь может остаться динамит после отпалки. Он начал бурить, динамит взорвался, ну он и ослеп. Ему было сорок лет".
Эти потрясающие монологи записала в Кируне и опубликовала шведская писательница Сара Лидман, отдавшая потом гонорар за свою книгу – десять тысяч крон – в фонд помощи бастовавшим кирунским горнякам. Во. время этой последней большой забастовки на руднике, возникшей без согласия и финансовой поддержки профсоюзов, писательница объездила всю Швецию, собирая для горняков деньги.
Рудокопы бастовали тогда почти два месяца, получая в день по двадцать крон,-меньше, чем они зарабатывали за час, и ни за что бы не выдержали, если б не семь с половиной миллионов крон, собранные для ник шведским народом...
Сейчас вот цитирую в русском переводе отрывки из книги Лидман, перечитываю, не имея сил удержаться, ее записки полностью и вспоминаю услышанное здесь, на Севере, присловье: у саами-де были древние боги, и в каждом из них соединялось доброе и злое начало, но потом тут появился дьявол, которому теперь много работы...
3. "КАПИТАН БАЛАКЛАВА"
В окрестностях Лулео, центре лена Норботтен, – сосняк-тонкомер, белесый мох на лесных прогалинах. Воздух невесомо легок, краски пастельно мягки. Север.
Городок не старый и не молодой, компактный, обихоженный, малолюдный. У набережных тяжело плещутся серые волны Ботнического залива. На дальней окраине, в чаду и копоти, высятся трубы и печи металлургического комбината.
Нежданная, поразительная встреча ждала меня в Лулео. Когда машина ворвалась на центральную площадь города, я не поверил своим глазам -, осанистые, густо-зеленые, до боли знакомые деревья стояли там. Сибирские кедры? Не может этого быть! Неужто я ошибся? Обогнули площадь, подъехали к гостинице, а я все не мог успокоиться, и спутники даже обратили внимание на то, как я выворачиваю шею, щурю глаза и поправляю очки. Бросив чемодан в номере, выбежал на площадь. Да, характерный темный ствол, тяжелые, кустистые ветки, пять хвоинок из каждого ростового гнездышка. Сомнений нет – сибирский кедр, ореховая сосна!
Увидев родные кедры, с которыми у меня связано столько воспоминаний, переживаний, сбывшихся и несбывшихся надежд, я был счастлив. Счастлив вдвойне, потому что застал эти деревья, полные элегической меланхолии, в пору их высшего благоденствия – они цвели!
Скромные серебристо-палевые сережки и темно-малиновые бутончики такого яркого цветового оттенка, что всегда дивишься ему, будто впервые видишь, покрывали пепельными и гранатовыми гроздьями молодое охвоение вершин, спускались по малахитовой горе вниз, редели, совсем исчезали на отвислых, разлапистых, самых старых сучьях. А что это за чудо?
Кедры плодоносили! Молочные, округлые, прошлогодней завязи шишки кучно и поодиночке отягощали лохматые ветки. Они были синефиолетовыми, но вот-вот начнут коричневеть, светлеть, а к осени золотые короны украсят царственные головы кедров...
Их девять на площади Лулео, задумчивых и спокойных. Им хорошо здесь, иначе бы они не цвели и не приносили семян. Я бы даже сказал, что они чувствовали себя прекрасно, потому как цвели подряд, без обычного для них двух-трехлетнего перерыва на отдых, и я заметил несколько полновесных шишек так низко, что их можно было потрогать. А такое в наших кедрачах не встретишь, разве только в каком-нибудь распоследнем сибирском кедросаду, чудом сохранившемся с незапамятных времен. Знать, почвы .северной Швеции подходят кедру, и влаги ему, знатному водохлебу, тут предостаточно, и солнце этих широт растягивает вегетационный период, а любые холода – при его-то сибирской закалочке – ему нипочем.
Но каким, условно говоря, ветром занесло сюда сибирские кедры? Северная граница их ареала проходит намного южнее. Самый сильный ветер не сможет занести в такую даль от родины тяжелое кедровое семя, и кедровка не долетит сюда со своей захоронкой. Ясное дело, кто-то их посадил тут, на площади. По состоянию коры, сближенным мутовками, соотношению размеров ствола и кроны я определил, что живут здесь кедры лет сто восемьдесят двести. Давненько...
Может, какой-нибудь сибирский купец торговал тут когда-то, завез и прорастил орешки?
Ведь давней порой кедровый орех как масличный продукт международной торговли покупали у нас и Персия и Англия. Возможна и другая версия. До сих пор по северу Европейской России вокруг бывших монастырей стоят искусственные кедровые рощи, и, может, оказался здесь какими-то судьбами лет двести назад беглый монах, который у себя на родине был садовником обители. Не исключено, что семена кедров завезли с Тобола или Томи еще раньше, в петровские времена, плененные солдаты и офицеры Карла XII. Целых одиннадцать лет прожил в Сибири, например, шведский капитан Ф. И. Страленберг (Табберт), о котором надо бы сказать несколько слов, потому что в ссылке он сделал одно замечательное открытие, прославившее его в европейском ученом мире.
Наши научно-популярные журналы в последние годы много писали о наскальной пещерной живописи, найденной в Сахаре, во Франции и в других местах. И сдается, древнейшую заграничную живопись мы ныне представляем куда лучше, чем свою, отечественную. А ведь на территории нашей страны есть немало замечательных картинных галерей, созданных первобытным человеком, чья кровйночка, быть может, микроскопической струйкой течет в тебе и во мне.
Родом я с водораздела сибирских рек Томи и Чулыма. И еще школьником слышал, что в нашей Кемеровской области есть немало приречных расписанных скал. Позже я увидел эти выразительные рисунки, изображающие охоту,-^-петлю на ноге лося, копье под сердцем зверя, животных – медведей, лошадей, собак, священных птиц – журавля и сову, божества и чудовища. Древнейшим художником нельзя было отказать в реалистичности, творческой фантазии и трудолюбии. Один из казаков, в числе первых пришедший с низовьев Томи на ее среднее течение, задолго до Табберта так описывал эти скалы: "Не дошед острогу на край реки Томи лежит камень велик и высок, а на нем: писано звери, и скоты, и птицы, и всякие подобия, а егда по некоторому прилучаю отторжется камень, а внутри того писано якож и на край".
Для европейской науки Томские писаницы открыл Табберт. Он первым воспроизвел их, скопировал и напечатал в Стокгольме в 1730 году. Интерес к этому открытию был так велик.^ что Томские писаницы нозже посещали и описывали множество ученых, в том числе знаменитый Брем – автор непревзойденной "Жизни животных". А первооткрыватель их еще немало сделал для познания Сибири. Он участвовал в далеких научных экспедициях, интересовался этнографией сибирских народностей, составлял чертежи неведомого края и в той же книге, где были помещены наскальные рисунки, опубликовал карту, на которой впервые в заграничном издании с астрономической точностью указал местоположение сибирских городов. Конечно же, такой человек не мог не заинтересоваться кедрами, заполонявшими в те времена весь бассейн реки Томи. И кто знает – не вывез ли Табберт на родину семена этих экзотичных, с точки зрения шведа, деревьев?
Кедры в Швецию, думал также я, могли попасть через посредничество Карла Линнея или его русских учеников. Великий натуралист первым приблизил к изящному завершению громадный и бесформенный ворох ботанических знаний, накопленный к его времени европейской наукой. Специалисты давно подытожили также заслуги Линнея в медицине и зоологии, но мне хочется здесь хотя бы мимоходом познакомить читателя с неповторимой . личностью ученого, потому что любой представитель той или иной нации несет в себе черты психического оклада своего народа, и, узнав кое-что о Линнее, мы узнаем нечто о шведах.
Наиболее яркий и полный портрет Линнея нарисовал незадолго до своей кончины он сам,– Эта недавно переведенная на русский язык "объективна" так любопытна, что я приведу несколько выдержек из нее:
"...Фигура средней величины, скорее низкая, чем высокая, не тощая и не жирная, средней мускулистости, уже с детства с выдающимися венами.
Голова большая, сжатая, с затылком выпуклым и по шву поперек сжатым, волосы в детстве белокурые, потом более темные, в старости серые. Глаза карие, живые, очень веселые и острые...
С открытой душой, легко сердившийся, радовавшийся и печалившийся, он быстро успркаивался; веселый в молодости, в старости был спокойным; в работе чрезвычайно быстрый, в движении скорый и легкий...
Домашние заботы предоставлял супруге, сам интересовался только произведениями природы; начатые дела доводил до конца и в пути не оглядывался назад.
Он был ни богатым, ни бедным, но боялся долгов. Он писал свои труды не из корысти, но из чести...
Он неохотно притворялся и лицемерил; в высокой степени ненавидел все, что называется высокомерием; спал зимой от девяти до семи, но летом с десяти до трех; записывал коротко и выразительно все, что разрабатывал; читал на Земле в камнях, растениях и животных, как в книге; был один из сильнейших, наблюдателей, которых мы знаем; был поэтому творцом, а не компилятором...
После того как в 1750 году он был в когтях смерти от подагры, он излечился земляникой, он ел ее каждое лето так долго, как она длилась, и так много, сколько мог достать и съесть, посредством чего он не только полностью излечился от подагры, но получил от этого и пользу, большую, чем другие от водолечении, а также победил и цингу, которой страдал каждую весну с молодых лет".
Во все времена, однако, человек был интереснее и сложнее, чем он о себе думал, и я расскажу о нескольких поступках Карла Линнея, связанных с особенностями его характера.
Однажды немецкий ботаник Сегезбек, служивший в Петербурге, человек недалекий и неуживчивый, с которым Линней, однако, поддерживал переписку и посылал ему семена, вдруг выступил со злобной критикой взглядов Линнея на половую систему растений, обвинив научные принципы своего учителя в нецеломудрии, безнравственности. Линней не отвечал на критику в печати и даже прокламировал:
"Я никогда не возвращал своим противникам стрелы, которые они мне посылали". Не удостоил он ответом и Сегезбека, послав все-таки в его адрес несколько необыкновенно острых и смертельно ядовитых стрел. Одно из открытых и описанных им растений, неказистое и неряшливое с виду, покрытое щетинками, за которые цеплялся всякий мусор, было названо им Sleqesbechla. Только этого ему показалось мало. В один ^прекрасный день Сегезбек получил посылку с семенами, среди которых значилось загадочное растение Cuculus Ingratus. Сегезбек с нетерпением оживил семя и высадил росток. Когда травка показалась, стало очевидным, что это и есть та самая Sleqesbechla, доставленная в Петербург под псевдонимом Cuculus Ingratus, что означает "Кукушка неблагодарная".
А спустя много лет, когда Сегезбек за сварливость и научную несостоятельность уже был отчислен из Петербургской Академии и отбыл на родину, Линней добил своего оппонента окончательно. Он оставил потомкам полушутливый список "членов офицерского корпуса Флоры", начав его так: "Генерал: Карл Линней, упсальский профессор". Далее шли полковники, майоры, лейтенанты, прапорщики, – немцы, французы, голландцы, англичане. Заканчивается этот интереснейший реестр убийственно: "Фельдфебель: Сегезбек, петербургский профессор". Безжалостно, конечно, однако поделом история науки подтвердила правоту Линнея, который не мог тогда знать, что сразу же по приезде в Петербург Сегезбек подал в Академию доклад со своими возражениями против системы Коперника...
Издалека и со стороны кажется, что в XVIII веке, не знавшем не только радио и самолетов, но даже паровозов и телефонов, контакты между учеными разных стран были слабыми и случайными. Связи почетного члена Петербургской Академии наук Карла Линнея с первыми русскими ботаниками были постоянными, плодотворными и дружескими. Он переписывался с С. Крашенинниковым, знал и высоко ценил работы Ф. Миллера, И. Гмелина, П. Палласа, Г. Стеллера и других обрусевших иностранцев, посылал им и получал от них книги, рефераты, гербарии, семена.
Советский исследователь доктор биологических наук Е. Г. Бобров, которому я благодарно обязан за эти сведения, вскрыл интересные поучительные подробности стародавних контактов шведской и русской ботанических наук. Когда, например, в 1746 году близ Тобольска умер, возвращаясь из путешествия, Стеллер, Карл Линней забеспокоился о судьбе его. последних работ и коллекций. Русский промышленник Григорий Демидов, позаботившийся о сохранности научного наследия Стеллера, послал Линнею дубликаты коллекций с просьбой определить и описать растения.
Между прочим, у этого Демидова, живо интересующегося наукой, был под Соликамском ботанический сад, в котором кроме сибирских и уральских эндемиков росли кактусы, пальмы, лавры, цитрусовые и кофейные деревья.
А в 1760 году он послал в Упсалу трех своих сыновей. Они проходили у Линнея выучку, по трем царствам природы, и великий учитель высоко отзывался о способностях юношей.
Один из них, Павел Демидов, позднее познакомился с другим выдающимся натуралистом, французом Бюффоном, закончил Геттингенский университет и Фрейбергскую горную академию. Возвратившись в Россию, он стал советником Берг-коллегии, но прославился больше как меценат и коллекционер. Учредил паевой средства так называемый Демидовский лицей, отказал большие деньги на строительство университетов в Киеве и Тобольске. Его последний дар, возросший до ста восьмидесяти тысяч золотых рублей, был употреблен потом на строительство Томского университета. Ценнейшая библиотека Павла Демидова и его обширные коллекции поестественней истории, описанные в трехтомном сочинении 1807 года, были пожертвованы им Московскому университету.
Из других учеников Карла Линнея должно вспомнить "русско-сибирского дворянина"
Александра Карамышева и москвича Матвея Афонина. Первый позже стал членом Российской Академии наук и Стокгольмской академии, второй профессором Московского университета.
Надо бы заметить, что биологическая наука начиналась с описательной ботаники, а любительское коллекционирование растений было довольно распространено в России. У од ного из таких любителей, Прокопия Демидова, двоюродного брата учеников Линнея, содержался в Москве на территории, занятой теперь Нескучным садом и учреждениями Академии наук, богатейший ботанический сад, описанный еще Петром Палласом. В каталоге, изданном в 1786 году владельцем собрания, значились почти четыре с половиной тысячи различных растений – в три с лишним раза больше, чем в саду самого Линнея.
Карл Линней, будучи страстным собирателем – в Упсале у него росло, согласно подробной описи Александра.. Карамышева, 119 сибирских растений,писал в 1764 году шведу Эрику Лаксману на Алтай, где тогда работал этот член-корреспондент Российской Академии наук: "Из сибирских растений у меня едва сотня живых в саду. Никакие другие растения так хорошо не растут в наших садах, как эти. Англичане и французы посредством многих и редких дерев и растений, привозимых ими из Северной Америки, превращают сады и замки свои в рай, но у нас эти североамериканские растения не принимаются так хорошо и редко .достигают зрелости. А сибирские придали бы садам нашим новое великолепие, и Вы, государь мой, можете украсить отечество наше и сделаться бессмертным в потомстве, если будете высылать мне семена трав, растущих в Сибири в диком состоянии..."
Впрочем, кто бы ни укоренил кедры в столице лена Норботтен – швед или русский, – я был уверен в одном: человек этот любил свою родину, понимал природу и чувствовал ее красоту...
Должен признаться, что в поездку по Швеции я взял с собой две семенные кедровые шишки, привезенные в прошлом году из Сибири, снятые с дерева в кедровнике возле моей Тайги. Предполагал, что встречусь тут с лесоводами, подарю им семена кедров, посоветую, как их прорастить, и о кедре расскажу, его орехах. В них ведь жиру до семидесяти процентов, белков в жмыхе в четыре раза больше, чем в пшенице, а само дерево, скажу, красивое, долгоживущее. годится на мебель и карандаши; я, мол, заинтересовал им немецких лесоводов, понимающих толк в деревьях, и даже на священной японской горе Фудзи семь лет назад посадил семь семигодовалых кедров...
Однако зачем, думал теперь я, дарить семенные шишки в Лулео, где уже есть свои, местные семена? Только вот собирает ли их кто-нибудь? Навряд, потому что за кедрами, замечательно украшающими центр города, ухода, как я заметил, никакого нет. Подстилка вокруг вытоптана, под самым большим и красивым деревом утрамбованный песок, а в могучий ствол его было зачем-то забито множество гвоздей. Должно быть, здешние дети, беря пример со своих отцов и праотцев,, относятся к этим кедрам, как к чему-то вечному – небу, земле или камням. А назавтра в парке, окружающем резиденцию губернатора, я увидел еще один кедр, десятый. Он роскошно цвел под солнцем, и ему было весело в окружении молодых берез. Но как он все же попал сюда в XVIII или в самом начале XIX века?
XIX века, пока не прошла в Лулео железная дорога, часть продовольствия и так называемые колониальные товары завозились сюда из Архангельска, через землю саами.
Норботтен занимает четверть территория Швеции. Здесь добывается основная часть шведской железной руды, разрабатываются залежи меди и свинца, семнадцать процентов лесных запасов страны, треть гидроэнергии.
Лен дает пятнадцать процентов всего экспорта Швеции, располагая лишь тремя с половиной процентами населения.
– У нас оленей столько же, сколько людей, – серьезно шутит губернатор.
И есть еще богатства в Норботтене^ которые трудно оценить в кронах и процентах,– свободные просторы, чистые, уловистые реки, и уже сейчас сюда приезжают двести тысяч туристов в год.
О кедрах я не стал спрашивать господина губернатора: мне было бы неудобно, если бы он не знал, откуда в Лулео взялись сибирские деревья.
Рагнар Лассинантти, энергичный и гостеприимный губернатор Норботтена, местный, из финской семьи. Знает свои северные края, рассказывает о них интересно, подробно и, кажется, умеет создавать и им и себе популярность. В книгу о Норботтене разрешил поместить свою фотографию – сидит в сауне, финской бане, прикрывшись веником, и смеется. Он любит и понимает шутку. С серьезным видом объясняет, что в Швеции обитают четыре национальности шведы, финны, саами и... жители долины Луле-Эльв, говорящие пошведски и по-фински. Вручил я ему свою книгу, изданную на финском, он тут же ответил точно таким подарком и, приложив острейшую финку в кожаном чехле, с костяной ручкой, украшенной саамской вязью, сказал:
