355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Чивилихин » Память (Книга первая) » Текст книги (страница 15)
Память (Книга первая)
  • Текст добавлен: 9 сентября 2016, 17:34

Текст книги "Память (Книга первая)"


Автор книги: Владимир Чивилихин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Царской резолюции на письме нет – возможно, что жандармы поопасались показать самодержцу документ ссыльного, который в реестре наказаний дерзко отдавал предпочтение каторге, а вежливейшие французские обороты таили тонкое и злое осуждение за жестокую расправу над декабристами. Дальше мы увидим, во что выльется у Павла Выгодовского отношение к царю, какую необыкновенную письменную форму оно примет и как это скажется на судьбе декабриста-крестьянина, судьбе почти невероятной, захватывающей воображение. А сейчас несколько слов о «мерах», принятых по письму. Неизвестно, чем и как жил Павел Выгодовский лето, осень и начало зимы 1828 года – наверное, это было сравнимо с первой нарымской зимой Николая Мозгалевского, который в конце ее окончательно ослаб духом, о чем мы еще вспомним. Правда, рядом с Выгодовским находился товарищ по судьбе, проживший в Нарыме год, а мы знаем, что Николай Мозгалевский был не только добрым по характеру и воспитанию своему, но и человеком, исповедовавшим нравственные принципы «славянского» братства.

Несколько месяцев письмо Павла Выгодовского ходило по канцеляриям, и я нашел в архиве документ, в какой-то степени облегчивший мученическое положение декабриста. Документ датируется 29 ноября 1828 года и разрешает казне выдавать Выгодовскому «по пятидесяти копеек в каждые сутки… с 1 января 1829 г.». Ту же полтину ассигнациями на день, что получал Николай Мозгалевский, тот же рубль и две сотых копейки серебром на неделю…

А у Мозгалевского вскоре родилась дочь, названная Варварой. Семейное положение несколько изменило образ жизни, улучшило быт Николая Мозгалевского. Молодые поселились в небольшой светелке, завели свое хозяйство – не знаю, коровенку, кабана либо птицу, а может, все это вместе, и прокорм домашней скотины требовал труда, летней заготовки сена, ведения огорода. Декабрист косил и рыбачил, рубил лес и заготавливал кедровые орехи. Без Оби в Нарыме вообще нельзя было бы прокормиться – она давала спасительницу-рыбу, удобный транспорт и питьевую воду, но пользоваться дарами реки бывшему офицеру пришлось учиться: плести сети, ставить «морды» и переметы, править лодкой, солить, вялить и коптить на зиму добычу.

За дочерью пошли сыновья – Павел, Валентин, Александр, и жить становилось все трудней. Вот архивное документальное свидетельство о Мозгалевском того времени: «Жизнь ведет совершенно крестьянскую, занимаясь хозяйством, обучает русской грамоте двух мальчиков: родственника своей жены и сына тамошнего священника, получая за это самую ничтожную плату». Документ найден М. М. Богдановой, а я разыскал в архивах другие интересные бумаги, живописующие нарымские условия и попытки Николая Мозгалевского улучшить материальное положение семьи. Декабрист затеял хлопоты о своей доле отцовского наследства, испрашивая министерство внутренних дел разрешения послать в Нежин на имя брата доверенность для получения омертвленной денежной суммы. Последовало 'разъяснение, что «находящийся в заштатном городе Нарыме государственный преступник Николай Мозгалевский лишен всех прав состояния и на основании Указа 29 марта 1753 года должен быть почитаем политически мертвым», посему отказать…

А как и чем жил декабрист-крестьянин Павел Выгодовский? Крестьянствовал он, очевидно, только в ранней молодости и перед первым арестом в 1826 году мог считаться интеллигентом-разночинцем. Едва ли он по примеру своего товарища Николая Мозгалевского снова стал крестьянином в Нарыме. В 1829 году Сибирь объехал жандармский полковник Маслов со специальной миссией – проверить состояние и настроение декабристов. О Павле Выгодовском он доносил: «Ведет уединенную жизнь, чуждается знакомства с жителями, большую часть времени проводит в чтении». В донесении Маслова ничего не сказано о хозяйстве Выгодовского, однако Бенкендорф зачем-то, быть может, для успокоения царя, домысливает в своем комментарии: «Будучи крестьянский сын, он снискивает себе пропитание сим ремеслом». Из других более достоверных источников можно узнать, что Выгодовский в Нарыме портняжил, научившись этому ремеслу у своего хозяина-портного, а в рапорте Маслова есть вполне достоверная и для нас очень интересная деталь: Выгодовский в Нарыме много читал. Спрашивается: где он брал книги? Никакой библиотеки, естественно, в городишке, насчитывавшем всего несколько сот жителей, не было, книголюбов – при почти полном отсутствии интеллигентской прослойки – тоже. Думаю все-таки, что кой-какая литература водилась у местного врача Виноградова, да и у священника, назвавшего в официальной записи Николая Мозгалевского «несчастным», мог быть какой-никакой подбор церковных сочинений, однако вероятно и третье – Выгодовский привез книги с собою.

Историкам известно, что из больших библиотек, быстро созданных на каторге, щедро снабжались те, кто уезжал на поселение. Павел Аврамов, например, привез в Акшу сорок томов, Иван Якушкин через пол-Сибири в Ялуторовск – девяносто восемь, Александр и Николай Крюковы в Минусинск – сто шестьдесят, а Ивану Горбачевскому декабристы оставили в Петровском заводе столько книг, что он создал из них первую в тех местах публичную библиотеку. Павел Выгодовский был в числе первых, отбывших каторжный срок, и при его бедности и неукротимой тяге плебея к знаниям он мог рассчитывать на солидный книжный подарок. С уверенностью говорю о нарымской библиотеке Выгодовского, потому что есть бесспорные и совершенно необыкновенные свидетельства его читательских интересов, о чем речь впереди.

В 1834 году Николай Мозгалевский написал письмо Павлу Бобрищеву-Пушкину в Красноярск, где тот в то время жил на частной квартире с умалишенным братом. Оно пока не найдено и, наверное, никогда найдено не будет, а известно о нем из письма Бобрищева-Пушкина Евгению Оболенскому в Петровский завод. «Он пока здоров, но в нужде», – сообщает Бобрищев-Пушкин, но меня больше заинтересовало не содержание письма – положение Николая Мозгалевского в Нарыме я примерно представлял, – а сам факт его переписки с другими декабристами. Как он узнал, что Бобрищев-Пушкин в Красноярске? Где взял его адрес? И почему Николай Мозгалевский писал именно Павлу Бобрищеву-Пушкину, а не какому-либо другому декабристу? Среди потомков Мозгалевского, правда, есть смутные, идущие от их пращуров сведения о том, что эти два декабриста были какими-то дальними родственниками.

К середине 30-х годов положение многих ссыльных декабристов стало критическим – расшатанное здоровье, большие семьи, полицейские ограничения, нищенские пособия, призрак голодной смерти… Жалобы и прошения сыпались в Петербург, в губернские правления и казенные палаты. Наконец Николай I разрешил разработать правила, согласно которым государственным преступникам дозволялось иметь земельные наделы по пятнадцать десятин пашни и столько же целины. Однако такая «милость» выглядела издевательством для политических ссыльных, что жили в притундровых, каменистых, лесных, болотистых либо песчаных местах, где земледелие было невозможно. Просьбы о переселении в земледельческие районы порождали новую череду издевательств.

Читателю известно имя Ивана Шимкова. В его бумагах сохранился для истории «Государственный завет»; у него при аресте нашли вольнодумные стихи Пушкина; это он, согласно его показаниям и официальной версии, принял в Славянское общество Николая Мозгалевского. На поселении жил в Батуринской слободе Иркутской губернии, писал: «Хлебопашество здесь скудно вознаграждало труды», и невозможно «снискать себе, пропитания». Тяжело заболел, но в ответ на просьбу о переселении в хлебородную Минусу ему предложили Цурухайтуевскую крепость на пограничье, в окрестностях которой от веку ничего не росло из-за непригодности почвы. Последнее прошение Ивана Шимкова полно безнадежного отчаяния – он молит оставить его в покое, ибо «для меня теперь уже почти все места равны сделались, лишь бы мне не протягивать только руку просить подаяние». Вскоре он умер, оставив завещание передать весь свой жалкий скарб «находящейся у него в услужении крестьянке Фекле Батурниной…».

Вернемся, однако, в Нарым.

После Варшавского восстания было сослано в Сибирь много поляков, и часть из них оказалась в Нарымском крае. Мы уже говорили о природных условиях Нарыма, но вот в бумагах Николая Мозгалевского каким-то случаем сохранилось прошение Франца Домбковского, подробно живописующее эти условия с точки зрения поселенца, не представляющего себе, как он тут сможет жить. Письмо написано характерным слогом – не исключено, что и его автором был Николай Мозгалевский, оказавший ссыльному поляку товарищескую услугу: Мне не удалось найти в печати следов этого интересного документа – возможно, он публикуется впервые. Домбковский пишет, что сослан в Нарым «с тем, чтобы ни на шаг мне оттуда не отлучаться. Я видя себя заключенным яко в ссылку важнейших преступников, и в такое место, кое можно именовать сущим островом, поелику его окрестности да и все вообще здешние места покрыты в течение трех месяцев года непроходимыми дебрями, болотами и озерами, производящими к тому испарения, вредящие здоровью, особливо пришельца климата умеренного, в течение же остальных 9 месяцев омертвелая природа представляет только единообразную лесную пустыню, покрытую льдами и глубокими снегами, которая является еще угрюмее при малом своем населении, состоящем большей частью из остяков и малого числа русских, образом жизни с ними сходным, потому что все они сообразно здешнему лесистому и водному местоположению и климату занимаются одним почти промыслом рыбы и зверей, и торговлею по сей части…». Прежде чем попросить о переводе в другое место, Франц Домбковский описывает свое положение: «…Находясь в беднейшем крае, в коем не зная никакого особенного занятия и притом будучи стесненным надзором полиции (разрядка моя. – В. Ч.), доведен до такой крайности, что не только чтобы иметь должную на себе одежду, но даже с трудом снискиваю себе дневное пропитание».

Павел Выгодовский в середине тридцатых годов тоже просил власти улучшить его положение ссыльного. Письмо его в Томскую казенную палату о нарымских хозяйственно-экономических условиях формулируется строго и обстоятельно: «По местоположению почвы близ г. Нарыма, климату и свойству промышленности в местности, им обитаемой, от хлебопашества совершенно невозможно извлечь какой-либо пользы, и все.затраты, какие будут делаемы на эту отрасль сельского хозяйства, останутся непроизводительными».

Прошение Николая Мозгалевского генерал-губернатору Западной Сибири датируется 1 февраля 1836 года. Он рассматривает Нарым также с точки зрения земледельца: тон спокойный, деловой, но есть в тексте несколько любопытных деталей. «Назначенною мне даже от монаршей милости землею здесь невозможно пользоваться (слово „даже“ я выделил – кажется, это прежний, „французский“ способ изъявления благодарности. – В. Ч.), потому что почва земли в окрестностях Нарыма песчаная и тем самым уже неудобна к произрастанию, к тому же местоположение будучи по большей части низменное покрывается в течение всей весны водою; если и есть места возвышенные, то те чаще всего покрыты лесом; для того и потребно много трудов, издержек, усилий и времени, чтобы ее довести до посредственного плодородия, потому что и самый климат здешнего места мало ему благоприятен».

Примечательна и другая фраза декабриста, внешне почти бесстрастная: «Силы мои ослабли, а полицейский надзор и скудость средств здешнего места в приискании себе каких занятий для приобретения к жизни потребного довершают тягость моего рока». Как и в прошении Франца Домбковского, выделил я слова о полицейском надзоре, потому «что это было нечто новое для официальных просьб ссыльных – недовольство тягостями полицейской слежки. Для меня почти бесспорно, что прошения Николая Мозгалевского, Павла Выгодовского и Франца Домбковского составлялись ими коллективно – слишком много сходных положений, общности в тоне высказываний, подобий в формулировках, отдельных словах и выражениях.

Как и Выгодовский, Мозгалевский вынужден был тогда отказаться от царского земельного дара. Слова же об ослабших силах свидетельствуют о том, что декабрист, скорее всего, почувствовал болезнь, а ведь всего два года назад он писал Павлу Бобрищеву-Пушкину, что «пока здоров». Пройдет совсем немного времени, и Николай Мозгалевский убедится в том, что он обречен – чахотка…

В заключение своего прошения Мозгалевский, как и Шимков, просил перевести его в Минусинск. 4 ноября 1836 года генерал-губернатор Восточной Сибири сообщил Бенкендорфу, что государственный преступник Николай Мозгалевский с женой Авдотьей Ларионовной и четырьмя маленькими детьми прибыл в Красноярск и направлен в село Курагинское Минусинского округа.

Перевели в Южную Сибирь Франца Домбковского и еще троих ссыльных поляков. В Нарыме остался один Павел Выгодовский, и полицейские же донесения оттуда неизменно отмечали, что ведет он себя «добропорядочно», «благопристойно» и «в образе мыслей скромен». Любопытен этот документ по форме. Называется так: «Список прикосновенному к происшествию 14 декабря 1825 г. – государственному преступнику, водворенному на поселение в Томской губернии». Десять лет прошло между отъездом Николая Мозгалевского из Нарыма и прибытием в Томск Гавриила Батенькова, однако каждый год отправлялся в Петербург этот «список», состоящий из одной фамилии Выгодовского. Однако вскоре все вдруг переменилось в его судьбе, и я должен непременно пройти с читателем по следам этой мучительной, трагической жизни. Тяжких судеб в политической истории России мы знаем немало, но на долю единственного декабриста-крестьянина, сосланного в Сибирь вместе с дворянами, выпали совершенно исключительные, особые повороты.

14

Павел Выгодовский вначале вышал из ноля зрения товарищей, а позже единственного декабриста-крестьянина потеряли и русские историки.

В 1846 году, после двадцатилетнею одиночного заключения, в томскую ссылку прибыл декабрист-сибиряк Гавриил Батеньков, и он еще знал, что в четырехстах верстах севернее вот уже девятнадцатый год томится декабрист-«славянив». Но когда спустя еще десять лет вышел указ об амнистии, имени Выгодовского в нем не значилось. 12 октября 11556 года Гавриил Батеньков написал декабристскому «старосте» Ивану Пущину: «Удивились мы, почему не попал в амнистию находящийся в Нарыме Выгодовский, не забыт ли он как-нибудь». Батеньков не подозревал, однако, что Павла Выгодовского в Нарыме уже не было, и, наверное, удивился бы, если б узнал, что год назад во время прогулки по одной из томских улиц он оказался от Выгодовского в… двухстах саженях!

Автор известного «Погостного списка» декабристов Матвей Муравьев-Апостол предположительно занес Павла Выгодовского в числе умерших в 1856 году. А. И. Дмитриев-Мамонов, выпустивший в 1905 году книгу «Декабристы в Западной Сибири», счел Павла Выгодовского возвратившимся после амнистии в Россию и вскоре умершим. И пошли гулять по статьям, книгам и диссертациям невнятные и противоречивые сведения об одном из самых ярких декабристов, вписавшем в историю русского освободительного движения страницу, пред которой склоняешься с почтительным изумлением.

«Алфавит декабристов», выпущенный в 1925 году, заканчивает справку о Выгодовском противоречивым утверждением: в 1855 году он был приговорен томским судом , к ссылке в Иркутскую губернию, а в 1856-м… жил в Нарыме В 1931 году вышла «Сибирская энциклопедия» – о Выгодовском в ней ни слова. Спустя двадцать лет в краткой персоналии, посвященной этому декабристу, Большая Советская Энциклопедия повторила общеизвестное, не сообщив, однако, где Павел Выгодовский отбывал первую ссылку, что он был вновь осужден и как сложилась его судьба после томского приговора. Указан год рождения, а «г. смерти неизв.»…

В 1856 году, когда многие декабристы двинулись на запад, в Россию, единственный их товарищ шел им навстречу в партии колодников на восток, в глубину Сибири. Ровно сто лет история ничего не знала о его дальнейшей судьбе и, может, не скоро бы узнала, если б не один малозначительный на первый взгляд и никому неизвестный эпизод-встреча в 1952 году двух интересных людей, один из коих уже знаком моему читателю. Это Мария Михайловна Богданова – и я должен выразить ей глубочайшую признательность от себя лично и от имени тех, кто не имеет возможности этого сделать, – она открыла неизвестные ранее обстоятельства жизни и смерти Павла Выгодовского. Вспоминаю одну из своих встреч с нею. Мы сидела в ее комнатке, окруженные старинными портретами, книгами, папками с письмами и рукописями.

– С молодости испытывала чувство нетерпеливой досады, что люди ничего не знают о судьбе Выгодовского. Интерес многие годы поддерживался еще и тем, что это был единственный крестьянин среди революционеров-дворян, что он один из всех не попал под амнистию 1856 года, а место и дата его смерти неизвестны никому, что он – единственный из декабристов, проживший восемь лет рядом с моим прадедом Николаем Мозгалевским…

– Кроме того, Мария Михайловна, – говорю я, – они же были как-то связаны между собою еще до восстания.

– Да, да, и я рада, что вы сами пришли к этому выводу. Так вот, когда вышел восьмой том Большой Советской Энциклопедии с неполными и смутными сведениями о Выгодовском, я поняла, что больше откладывать не могу – надо ехать в Сибирь! Никто из историков не верил в успех, отговаривали, снисходительно посмеивались надо мной. Меня окрылил только мой учитель Марк Константинович Азадовский. Пришла я к нему посоветоваться. Он тогда жил в Москве, очень болел, и это была наша последняя встреча.

– В каком году?

– В 1952-м. Он умер спустя два года… Но я застала его еще за работой, в кабинете. Встретил меня Марк Константинович хорошо, выслушал со вниманием… «Подайте-ка, – говорит, – вот ту папку». Я достала пухлую папку с надписью «1925 год». Развязывая тесемочки, он поглядывал на меня как-то восторженно-весело (этот взгляд я помнила еще с его лекций, когда он готовился сказать нам что-то важное и новое). И вот он отыскивает какую-то бумажку и молча передает мне. Прочла и даже приподнялась в кресле, а позже эту его драгоценную выписку 1925 года напечатала в своей книжке о Выгодовском… Позвольте вам ее подарить. Это у меня последний экземпляр.

– Последний не возьму.

– Примите, – сказала Мария Михайловна и быстро начала писать на титуле дарственные слова. – Пожалуйста…

«Декабрист-крестьянин П. Ф. Дунцов-Выгодовский», Иркутск, 1959 год. Ни разу не переиздавалась. На мягкой зеленой обложке – белый меч с древесной веткой наперекрест, перевитые звеньями ручных кандалов… Тираж всего три тысячи. На многих страницах книги рукописные поправки, уточнения – настоящий авторский экземпляр! Правда, есть в брошюре, как я позже убедился, кое-какие неточности и неучтенные, установленные мною по архивным материалам важные факты, о чем мы к месту вспомним, а сейчас представьте себе положение исследователя, задумавшего во что бы то ни стало узнать; каким образом в середине прошлого века будто бы бесследно исчез декабрист-крестьянин.

Дата выхода из Томска партии № 21, в которую был включен Павел Выгодовский, —19 сентября 1855 года. Сибирскую позднюю осень я знаю близко. Обложные холодные дожди: то льет-заливает, срывает мосты и промачивает стоги, то сеет неделями, гноит крыши, болотит землю, а в воздухе противная, пробирающая до костей сырость. Потом долгие дожди со снегом и мокрый снег хлопьями, а вот уж земля каменеет ночами и не отходит за короткий сумеречный день. В конце октября налетит сухая метель, осыплет все белым, а когда ветры унесут ее куда-то, разъяснеет и очистится небо, засеребрится луна и ударит первый мороз до треска.

У печки пересидеть эту пору – одно дело, а представьте себе группу скованных цепью людей, которые должны идти каждый день, чтобы не забивать собой этапных пунктов, – идти под дождем и снегом, по грязи и колдобинам тысячи верст, идти в жалкой арестантской одежонке и промокаемой обутке, идти на скудных казенных «кормовых», потому что денег своих нету, а если б и были, то прикупить по пути нечего, да и уголовники отнимут последнее. Люди мерзли, простывали, обмораживались и мёрли по пути; осенне-зимней порой сибирский этап убирал в землю, как свидетельствует история, половину партии, а то и поболе.

Выживали самые молодые и сильные. Павел Выгодовский был уже далеко не молод – когда он отправился в этот страшный путь, ему исполнилось пятьдесят три. Сильным, наверное, он никогда не был в отличие, скажем, от богатыря Михаила Лунина, который в аду Акатуя превзошел этот возраст Выгодовского, но писал Марии Волконской: «…Здоровье мое находится в поразительном состоянии и силы мои далеко не убывают, а, наоборот, кажется, увеличиваются. Я поднимаю без усилия девять (!) пудов одной рукой». Незадолго до смерти этот феноменальный человек, будучи почти шестидесятилетним стариком, успокаивал в письме друга своей молодости Сергея Волконского: «Мое здоровье все время в прежнем положении. Я купаюсь в октябре при 5 и 7 градусах мороза в ручье, протекающем в нескольких шагах от тюрьмы, в котором для этой цели делают прорубь».

Наверное, Павел Выгодовский уже в молодости был слабее даже своего товарища по обществу и ссылке Николая Мозгалевского, конника и фехтовальщика в прошлом, чье здоровье, однако, начало сдавать к середине тридцатых годов в Нарыме. Выгодовский никогда не занимался спортом или физическим трудом, если не считать года каторги, где труд был проклятием. До первого ареста он сидел в канцелярии, в нарымской ссылке долгие годы прирабатывал у хозяина дома портняжным делом, а еще была у него одна особая многолетняя сидячая работа, о которой большой разговор впереди.

И вот этот мученический путь. Позади был год Петропавловской крепости, год каторги на Нерчинских рудниках, более четверти века голода и лишений нарымской ссылки, почти год в тесной, многолюдной камере томской тюрьмы, впереди – тысячи верст тяжкой пешей дороги сквозь дожди, пургу, душные клоповники, броды и горы. В железах… И легко понять тех, кто делал логическое допущение, что Павел Выгодовский мог не выдержать тяжкого этапа, – скончался где-то между Томском и Иркутском, а могила его просела весной, заровнялась и взялась травой. Мысленно вижу эти несчетные безымянные могилы обочь Сибирского тракта, давным-давно исчезнувшие, покрытые кустарником, старыми кострищами, мочажной ржавиной и карчами. Той порой, когда шел этим трактом Павел Выгодовский и, по мнению здравомыслящих, наверняка лег в мерзлую землю, Россия многих хоронила – шла «севастопольская страда», и не было в огромной империи ни одного человека, которому можно было бы сообщить о судьбе несчастного колодника, упокоившегося под березовым крестом на краю леса…

А еще в БСЭ сказано, что Павел Выгодовский перед этапом «был приговорен к наказанию плетьми»… Нет, мне надо непременно поставить себя на место исследователя! Еду в архив, чтобы еще раз просмотреть бумаги Павла Выгодовского. Плетьми, однако, его все же не наказали, «хотя и следовало», как пишется в постановлении томского суда от 15 апреля 1855 года. Эту экзекуцию назначили было публичной, «рукою служителя полиции», но отменили по случаю воцарения Александра II. Есть еще один датированный документ. Это последнее сведение о пребывании Выгодовского в родных моих местах – донесение в 3-е отделение: «В Томской губернии находились двое государственных преступников: Гавриил Батеньков и Павел Выгодовский… первый из них возвращен в Россию, а последний за дерзкие поступки… сослан на поселение в Иркутскую губернию».

Писано 15 марта 1857 года. Если б он умер на зимнем этапе 1855/56. года, полиция наверняка бы сообщила в специальную императорскую канцелярию, а может быть, и сам Николай I успел бы еще узнать об этом – такого рода сообщений из Сибири он не пропускал. А вот документ, датированный уже 1858 годом, – всеподданнейший доклад новому царю о Выгодовском: «Не подошел под правила о милостях… по дурному поведению». Значит, Павел Выгодовский преодолел этап?

Вроде бы так, если судить по этому докладу. Однако прямых доказательств прибытия Павла Выгодовского на место новой ссылки в главном историко-политическом архиве страны не было. Где он находился в 1858 году? Но главное – за что был арестован в Нарыме осенью 1854 года?

Еще летом по решению омских властей, где располагалось западносибирское генерал-губернаторство, было передано в Томск распоряжение заняться Выгодовским на месте за какие-то «дерзости в прошениях». Тогурский заседатель Борейша, заклятый враг декабриста, вызвал его на допрос. Павел Выгодовский явился, но при людях, назвал его, как свидетельствует один из документов того времени, «мошенником, вором и грабителем». И вот как описывает обстоятельства ареста Павел Выводовский в своем прошении, посланном 7 февраля 1855 года из томского тюремного замка: «11 ноября 1854 года заседатель Борейша, вытребовав меня в свою канцелярию и не объявив мне никакого предписания от имени начальника губернии меня арестовать, сказал, что меня велено дочиста обобрать и связанного в Томск выслать, вопреки именного Высочайшего повеления…» Этот отрывок из тюремного прошения декабриста печатается впервые по рукописному оригиналу и интересен тем, что в нем Павел Выгодовский обращает внимание властей на незаконность ареста – ведь и вправду каждый декабрист находился под жандармским контролем шефа третьего отделения, самого царя, и всякое изменение статуса наказания государственного преступника юридически должно было исходить из Петербурга…

По календарю значилась поздняя осень, а в наших местах это уже зима. После покрова в тайге ложится снег, по рекам настывают забереги, и хотя стрежневая струя еще чиста, судоходство уже прерывается до весны. Павла Выгодовского отправили, скорее всего, санным путем, на ночь глядя и, как он написал в жалобе, в одной рубашке и единственном бывшем на нем русском полушубке, а Борейша взломал замки в доме, чтобы произвести тщательный досмотр жилища декабриста. Арест и отправка в Томск были произведены, видимо, так скоропалительно, что Выгодовский не смог взять с собой даже свои сбережения. Деньги остались в конторе Борейши вместе с книгами, но мы, к сожалению, не знаем, что это были за книги. Позже их отправили в Томск вместе с особой, главной, исключительной находкой, о которой речь впереди…

Почему томский полицмейстер, по словам самого Выгодовского, его «ругал, срамил, корил и поносил всяким площадным и подлым, скверным словом, грозя побоями, и заключил прямо в тюремный замок в казарме, наполненной народом и мучительными насекомыми, оставил покуда на терзания тюремного заключения, без следствия»? Десять месяцев тюрьмы, потом дикий приговор о наказании плетьми, невыносимо тяжкий зимний этап на новое место ссылки. За что?

Последний томский документ говорит о каких-то «дерзких поступках» Выгодовского, омский – о его «дерзостях в прошениях», петербургский – о «дурном поведении». Что таилось за этими обвинениями? На полицейско-жандармском языке так могли быть квалифицированы правдолюбие, прямота, честность, нераскаяние, гордая, нераболепная манера держаться. И Павел Выгодовский обладал, видимо, этими качествами смолоду. Следственной комиссии он прямо заявил, что вступил в Общество соединенных славян из-за «благородного их намерения, могущего когда-либо принесть счастье народам» (разрядка моя. —В. Ч.), а выдавая себя за поляка, отвечал с замечательной последовательностью: «…Ежели природное российское дворянство волнуется противу правления, от веков свыше России данному, то я, яко поляк, безгрешно могу к тому принадлежать, тем более что сей случай может когда-либо привесть в первобытное (то есть первоначальное) положение упадшую Польшу, которую любить я поставлял для себя ненарушимым долгом». А по пути на каторгу, согласно рапорту о поведении декабристов, Павел Выгодовский и один из организаторов Славянского союза Юлиан Люблинский «выделялись особенно своею веселостью и дерзким нахальством».

Каких-либо сведений о поведении Павла Выгодовского на каторге нет, а полицейские донесения из Нарыма долгие годы свидетельствовали, что он ведет вполне благопристойную жизнь. Что же произошло далее, когда декабрист остался один?

Среди потомков Николая Мозгалевского сохранялось сведение о том, что декабрист получал письма из Нарыма, только они сгорели вместе со всеми бумагами и единственным портретом предка во время большого минусинского пожара в 70-х годах, так что мы никогда не узнаем их содержания. Но вот лежит в столичном архиве подлинное письмо Павла Выгодовского на родину, в Подолию. Написано оно 22 января 1848 года. Почерк мелкий, убористый и хорошо мне знаком – так, только покрупнее да поразборчивее, написаны были Правила соединенных славян 3 мая 1825 года с аккуратно нарисованным в начале текста гербом общества и своеобразной аббревиатурой: «Г.Ж.П.Ф.В.», то есть «Город Житомир, Павел Фомич Выгодовский»…

Письмо адресовано Петру Пахутину, которого Выгодовский называет «братцем». Пропускаю поклоны родным и какие-то сложные рассуждения-видения о природе и вечном духе – быть может, ученый-натуралист и знаток старорусской философии найдет в размышлениях декабриста мысли, интересные для сегодняшнего читателя.

Вероятно, научные взгляды декабриста формировались под влиянием Петра Борисова, чей авторитет словно бы возрос на каторге, когда группа «славян» сплотилась вокруг него, близко, в непосредственном общении узнав и оценив нравственные достоинства и незаурядный ум своего политического вождя. И было еще в этом бывшем артиллерийском офицере одно качество, отличающее его от других «славян», – он обладал задатками ученого-естествоиспытателя, немалыми знаниями, нерядовым темпераментом и навыками исследователя природы. При дознании написал, что совершенствовался в математике, натуральной истории, философии и морали. Среди прочего за ним числится один феноменальный научный подвиг: двенадцать лет он в условиях каторги – единственный случай в истории мировой науки! – вел метеорологические наблюдения. Они не пропали втуне – директор Главной физической обсерватории академик Вильд получил и обработал его данные, а в своем труде «О температуре воздуха в Российской империи» благодарно и смело сослался на исследования «политического ссыльного Борисова».

Добавлю, что в литературном наследии Петра Борисова оказалась статья «О происхождении планет», совершенно свободная от религиозных, мистических или идеалистических концепций мироздания; он считает Вселенную бесконечной, ее развитие вечным, а ключом к познанию мира – «сочетание» естественных и математических наук.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю