Текст книги "Незримый поединок"

Автор книги: Владимир Флоренцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

– Что с Вадимом? – закричала она.

И я понял: все, что я собирался ей сказать, что обдумывал по дороге за время этого пути, мгновенно рухнуло. Она даже не удивилась, встретив меня здесь на горной тропе, впереди их каравана, не удивилась, увидев меня, еле живого, в лохмотьях здесь, на краю «Ойкумены». Она только закричала, потому что испугалась, что Вадим был вместе со мною, а сейчас его нет.

Я успокоил ее, сказал, что Вадим отправился в базовый лагерь за продовольствием и сейчас, наверное, возвращается назад. Я сказал также, что впереди обвалилась скала и за поворотом пропасть. Караван повернул назад. Меня усадили на яка, который и так, бедняга, тащил несколько мешков с инструментом и гербарием. Яки медленно брели назад. Я смотрел на Галю и понял, что она сейчас все равно повернула бы караван, даже если бы не было впереди никакой пропасти. И еще я понял, что она меня совсем не любила, даже капельку. А я так надеялся на эту капельку.

А ведь исполнилось то, о чем я мечтал давно, в студенческие годы – я спас ей жизнь. Не предупреди я их об опасности, весь маленький караван мог бы полететь в пропасть. Я спас жизнь любимой! Да, я по-прежнему любил ее, несмотря ни на что, я знал, что буду любить ее всегда, куда бы ни забросила меня судьба, я все равно буду шагать к ней всю жизнь и она будет рядом со мной. Я буду идти к ней, когда со мной будет беда или радость, когда мне будет улыбаться солнце и когда тучи закроют горизонт – всю жизнь я буду идти к ней. Только пройдя Аркансу, я уже стал другим. Потому что всегда становишься другим, преодолев преграду. И еще я знаю, что на пути каждого человека лежит его Аркансу. И пройдя Аркансу, он уже совсем другой. И я стал другим.

Я сидел на спине черно-бурого яка, медленно бредущего по дороге, меня укачивало – я засыпал. Когда дорога пересекла трассу, я начал с ними прощаться. Они остались здесь, чтобы подождать машину Вадима. А я на попутном газике уехал в Ош. Я сказал Галине, что обязательно предупрежу Вадима, если встречу его в долине или по пути. Но до самого Оша я так его и не встретил и подумал, что мы, наверное, с ним разминулись. И только два года спустя, в тайге, где я работал в экспедиции, я встретил знакомого ботаника, и он рассказал мне, что Вадим Стороженко погиб в долине Аркансу. И тут я наконец понял – то, что я прошел Аркансу, было просто чудом. Вадим вступал в ущелье смерчей как раз в тот момент, когда я уже преодолел Аркансу. Говорят, он узнал, что дорога обвалилась, и поспешил предупредить об опасности. Он пошел через Аркансу. Он не мог пойти другой дорогой. Потому что в характере таких, как он, – всегда выбирать самые короткие пути.

НЕЗРИМЫЙ ПОЕДИНОК
Повесть

1. ГЛУХАРЬ

Песчаная буря бесновалась третьи сутки. И когда улеглась, всю территорию словно обсосало гигантским пылесосом – тут и там обнажился из-под песка обветренный силикатный камень. Этого самого камня – полевого шпата, роговых обманок и слюды – целые горы внизу, у карьера, где работают заключенные из отряда Лариошина. Камень грузят в МАЗы, и потом тяжелые машины, натруженно урча на бесконечных подъемах и буксуя в песке, едут к железной дороге.

К железной дороге… Глухарь облизывает потрескавшиеся губы и глядит в сторону железнодорожной станции. Каждый день он глядит туда с карьера. «Только бы добраться, – думает Глухарь, – заскочить на ходу в товарный – и ищи ветра в поле». Буря вздыбила горы песика, из-за них не видно ни дороги, петляющей между каменных ухабов, ни далеких металлических конструкций большого завода. За карьером два холма намело, и кажется, прямо из них курится ржавый дымок. Но Глухарь-то прекрасно знал, что дымок посылают в атмосферу две заводские трубы. Чуть подальше – буровые вышки. Они шагают в глубь песков. Говорят, нефть нашли. И живут там геологи – бородатый, веселый народ. Здорово зарабатывают, говорят. Платят им за безводность, за отдаленность, за пустынность и вообще бог знает за что…

Глухарю плевать на геологов и на их деньги. За эти денежки ух как вкалывать надо. А Глухарь работать не привык. Его профессия – воровать. И менять это дело он не собирается. Добраться бы до железной дороги, до товарного поезда. А там, в первом же городе, у него будет столько грошей, сколько этим геологам вовек не снилось.

Только не пускают его к железной дороге. Четыре вышки маячат по бокам карьера. Зорки глаза у часовых. Ну, ничего, он, Глухарь, хитрее. Сегодня он уйдет. Как пить дать. Время не терпит: дружки ждут. И так он уже тут полтора годка отбухал. А до конца срока еще тринадцать с половиной лет. От звонка до звонка. Колония для особо опасных. Трешка в месяц – на махру, «свиданка» общая – раз в полгода, личного – нет, «передачки» – тю-тю… Даже письмо – раз в месяц. «А может, я больше писать хочу?» – осведомился Глухарь у Лариошина.

Он уже два раза писал на волю – жене своей, Елене Ольховской. И не получил ответа. Загуляла, небось, с кем. Эх, берегись, Ленушка! Не будет тебе пощады и прощения.

Глухарь тяжело втягивает воздух. Поджарое, но крепкое тело его напружинивается. Он размахивает киркой. Р-раз! Кто нашел здесь этот проклятый камень, который долбит их бригада? Те самые геологи, что понаставили буровых вышек? Глухарь глядит поверх барханов туда, где вьется ржавый дымок, и огоньки лютой злобы вспыхивают в его глазах.

Свисток! Кричат конвойные, и бригадир подает знак – уходить с карьера. Глухарь давно ожидал этой команды. Сейчас, когда заключенные спустятся вниз, бабахнет взрыв – аммонал поднимет в небо тучи песка, и посыплется над карьером каменный дождь, как при извержении вулкана.

После каждого взрыва образуются в скалах глубокие ямы. А сколько таких ям в карьере… Перерыто все, перепахано. Тонкими жилками наклонных шурфов испещрен карьер. Такими тонкими, что едва пролезет в них человек. Но Глухарь решил, что пролезет. Скоро будет сниматься конвой, Глухарь нырнет в этот самый шурф, а дружок его Колька прикроет нору большим камнем.

Ныла спина, тяжелели руки, а Глухарь все долбил и долбил камень. Он уже около месяца так работает. Сто сорок и даже сто шестьдесят процентов. Воспитатель его похвалил. «Запомни сам, скажи другому – лишь честный труд – дорога к дому». Глухарь вспомнил: такие плакаты висят у них в «зоне» – рядом с кабинетом замполита и в библиотеке. Черта с два! Это значит еще тринадцать с половиной годов долбить камешек! Нет уж, пусть кто-нибудь другой попарится.

Глухарь оглядывается, косые лучи солнца, уходящего за бархан, слепят глаза, и Глухарь подмигивает своему корешу Кольке. Колька понимает это как сигнал и заслоняет Глухаря своим грузным телом.

– Ну, покедова, Колян. Не поминай лихом. Жди весточки.

Глухарь машинально провел шершавой рукой по голове, на которой когда-то золотился кудрявый чуб. А сейчас голова, стриженная под нулевку, чуть-чуть щетинится.

– Отрастут, – он сплюнул на землю, глубоко вздохнул и, нырнув в шурф, услышал, как сзади громыхнул камень.

И сразу стало темно. Молодец, Колян. Закрыл нору. Теперь его никто не сыщет.

Глухарь прополз метров восемь. Проход расширился, можно было присесть на корточки. Он вытащил из-за пазухи пакет, а из кармана – мешочек, нож и бутылку. Чиркнул спичкой. Нет, ничего не забыл. Краюха хлеба, вода, сахар, махорка и перец.

Он осмотрел все, потом снова порассовал по карманам и за пазуху и пополз дальше. Направо. Налево. Вниз. Вверх. Дышать становилось все труднее, пальцы кровоточили. Сколько он прополз?

Глухарь остановился, нащупал справа от себя большой камень и, вытащив нож, начал окапывать его. Почва была твердая, каждое движение причиняло боль. Но он копал и копал, пока, наконец, не сдвинул камень с места и не загородил им проход. А вокруг посыпал махорки и перцу. Это «подарочек» собаке, если ее пустят по следу.

Только бы просидеть здесь сегодняшнюю ночь, потом день и еще полночи. И тогда уж часа в три, когда над пустыней будет такая темень, хоть глаз выколи, он выберется из норы и двинется напрямик через барханы, туда, где тропинка пересекается с шоссе. И там у моста его будет ожидать машина. Там кореша.

На всякий случай Глухарь обвалил еще один камень и закрыл проход. Не-е-е… теперь ни один черт до него не доберется.

С этими мыслями он и уснул. А проснулся от гула, доносящегося сверху. Узкие каменные своды подрагивали, и казалось, что там наверху кто-то стучит в огромный бубен и сотни ног отплясывают танец. Глухарь догадался, что наступило утро и уже снова пришли на карьер бригады. И вдруг земля задрожала от гула, посыпалась галька, сзади обвалился камень. Аммонал! Глухарь съежился в комок. Обвались вон тот огромный камень впереди – и схоронил бы он за собой Глухаря в подземном мешке.

Вспотевшей рукой он нащупал бутылку и отпил глоток воды. И так сидел, скорчившись, ожидая, когда грохнет очередной взрыв. Но больше взрыва не было.

Когда совсем прекратились глухие удары наверху (значит, шесть часов – снимаются бригады), Глухарь начал пробираться к выходу. Отодвигал в сторону один камень, второй и полз, подтягиваясь на руках и кашляя.

Вот и последний камень. Отодвинуть его, а там – небо. Но отодвинуть камень Глухарь решился не сразу. Отодвинешь – а на тебя в упор глядит пистолетное дуло… И все же он приналег плечом. Слепящие лучи ударили в глаза, и он услышал, как зашуршали из-под камня песок и галька..

Прожекторы! Карьер освещался и охранялся ночью. Такого раньше не бывало. И еще услышал он голоса и собачий лай. Юркой ящерицей отпрянул он назад и пополз, пополз, захлебываясь, загребая обеими руками. Вниз. Направо. Налево…

И уже не вылезал Глухарь больше на поверхность, а забрался совсем глубоко, туда, где и камней не было, а пахло сырой землей. И он начал кашлять.

Сперва по легкому дрожанию стенок он пытался определить, сколько времени утекло – день, два, три? Но потом сбился со счета. И он знал наверняка, что опера ищут его совсем далеко. В других областях. Даже, наверно, всесоюзный розыск объявили. Пусть поищут его. А он тут вот рядом с колонией сидит. И ожидает, когда снимут прожекторы. Он уже ничего не боялся. Даже обвала. У него оставалось всего три сухаря и несколько глотков воды. А когда он уснул, его начали беспокоить крысы.

Большие, но худые крысы подползали к нему совсем близко, пищали и требовали пищи. Одну он убил, но от этого ему легче не стало. Крысы совсем не боялись его и подползали к нему снова. Он пытался отпугивать их криком, но они не уходили. А еще отсырели спички.

Тогда он пополз вверх и когда добрался до первого большого камня, заслонил им дорогу сзади себя. После этого он долго лежал на сырой земле, задыхался и гулко кашлял. Но теперь его последний сухарь, заслоненный камнем, был недоступен крысам.

Глухарь разделил сухарь на три части. И когда съел последнюю, пополз к выходу. Он потерял счет времени, не знал, сколько пробыл в этой норе, день сейчас или ночь.

Несколько раз он отдыхал, пока не показалась впереди узкая корявая щель. Сквозь эту щель он видел – далеко-далеко горела в небе яркая звезда.

Через полчаса ему удалось с трудом отодвинуть камень.

И тогда он выглянул в темноту ночи. Потом пополз, цепляясь за камни. Когда почувствовал, что кругом барханы, попытался идти. Он знал, идти надо прямо. Только прямо. Не сворачивая в сторону. Там у шоссе его будут ждать кореша.

Шел он шатаясь, как пьяный, и через десять шагов упал. И снова пополз вперед, задыхаясь в песчаной пыли. Плыли перед глазами разноцветные круги, а он упорно продвигался к шоссе, где его никто не ждал. Не знал Глухарь, что просидел он в каменной норе десять долгих дней.

2. НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ

Елена вытащила из шкафчика чашку, расколола яйцо и слила белок. Потом взбила его, пока он не зашипел. Тогда она надрезала лимон и, зажмурив глаза, добавила в пену несколько капелек сока. Еще раз взглянула в зеркало, зачерпнула ладонью пенистой массы и намазала ею щеки, лоб – все лицо, отчего оно стало нежизненно белым, какое бывает у больных после операции.

Кожу свою она берегла и любила, и весь туалетный столик был заставлен склянками со всякими настоями, кремами – от солнца, от веснушек, от шелушения и неизвестно еще от чего.

Она снова взглянула в зеркало, поправила волосы и прилегла на кушетку. Когда крем высох, она умылась и одела синее платье. Оно нравилось Григорию, шоферу, с которым она познакомилась недавно. Скоро он придет, хороший такой парень. И Олежку он любит.

Скрипнула калитка, в сумерках Елена увидела фигуру человека, шагнувшего в палисадник. Он!

Елена торопливо подкрасила губы, закинув волосы назад, стянула их в тугой узел. Мельком взглянула еще раз в зеркало.

В дверь постучали. Осторожно, но настойчиво. Григорий никогда так не стучал.

– Лена! Лен!

Голос хриплый, простуженный.

Дверь отворилась. От неожиданности Лена вскрикнула, отпрянула назад. С туалетного столика упало зеркало.

– К счастью, не разбилось, – сказал вошедший. – Ты что? Испугалась?

Он улыбнулся, желтые зубы осветили худое лицо.

– Никого нет? – кивнул он на дверь в соседнюю комнату. – Как снег на голову, да? Ну, что молчишь? Думала, до звонка буду сидеть?

Женщина побледнела, отступила назад.

«Не хочет видеть, – подумал Глухарь, облизывая сухие губы. – Накрасилась. Хахаля ждет?»

Он продвинулся к ней ближе, пальцы его дрожали… Тяжело дыша, схватил ее за тонкую руку, потянул к себе. Он видел влажные широко раскрытые глаза, побледневшие и словно одеревеневшие губы, широкий вырез на платье, открывавший теплое плечо. И в голове у него помутилось… Его тяжелые и жилистые руки, привыкшие за последний год катать тачку и долбить камешек, шарили за спиной у женщины…

– Пусти! – Елена с силой оттолкнула Глухаря.

Он чуть отступил назад, а Елена, отклонившись, задела плечом дверь, ведущую в другую комнату, и она распахнулась. Глухарь увидел – на большой кровати поверх одеяла, съежившись калачиком, спал мальчишка. Он сладко всхрапывал. Сын!

Глухарь видел его впервые – когда Елена родила мальчика, он сидел на строгом и о рождении сына узнал от Квочкиной, давней любовницы своей. Это она написала ему письмо. А Елена никаких писем ему не писала и на «свиданку» не приходила ни разу, пока его не освободили по календарю. Срок тогда у него не так уж большой был, потому что Глухарь схитрил – чувствуя, что его могут поймать с поличным, он выбросил ворованное из окна вагона (поезд как раз проезжал около реки), завязал драку, и посадили его за хулиганство, за это небольшие срока́ дают. После освобождения Елену увидеть не удалось – переехала она в другой город, и пока он добирался к ней, его посадили снова.

И вот сейчас он стоял и глядел сквозь щель в двери на своего сына. Глухарь видел, как он повернулся на другой бок и опять пробормотал что-то. И тут непонятная продольная боль охватила левую сторону груди, ударила в живот и смолкла. «Что такое?» – Глухарь никак не мог совладать с волнением. Он шагнул к двери, Елена заслонила ему дорогу. И тогда боль опять появилась в груди, будто кто-то зажал пальцем какой-то клапан и не отпускал.

– Пусти, слышишь! – с трудом проговорил он. – Пусти.

– Нет, – тихо сказала она и побледнела еще больше. – Уходи.

Он замахнулся на нее обеими руками, она отшатнулась. Глухарь резко толкнул дверь, подошел к кровати.

– Как зову-ут? – спросил Глухарь, и голос его дрогнул.

– Уходи! – вместо ответа крикнула Елена.

Она кинулась к нему, хотела оттащить от кровати, но он поймал ее за руки, медленно, спокойно сжал их и заговорил. Сначала неуверенно, отрывисто, потом тверже и уверенней.

Олежка часто ворочался во сне, а Глухарь говорил о том, как они заживут. У него скоро будет много денег. Правда, жить здесь не придется, но зато он знает такие места, где вовек их никто не сыщет. Да и были б денежки… Верно ведь? И паспорт у него новый будет. Вот тогда они заживут…

Глухарь прислушивался – ветер скребется ветками в окно или это кто-то стоит и подслушивает? Нет, тихо. И тогда он снова начал вслух мечтать о том, как они заживут. А женщина ничего не говорила – она глядела куда-то мимо Глухаря, но взгляд ее все же нет-нет да застывал на его одежде – легком светлом костюме, синей дымчатой рубашке и на новеньких без пылинки чешских туфлях с узкими носочками, которые всегда носят на размер больше…

Да, одеваться Глухарь всегда был мастак. Она заметила это в тот самый вечер, когда познакомилась с ним на танцах. Это было через месяц после того, как умерла воспитательница Хлебушкина. Елена потеряла родителей в войну, во время бомбежки, и старая женщина, воспитательница детского дома Хлебушкина, заменила ей мать. Смерть воспитательницы Елена переживала очень тяжело – именно тогда в глазах ее появилось что-то такое, что поражало людей. В минуты веселья ли, в минуты печали – все равно – глаза были такие, какие бывают у человека, который только что вернулся с вокзала, проводив в далекий путь близкого человека.

Такие глаза были у нее и на танцах, куда затащили ее подружки по общежитию. В тот вечер она и познакомилась с Глухарем. Только не был он тогда для нее никаким Глухарем, звали его Семен. Семен Иванович Ведерников. На нем были вот такие же чешские ботинки с узкими носами. Был он загорелый, кудрявый, лихо танцевал и отлично играл на гитаре. Танцплощадка его уважала. «Сема пришел», – шептались парни и девушки, когда он появлялся у входа.

Елена жила далеко, и в тот вечер он пошел ее провожать. Он взял ее под руку, она не противилась. Впервые парень вел ее под руку, и она шла, затаив дыхание. Ей хотелось, чтобы кто-нибудь из подруг увидел, как ее провожает домой такой красивый парень, любимец танцплощадки. Они шли пешком. Луны не было совсем. Они шли мимо хилых глинобитных домиков с плоскими крышами, лабиринтами узеньких переулков; мимо полуразрушенного древнего замка, который был давным-давно воздвигнут на ближних подступах к старому городу со стороны степи; мимо утихшей шашлычной; мимо мечети, сооруженной из мятой глины, необожженного кирпича и фигурных терракотовых плиток. Внезапно они вышли на широкую, ярко освещенную улицу. Слева, обозначенный красными огнями, высился скелет телевизионной вышки, они прошли вдоль стеклянного книжного пассажа, свернули в переулок, где было, однако, светло. Здесь находилось общежитие. Он проводил ее до общежития, и они договорились, что встретятся завтра.

Они встретились. Потом еще и еще раз. Елене, было восемнадцать лет, она считалась лучшей ученицей вечерней школы, была симпатична, даже красива. Многие парни пытались ухаживать за ней, но она ни с кем не встречалась. И вот Семен неожиданно ворвался в ее жизнь. Через месяц он подарил ей кольцо. «Обручальное», – сказал он.

А через две недели после свадьбы Семен внезапно уехал в командировку. В школе был выпускной вечер, она одела белое платье и ожерелье, которое он ей подарил в день свадьбы. Ночью для выпускников было устроено гуляние на центральной площади. Зарю они встречали на улице. Рано утром вернулась Елена домой, уставшая и проголодавшаяся, налила стакан молока и отломила кусок хлеба. Поесть, а потом спать, спать…

В калитку постучали. «Семен! Вернулся из командировки», – радостно бросилась она к порогу.

В дверях стоял незнакомый мужчина. Он взглянул на Елену, на ее голые плечи, сверкающее ожерелье. Легкий румянец залил его лицо.

Он протянул удостоверение:

– Моя фамилия Дубровин.

«Уголовный розыск», – прочитала Елена.

– Вы к нам? – спросила она удивленно.

– Ведерников Семен Иванович здесь живет?

– Это мой муж. Проходите.

– Когда это Глухарь жениться успел? – сказал второй, тот, что вошел следом.

– Глухарь? – Елена запнулась. – Какой Глухарь?

– Нет, это я так… – смутился мужчина.

Они прошли во двор. Дубровин внимательно разглядывал Елену. Ее спокойно-задумчивое, доверчивое лицо, слегка побледневшее. Он знал: такие лица бывают у девушек, которые полюбили впервые в жизни и готовы ради этого счастья на любую жертву. Легкий ветерок растрепал волосы, и на лице – на синих удивленных глазах, на маленьких влажных губах, на жемчужном ожерелье, обнимающем шею, испуганно колыхались легкие тени.

– Где ваш муж? – спросил Дубровин.

– В командировке.

«Что верно, то верно», – подумал он, потому что после ограбления ювелирторга Глухарь отправился на гастроли. Не мог же Дубровин ей объяснить, что Глухарь из «командировки» не вернулся. Он арестован, сидит в КПЗ.

– Кем он работал?

– Он… за городом где-то работал. Далеко… У них передвижной характер работ, – Елена вспомнила слова Семена, которые он не раз повторял. – Им за это тридцать процентов надбавки платят.

– Что еще вам известно? Что говорил он последнее время?

– Он говорил, что перетягивал мотор автомашины ГАЗ-АА. Вы знаете такую машину?

«ГАЗ-АА, – подумал Дубровин, – было такое. Это, когда они угнали «Победу», а потом сняли с нее все ценные детали и продали. Боже мой, что мне делать с этим наивным существом? Повезу-ка я ее в ГУМ, к Александру Ильичу Мартынову. Пусть старик потолкует с ней, он подход имеет, а то не дай бог… Кто его знает, что случится, если она в самом деле не знает правду. Ожерелье-то у нее на шее краденое – из ювелирторга…»

Но, к несчастью, начальника угрозыска Мартынова на месте не оказалось, а в приемной Дубровин столкнулся с Игорем Самохиным, который был любителем цифровой шумихи, в каждом незнакомом человеке видел потенциального преступника, а что касается самих преступников, то он считал, что «горбатого могила исправит».

– Это кто? – спросил он Дубровина, отводя его в сторону и то и дело поглядывая на девушку.

Дубровину не хотелось ему отвечать, но Самохин был старше по званию, да к тому же он был начальник отделения, и Дубровин сказал:

– Жена Ведерникова.

– Глухарь женился?! Что ж она передачку не принесла? Любовница и то таскала…

Разговаривали они тихо, и Дубровин думал, что Елена не услышит.

Он оглянулся – губы у Елены побелели. Дрожащая рука ее еще цеплялась за стенку, а тело медленно оседало и вдруг резко запрокинулось назад.

– Что вы наделали? – с укоризной взглянул Дубровин на Самохина.

Но Елена этого не видела, она уже ничего не помнила.

Через три дня Дубровин пришел на вокзал проводить Елену. Она решила уехать.

– Если будет трудно, пишите… Если что понадобится – тоже не стесняйтесь. Ну… – говорил Дубровин.

Елена молча кивнула – она не решилась сказать Дубровину, что ждет ребенка.

Капитан крепко пожал ей руку. И долго еще стоял на перроне, пока не растаял поезд в сумрачной вечерней мгле.

С Дубровиным Елена переписывалась. Из письма она узнала, что Глухарь освободился и, видимо, может приехать к ней. Она очень боялась этого, быстро собралась и уехала из маленького городка. Уезжала она с Олежкой, которому исполнилось уже три года. Но потом ей стало известно, что Глухаря снова осудили. Теперь уж на длительный срок, определив ему колонию особого режима. Она написала большое письмо в угрозыск, Дубровину. Спрашивала, как ей быть. Она думает подавать на развод, потому что хочет выйти замуж, и еще она спрашивала Дубровина, нельзя ли ей вернуться в город. Елена жила в шахтерском поселке, преподавала в начальных классах школы. Дубровин ответил, что пусть приезжает, сейчас как раз есть место в школе-интернате, он забронирует это место для нее и уж, конечно, похлопочет, чтобы Олежку устроили в детский сад.

Елена вернулась, и все вроде бы устроилось. Она стала оформлять документы на развод с Глухарем… И вот он вдруг снова появился перед ней…

… Глухарь нагнулся над спящим Олежкой, провел шершавой ладонью по его волосам. Олежка проснулся и, увидев прямо над собой незнакомого человека, заплакал.

– Смотри ты! На меня похож, Лен! – удивился Глухарь.

И вдруг затих. В калитку постучались. Елена метнулась к окну.

– Уходи, слышишь! – Елена пошла к двери.

«Милиция! Или, может, хахаль явился?» – гадал Глухарь, спеша за Еленой и вытаскивая на ходу из кармана пистолет.

Они выскочили во двор.

– Смотри, Ленка, лишнее слово… – с угрозой проговорил Глухарь.

– Уходи! Не хочу тебя видеть! Уходи!!!

– Хахаля ждешь! – чуть слышно сказал Глухарь, угрожающе надвигаясь на Елену.

И замолк. Из распахнутой двери вышел на крыльцо заплаканный Олежка. Он стоял, сонно щурясь, собираясь, видно, что-то спросить. Глухаря внезапно осенило: «Забрать пацана! С собой. Есть одно укромное местечко. Ленка тогда сама прибежит».

В два прыжка Глухарь очутился рядом с Олежкой, схватил его на руки и, крепко прижимая к груди, побежал в конец двора. Там забор низкий, Глухарь именно в том месте перелезал.

– А-а-а! – испуганно заголосил Олежка, отбиваясь руками и ногами.

Глухарь зажал мальчишке рот и крикнул, не оборачиваясь:

– Теперь сама явишься!

Елена кинулась за ним, пытаясь схватить его за руки, повисла на плечах.

Резкий, отчаянный крик женщины разорвал сонную вечернюю тишину. Где-то в соседском дворе залаяла собака. Ее сразу же поддержала вторая, третья.

Глухарь прислушался. Он никак не мог понять – стучат в калитку или нет, хотя инстинктивно чувствовал, что на улице кто-то стоит. Неровен час – соседи сбежаться могут. И только он подумал об этом – лай утих. Было слышно, как кто-то настойчиво барабанит в калитку.

Лицо Глухаря помрачнело. Он пытался оторвать от себя Елену, но она закричала снова, крепко вцепившись в плечо, и тогда он, отпустив Олежку, с силой ударил ее по лицу. Елена упала, стукнувшись головой о камень. И сразу затихла.

В калитку застучали сильнее. Глухарь метнулся в спасительную темноту между деревьями.