Текст книги "Память (Книга первая)"

Автор книги: Владимир Чивилихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

7

Жизнь как-то неприметно и естественно побуждает нас к поступкам, которые ты не думал не гадал совершать. Иногда какая-нибудь обыденная мелочь, мимолетное впечатление, книга, встреча или счастливо найденная мысль получает неожиданное продолжение, развитие и руководит тобой долгие годы.

Дело было в 1965 году на сибирском семинаре молодых писателей. В товарищеской атмосфере творческой строгости и человеческой доброжелательности, которая только и плодотворна в литературной жизни, мы во главе с покойным Леонидом Соболевым открыли немало ярких талантов – драматурга Александра Вампилова, трагически потом погибшего в Байкале, Владимира Колыхалова, роман которого «Дикие побеги» полон неповторимого колорита и художественного своеобразия, интересного читинского поэта Ростислава Филиппова, прозаиков Геннадия Машкина, Валентина Распутина, Дмитрия Сергеева, Вячеслава Шугаева, Аскольда Якубовского.

Перед отъездом мы посетили декабристские места, и каждому из нас хозяева подарили на прощанье «Записки княгини М. Н. Волконской», изданные в Чите. В самолете я раскрыл их.

Истинное чудо эти записки! Сдержанно-благородные, исполненные внутреннего драматизма, нравственной чистоты и силы; почти вижу, как Некрасов когда-то рыдал над ними. Неплохо было бы издать их максимальным тиражом да ввести в обязательный круг чтения каждого старшеклассника.

Авиалайнер летел над Сибирью, не отставая от солнца. Внизу расстилались зеленые леса, прорезанные голубыми жилками рек, где-то моя родина проплыла под нами – Мариинск, Тайга или, быть может, болотистое Васюганье и Нарым, если маршрут спрямлялся, а я неотрывно читал «Записки», и меня бросало то в жар, то в холод.

Иркутск, 1826 год, зима. Приезжей всего двадцать один год. Она, княгиня, жена бывшего генерала Волконского и дочь знаменитого генерала Раевского, героя Бородинской битвы, дает в Иркутске подписку, вначале даже отказываясь видеть этот страшный документ, говоря, что подпишет все, не читая, но губернатор настаивает, и вот пункт первый: «Жена, следуя за своим мужем и продолжая с ним супружескую связь, сделается естественно причастной его судьбе и потеряет прежнее звание, то есть будет уже признаваема не иначе, как женою ссыльно-каторжного, и с тем вместе принимает на себя переносить все, что такое состояние может иметь тягостного, ибо даже и начальство не в состоянии будет защищать ее (выделено в оригинале. – В. Ч.) от ежечасных, могущих быть оскорблений от людей самого развратного, презрительного класса, которые найдут в том как будто некоторое право считать жену государственного преступника, несущую равную с ним участь, себе подобною: оскорбления ими могут быть даже насильственные. Закоренелым злодеям не страшны наказания». Пункт второй: «Дети, которые приживутся в Сибири, поступят в казенные заводские крестьяне». Пункт третий: «Ни денежных сумм, ни вещей многоценных с собой взять не дозволено…»

Встреча с мужем в тюрьме Благодатского рудника. «Сергей бросился ко мне; бряцание его цепей поразило меня: я не знала, что он был в кандалах… Вид его кандалов так воспламенил и растрогал меня, что я бросилась перед ним на колени и поцеловала его кандалы, а потом – его самого». 1829 год, Чита. 1 августа фельдъегерь привозит повеление снять с узников кандалы. «Мы так привыкли к звуку цепей, что я даже с некоторым удовольствием прислушивалась к нему: он меня уведомлял о приближении Сергея при наших встречах». Оказывается, до этого кандалы не снимались с декабристов ни днем, ни ночью; три года в железах..; Дальше – известие о смерти сына в Петербурге, эпитафия Пушкина, кончина отца Волконской…

Пушкин, Боратынский, Жуковский, Батюшков, Волконские, Раевские, Анненковы, Фонвизины, Чернышевы, Муравьевы, Трубецкие, Пестель, Рылеев, Пущин, Якубович, Батеньков, Лунин…

Мария Волконская упоминает около ста своих современников, чьи имена прочно вошли в русскую историю и культуру, но мое внимание вдруг привлекло одно эпизодическое место: «…через Читу прошли каторжники; с ними было трое наших ссыльных: Сухинин, барон Соловьев и Мозгалевский. Все трое принадлежали к Черниговскому полку, и были товарищами покойного Сергея Муравьева; они прошли пешком весь путь до Сибири вместе с обыкновенными преступниками».

Мозгалевский, Мозгалевский, Мозгалевский… Это имя дважды упоминалось в «Записках», а также в комментариях к ним и в указателе имен и названий. Где я слышал эту довольно редкую фамилию задолго до того, как впервые в жизни попала мне в руки эта маленькая драгоценная книжечка? В каких-то необычных условиях, в счастливом тумане забвения, когда все на свете, прошлое и будущее, кажется таким маловажным по сравнению с тем, что есть сейчас…

Дело было на нашей с Леной свадьбе, когда ее мать надела ей на шею какой-то старинный медальон, а от слов в моей памяти ничего не сохранилось конкретного, кроме смутного и неточного сведения, будто бы она – это тоненькое, совсем потерявшееся существо в белом – потомок одного из декабристов, сосланных в Сибирь. Мало ли что говорится на долгих, многолюдных и шумных свадьбах, и я бы, наверное, совсем забыл про этот разговор, если б в какой-то перевозбужденной тем часом клеточке моего мозга не нашлось молекул, зачем-то задержавших и законсервировавших фамилию того гипотетического предка – Мозгалевский.

И вот через семь лет эта же фамилия мелькнула в «Записках» Марии Волконской! Дома полез в Большую Советскую Энциклопедию. В пятидесяти ее основных томах, одном дополнительном и всех «Ежегодниках» декабрист Мозгалевский не упоминался, хотя где-где, а уж в таком-то солидном научно-справочном издании должно бы назвать по фамилии каждого из наказанных декабристов, сосланных в Сибирь! Других материалов под рукой не оказалось, кроме. «Записок, писем» декабриста Ивана Горбачевского. Книгу эту я купил из-за мизерного ее тиража в три тысячи экземпляров и академической издательской основательности, а вовсе не потому, что имел к декабристам особый интерес; и если б не случай, то, быть может, долго бы не раскрыл это редкое издание – мало ли на наших полках стоит книг, в которые мы десятилетиями не. заглядываем? Бегло просмотрев ее, я понял, что посвящена она совсем неизвестной мне декабристской организации – какому-то Обществу соединенных славян, а в «Указателе имен», помещенном в конце книги, нашел три сходные фамилии – Модзалевского, Мозалевского и Мозгалевского. О первом из них, Борисе Львовиче, я кое-что знал: это был, можно сказать, наш современник, филолог и историк, известный пушкинист и декабристовед, один из основателей ленинградского Пушкинского Дома, член-корреспондент Академии наук СССР. С Мозалевским же и Мозгалевским надо было разобраться.

Назавтра меня отвлекли другие дела – пришлось срочно помогать Петру Дмитриевичу Барановскому. Это имя, напомню, я впервые услышал после войны в разрушенном Чернигове, потом там же не раз видел этого человека издалека, но подойти не посмел. И вот спустя много лет, побывав однажды в реставрируемом Крутицком подворье, я познакомился с новым объектом архитектора и им самим – о нем у нас большой разговор далеко впереди. А в тот день мы с Петром Дмитриевичем похлопотали в инспекции ГлавАПУ о сохранении прилегающей к Крутицам слободы и освобождении от арендаторов Приказных палат, где когда-то содержались в заточении Аввакум Петров и Александр Герцен, съездили на объект, а под конец я завез старика домой. Он пригласил меня на чашку чая.

Живет архитектор за стенами Новодевичьего монастыря, в бывших больничных палатах. В комнатах и коридоре сумеречно, даже днем надо зажигать свет. Мы засиделись до вечера. Вспоминали черниговские памятники, особенно охотно Параскеву Пятницу, говорили о Крутицах, восстановлении там парка и «Слове о полку Игореве» – это особая страсть Барановского, и он давно собирает издания «Слова» и книги о нем. А на соседней большой этажерке я увидел знакомую фамилию вдоль корешка переплета «И. И. Горбачевский» и множество других книг о декабристах.

– Как, вы и декабристами интересуетесь?!

– Нет, – ответил хозяин. – Это жена, Мария Юрьевна. Она историк-декабристовед, работает в Историческом музее, скоро придет. У нее, знаете, удивительная память-она помнит сотни дворянских родов с разветвлениями и переплетениями…

Мария Юрьевна вернулась с работы поздно, мы познакомились, и она словоохотливо включилась в общий разговор об архитектурных памятниках Москвы и Подмосковья, о дворцах, храмах и парках. Помнится, я сказал, что недавно, спустя десять лет, снова побывал в Яропольце, смотрел, как восстанавливаются усадьбы Гончаровых и Чернышевых. Про кедр в начале пушкинской аллеи вставил – живет старик и даже плодоносит! Рассказал и про карликовую липовую рощу, которую пришлось спасать, и о неточности в надгробной надписи Петра Дорошенко, и о пушкинской ошибке насчет родословной своей жены.

– Мне более известен род их соседей, Чернышевых и Чернышевых-Кругликовых… Из этого рода, между прочим, графиня Наталья Петровна Чернышева, в замужестве княгиня Голицына, – пушкинская «пиковая дама». Интереснейшая дама! Она, кстати, приходилась родной внучкой Петру Великому.

– Вон как!

– Да. И характерец, знаете, у нее был дедовский, о чем сохранилось немало свидетельств… Когда Захар Григорьевич Чернышев…

– Генерал-фельдмаршал?

– Нет. Другой Захар Григорьевич Чернышев, декабрист, ее внучатый племянник. Когда его сослали в Сибирь, она тяжело переживала этот удар по фамильной чести. И вот однажды генерал-адъютанта Чернышева, члена Следственной комиссии по делу декабристов, получившего графское звание по окончании следствия и пытавшегося завладеть имуществом сосланного декабриста, ей представили в свете как графа Чернышева. Не взглянув на него, она проговорила: «Je ne connais qu'un seul comte Чернышев, qui est en Siberie», то есть «Я знаю только одного графа Чернышева, который в Сибири»… Представляете?

– Представляю.

– Декабрист Захар Чернышев, – продолжала Мария Юрьевна, – был в якутской ссылке вместе с Александром Бестужевым-Марлинским, писателем, который со своим братом Михаилом и Щепиным-Ростовским первым привел на Сенатскую площадь Московский полк. А у меня вышла монография о третьем брате – Николае Бестужеве. Это был редчайших способностей человек! Революционер, художник, этнограф, историк, географ, писатель, изобретатель! В ссылке написал блестящее научное исследование о забайкальском Гусином озере и сумел, обойдя все запреты, напечатать его в московском «Вестнике естественных наук»… А вы читали его рассказ «Шлиссельбургская станция»? Он посвящен одной замечательной женщине из того же рода Чернышевых.

Александра Чернышева, сестра Захара, была замужем за декабристом Никитой Муравьевым. Вслед за Марией Волконской она приехала в Сибирь, чтоб разделить судьбу своего супруга. Перед отъездом Александра Муравьева получила из рук Пушкина листок со строчками, всем нам памятными с детства:

 
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье;
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье…
 

Как все же прекрасно, что наше прошлое часто оживает через посредство бессмертных стихов! И память невольно подсказывает нам вещие слова из ответа Александра Одоевского:

 
Наш скорбный труд не пропадет;
Из искры возгорится пламя,
И просвещенный наш народ
Сберется под святое знамя.
 

Мерцавшая в глубине прошлого века искорка вспыхнула в начале нынешнего ленинской «Искрой», которая возжгла пламя первой русской революции…

– А когда и где Александра Муравьева в последний раз встретилась с Пушкиным?

– Перед самым отъездом в Сибирь, – с готовностью отвечает Мария Юрьевна и, никуда не заглядывая, уточняет: – В Москве, на Садовой-Самотечной, дом двенадцать. Там жили родители Александры Муравьевой и Захара Чернышева.

– Но вообще-то декабристы были слабо связаны с Москвой, – неуверенно говорю я и слышу горячее возражение:

– Как! Да Москва, можно сказать, колыбель декабристов!.. Вы что кончали?

– МГУ.

– Послушайте, как вам не совестно! Да ведь в Московском университете, который Ленин называл «революционным», и его Благородном пансионе училось сорок шесть будущих декабристов!

– Сколько?!

– Почти пятьдесят. Уж такое-то про свою alma mater надо бы знать! Извините, что ворчу, – это от возраста. В сущности, я рада, что интерес к декабристам растет среди молодежи… В Москве сформировали свое мировоззрение Петр Каховский, Сергей Трубецкой, Никита Муравьев, Николай Тургенев, Михаил Бестужев-Рюмин, Иван Якушкин… А двадцать четыре декабриста вышли из московского военного училища колонновожатых. В Москве родились Сергей Волконский, Павел Пестель… Главное же, – продолжала хозяйка, – многие декабристы здесь не раз встречались по делам различных обществ, имевших в старой столице крепкие организации, отсюда идут кое-какие их начала…

В тот вечер я узнал, что в Москве, на главном перекрестке всех российских дорог, жили подолгу либо наезжали сюда Кондратий Рылеев и Вильгельм Кюхельбекер, Иван Пущин и Степан Бегичев, Федор Глинка и Дмитрий Завалишин, три брата Муравьевы-Апостолы и два брата Фонвизины, а после петербургского восстания здесь было арестовано почти тридцать декабристов!

Действительно, в каком-то смысле Москву можно было назвать колыбелью декабризма. Первая организация, называемая обычно «Союзом спасения», носила также другое наименование, более громкое и подробное – «Общество истинных и верных сынов отечества», и вспоминаются строчки Федора Глинки «России верные сыны», Кондратия Рылеева «Отчизны верный сын», Михаила Лермонтова «Отчизны верные сыны»… Петербургский «Союз спасения» образовался за десять лет до восстания на Сенатской площади, но вскоре центр его сместился в Москву, где впервые созрел план покушения на императора. Именно в Москве возникло позже так называемое Военное общество, подготовившее образование «Союза благоденствия» с его Коренной и двумя другими московскими управами – это был зародыш, предтеча Северного и Южного обществ…

– А сколько их тут погребено… Эти святые могилы надо бы всем москвичам знать!

Мария Юрьевна, взглянула в темное окно, за которым совсем рядом вздымались мощные апсиды Смоленского собора, а вокруг стояли надгробия. По пути сюда я прочел некоторые надписи – историк С. М. Соловьев, поэт Николай Языков, поэт-партизан Денис Давыдов, филолог Буслаев, врач Остроумов, генерал Брусилов…

– Вот тут, по соседству, лежат Сергей Трубецкой, Александр Муравьев, Михаил Орлов, Павел Колошин… А в Донском монастыре похоронены Чаадаев, Дмитриев-Мамонов, Зубков, Нарышкин, Черевин, в Алексеевском – Петр Свистунов, на Ваганьковском кладбище – Михаил Бестужев, Павел Бобрищев-Пушкин, Александр Беляев, на Пятницком – Иван Якушкин и Николай Басаргин…

Мария Юрьевна свободно, как близких знакомых, называла имена подчас совсем не известных мне декабристов, и я понял, что это как раз тот человек, который, наверное, сможет помочь мне.

– А Общество соединенных славян не было связано с Москвой? – кинул я взгляд на книгу Ивана Горбачевского.

– Нет. Только детство одного из самых ярких членов Славянского союза, как его называл Горбачевский, Михаила Спиридова, прошло здесь, в доме отца на Яузском бульваре, да еще «славянин» Александр Фролов похоронен на том же Ваганьковском. Потомки поставили ему прекрасное надгробие…

– Мария Юрьевна! Декабриста Мозгалевского хорошо знаете?

– Нет. Больше интересовалась другими…

– Не можете ли вы мне порекомендовать что-либо о нем?

– Ничего. Только архивы. Им никто особо не занимался. Впрочем, вот что, – она разыскала на столе и раскрыла записную книжку. – Запишите-ка телефон… Это Мария Михайловна Богданова, правнучка декабриста Мозгалевского. Ей уже под восемьдесят, но еще бегает. В молодости она интересовалась некоторыми «славянами», которые оказались в исторической тени, их как бы заслонили звезды первой величины декабризма, громкие события на Сенатской площади и в Черниговском полку. А ведь память о каждом герое 1825 года священна…

Несмотря на то, что академик М. В. Нечкина в отличие от многих других ученых не считает автором «Записок» Горбачевского, они не теряют своей огромной исторической ценности – так достоверны, разнообразны и объемны содержащиеся в них сведения. Само их происхождение автор связывает с волнующей подробностью – устным завещанием одного из самых мужественных, вдохновенных и обаятельных декабристов. Герой 1825 года, руководитель восстания Черниговского полка Сергей Муравьев-Апостол сказал на прощанье Ивану Горбачевскому: «Ежели кто из нас двоих останется в живых, мы должны оставить воспоминания на бумаге; если вы останетесь в живых, я и вам приказываю, как начальник ваш по Обществу нашему, так и прошу, как друга (…) написать о намерениях, цели нашего Общества, о наших тайных помышлениях, о нашей преданности и любви к ближнему, о жертве нашей для России и русского народа».

Любознательный Читатель. Сергей Муравьев-Апостол был членом Южного общества декабристов, а Горбачевский служил в его Черниговском полку?

– Нет, артиллерийский подпоручик Иван Горбачевский никогда не служил в Черниговском полку, не принадлежал ни к «Союзу спасения» или «Союзу благоденствия», ни к Военному, Северному или Южному обществам. Он был членом особого декабристского общества, возникшего самостоятельно и совершенно независимо от других революционных организаций.

Общество соединенных славян… Весной 1817 года на Полтавщине артиллеристы подпоручики братья Андрей и Петр Борисовы объединили несколько товарищей-офицеров в так называемое Общество первого согласия с общегуманитарными задачами, переименованное вскоре в недолговечное Общество друзей природы, а в 1823 году вместе с опальным поляком Юлианом Люблинским основали Общество соединенных славян и выработали обширную и своеобычную программу. Иван Горбачевский, первым принятый в это общество, позже писал в сибирской ссылке о неизменной обязанности «славянина»: «Он должен был по возможности истреблять предрассудки и порочные наклонности, изглаживать различие сословий и искоренять нетерпимость верования; собственным примером побуждать к воздержанию и трудолюбию; стремиться к умственному и нравственному усовершенствованию и поощрять к сему делу других; не делать людей богатыми, но научать их, каким образом посредством труда и бережливости, без вреда для себя и других пользоваться оными».

– Программа больше просветительская, чем революционная или даже реформистская…

– Дойдем и до политики… Необыкновенное это общество, оказывается, имело «главною целию освобождение всех славянских племен от самовластия; уничтожение существующей между некоторыми из них национальной ненависти и соединений всех обитаемых ими земель федеративным союзом»!

– Панслависты?

– Осторожнее. Их цель в основе, своей была противоположна реакционной идее объединения славян под эгидой и властью царской России – свободный демократический союз родственных народов России, Польши, Богемии, Моравии, Сербии, Далмации и других славянских, а также некоторых неславянских земель – Венгрии, Молдавии и Валахии, связанных многовековым соседством со славянами и друг с другом. Это декабристское общество мечтало «ввести у всех народов форму демократического представительного правления». Вместе с общими для федерации законами должны были существовать в каждой республике свои внутригосударственные узаконения, обеспечивающие гражданские свободы и равенство всех. В качестве средств на пути к общему благоденствию Славянский федеративный союз споспешествовал бы развитию «промышленности, отвращающей бедность и нищету; нравственности – исправляющей дурные наклонности… и… просвещения, вернейшего сподвижника в борьбе противу зол…» На Балтийском, Черном., Белом и Адриатическом морях федерация должна была иметь крупные порты общего пользования, а самые важные совместные дела решать собранием представителей всех ее сочленов…

– Цель действительно захватывающая, даже несколько романтичная. Но как Соединенные славяне думали осуществить ее?

– Очень важный вопрос! У «славян» не существовало твердой и ясной тактической программы…

– Они, как все декабристы, но словам Ленина, были страшно далеки от народа?

– Да, но народ был еще дальше от них – имею в виду революционные идеи декабристов, их готовность к действию. И первые русские революционеры пошли против своего класса, выступив за свержение самодержавия и отмену крепостничества,— это в те времена была самая радикальная политическая программа! А во взглядах декабристов разных обществ было немало принципиальных различий на тактику и цели борьбы. В прожектах «славян», скажем, многое шло от хорошей мечты, добрых намерений, что объяснялось, в частности, общим уровнем политического мышления тех времен, осознанием революционной незрелости народных масс, неподготовленности крестьянина и солдата к демократическим, республиканским идеям. И в то же время программа Славянского союза имела некую сильную сторону. Дело в том, что северные и южные дворянские революционеры не допускали даже мысли об участии народа в задуманном ими государственном перевороте, боясь стихийного бунта, новой пугачевщины. «Славяне» же опасались совершенно другого. Прекрасно формулирует эти опасения Иван Горбачевский: «Хотя военные революции быстрее достигают цели, но следствия оных опасны: они бывают не колыбелью, а гробом свободы, именем которой совершаются». В отличие от северян и южан «славяне» возлагали свои надежды на народ, питая любовь, по выражению Петра Борисова, «к народодержавию». Они считали, что без народа, «сего всемощного двигателя в политическом мире, частная воля ничтожна», в народе искали они помощи, без которой всякое изменение непрочно.

– Но как они в тех условиях намеревались превратить народ во всемощный двигатель политики?

– Для начала – революционная агитация среди солдат и крестьян, приобщение к идеям общества демократических сил всех стран, будущих членов федеративного Славянского союза. В программе «славян» своеобразно отразились наиболее передовые демократические воззрения тех времен, объясняемые, в частности, социальным происхождением его членов. Обедневший барон Соловьев, проделавший вместе с двумя товарищами пеший кандальный путь от Киева до Нерчинска, был единственным титулованным «славянином». Общество объединило безземельных или мелкопоместных дворян, офицеров низших званий и разночинцев, в нем состоял даже один выходец из простонародья. «Славяне», конечно, тоже были далеки от народ а, но все же не столь «страшно далеки», как другие участники декабрьских событий 1825 года. Они ближе стояли к солдатской массе и, хорошо понимая, что «надежды их не могут так скоро исполниться», уповали для начала на моральное совершенствование, самообразование, а также стремились «внушать крестьянам и солдатам (разрядка моя. – В. Ч.) необходимость познаний правды, и любовь к исполнению обязанностей гражданина».

– И все же их политическая программа отдает нравственным катехизисом!

– Очень легко судить первых наших революционеров из сегодняшнего далека… Однако было бы неверно думать, что «славяне» проповедовали кротость и принципиальное осуждение тактики вооруженного восстания. Приведу две фразы из их «Правил», представляющие собой редчайший пример образной выразительности в политическом программном документе: «Не надейся ни на кого, кроме своих друзей и своего оружия». «Друзья тебе помогут, оружие тебя защитит». «Славяне», оказывается, заменяли слово «оружие» символическим изображением солдатского штыка, рисовали его даже в личных письмах, вступительную клятву свою тоже произносили на оружии, иронически отнесясь к ритуальному крестоцелованию, предложенному Бестужевым-Рюминым при объединении с Южным обществом. «Славянский союз носил на себе отпечаток какой-то воинственности, – пишет Горбачевский. – Мысль, что свобода покупается не слезами, не золотом, но кровью, была вкоренена в их сердцах, и слова знаменитого республиканца, сказавшего: „обнаживши меч против своего государя, должно отбросить ножны сколь возможно далее“, долженствовали служить руководством их будущего поведения».

Нет, они не были смирными реформаторами, эти «славяне»! После соединения с «южанами» среди них обнаружились сторонники крайне решительных действий, идущие в своих намерениях даже дальше неистового и твердого Сергея Муравьева-Апостола, руководителя восстания Черниговского полка.

Незадолго до восстания поручик Черниговского полка «славян» Анастасий Кузьмин после одного из подготовительных офицерских собраний, стремясь поторопить события, вывел назавтра свою роту в полной боевой амуниции. Горбачевский выговорил ему за такую поспешность и предупредил, чтоб тот впредь ждал приказа к выступлению.

– Черт вас знает, о чем вы там толкуете понапрасну! – взбесился Кузьмин. – Вы толкуете: конституция, «Русская правда» и прочие глупости, а ничего не делаете. Скорее дело начать бы, это лучше бы было всех ваших конституций.

Нашелся он что сказать и Сергею Муравьёву-Апостолу:

– Если вы нас будете долее удерживать, то мы и без вас найдем дорогу и в Киев и в Москву.

Горбачевский вспоминает, что «этого требовало все общество Славянское». Именно славяне составили основу так называемой «Когорты обреченных», то есть группы декабристов, согласившихся пожертвовать собой ради уничтожения царского семейства. И они достойно держали себя во время восстания – их агитационная работа среди солдат, дисциплина, храбрость, верность революционной присяге с уважением отмечены историками.

Что, однако, за люди были эти «славяне»! Когда Иван Горбачевский молодым офицером приехал в имение, доставшееся ему по наследству, и перед ним, новым барином, собралась толпа его крестьян, он вышел из коляски и обратился к ним со следующей речью:

– Я вас не знал и знать не хочу, вы меня не знали и не знайте; убирайтесь к черту.

И укатил, отправив бумаги на владение имением своему брату в Грузию, который тоже отказался стать помещиком-крепостником…

На каторге «славяне» составили тесный и дружный кружок, для которого высшим авторитетом оставался их прежний вождь Петр Борисов. И когда пришло из Петербурга повеление снять с государственных преступников кандалы, «славяне» гордо отказались от этой царской милости.

Несколько слов о подробностях кандального этапа, с упоминания о котором в «Записках» Марии Волконской начался мой «этап» в декабристское прошлое. Хотя мой исходный интерес объяснялся тем, что в этом замечательном документе вдруг объявился для меня предок моей жены, который у М. Волконской был назван без имени Мозгалевским, а у И. Горбачевского – тоже без имени – Мозалевским, самой яркой фигурой той мучительной эпопеи был, конечно, Иван Сухинов, ошибочно названный М. Волконской Сухининым.

Отважный, заслуженный офицер, получивший в Отечественную войну с Наполеоном семь ружейных и сабельных ран, действовал во время восстания Черниговского полка исключительно смело, освободив из-под стражи Сергея Муравьева-Апостола и его брата. После разгрома черниговцев он сумел избежать ареста и благополучно добрался до берега Прута, намереваясь перейти границу, но… вернулся в Кишинев и добровольно сдался властям, желая разделить судьбу своих товарищей. Суд в Могилеве с последующим преломлением шпаги над головой и подведением под виселицу. С бароном Соловьевым это проделали раньше, причем во время церемонии на его теле не было ничего, кроме рубашки и старого халата. Генерал, командовавший церемонией, прислал ему сюртук и рейтузы, но «Соловьев не принял сего». И вот перед вновь сформированным Черниговским полком поставили Сухинова и Мозгалевского. Раздались слова приговора: «Сослать в вечнокаторжную работу в Сибирь». Сухинов громко сказал:

– И в Сибири есть солнце…

Две недели закованные в железа товарищи пробыли в Киевской тюрьме, ожидая выздоровления одного из своих союзников, Быстрицкото. Они отказались принять денежный дар, собранный для них сострадательными киевлянами, хотя были полураздеты, больны и голодны, а общий их капитал перед невообразимо дальней дорогой составлял всего два рубля серебром. Перед самым этапом они встретили в канцелярии двенадцать солдат-черниговцев и разжалованного мальчика-юнкера, отправляемых на Кавказ, в действующую армию. Офицеры-«славяне» уговорили солдат принять от них эти два рубля, уверяя, что располагают средствами и ждут еще помощи от родных, «сами же пошли на кормовых, которых полагается по 12 коп. в сутки».

Начался долгий и тяжелый этап под осенними дождями и холодами. Соловьев так и шел – в одной рубашке и халате. Железа с них не снимали, причем руки у них были соединены не цепями, а так называемыми наручами – железными стержнями без единого звена. «…Самое пламенное и самое мрачное воображение не в состоянии представить себе страданий, испытанных нашими изгнанниками. Без одежды, без денег, оставленные на произвол судьбы, преданные самовластию каждого командира инвалидной команды, они испытывали все физические и нравственные мучения. Днем они подвергались всем переменам осенней погоды и не имели средств защитить себя от холода и дождя; ночью – смрадная и тесная тюрьма вместо отдыха была для них новым истязанием. Сообщество воров, разбойников, бродяг и распутных женщин внушало отвращение к жизни и презрение к человечеству. В городе Кромах Орловской губернии тюрьма, в коей они провели ночь, была настоящею пыткою и сделалась почти губительною для них. В двух маленьких комнатах набито было полно арестантов, между коими находилось несколько больных женщин, которые из религиозного фанатизма отрезали себе груди и были оставлены без всякого пособия; тела их были почти полусгнившие; смрад был такой, что к ним близко никто не подступал… Соловьев провел всю ночь у маленького тюремного окошка; его товарищи спали под нарами, на сыром и нечистом полу, но и в сем успокоении они должны были чередоваться по причине чрезмерной тесноты: когда один лежал, другие двое стояли».

Назавтра Соловьев и Мозгалевский заболели «горячкой» – по-современному это был грипп или, быть может, воспаление легких. Они ничего не помнили за дорогу от Калуги до Москвы, куда их привезли на телегах; чтоб они не разметались совсем в жару и беспамятстве, их привязали к повозкам веревками. В московской тюрьме заболели Сухинов и Быстрицкий. Последний так и не смог выздороветь до отправления этапа и остался в тюрьме, а трое товарищей 1 января 1827 года, в стужу и метель, пошли дальше, гремя своими железами, под которыми омертвлялась и загнивала кожа.

«Не станем описывать трудностей сей дороги: никакое перо не может изобразить оных». По Сибири с ее холодными дождями и жестокими морозами Сухинов, Соловьев и Мозгалевский шли всю следующую осень и зиму. Трое товарищей прибыли в Горную контору Нерчинских рудников 16 марта 1828 года, проведя в пешем кандальном этапе один год шесть месяцев и одиннадцать дней.