Текст книги "Вертеп"

Автор книги: Влада Ладная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

ШЕХЕРЕЗАДА

Я знаю, что обречена на одиночество. Я – меченая. Общение с миром духов сделало меня такой. Я заплатила одиночеством за свой дар.

Я чувствую невидимую стену вокруг себя. Я словно в неосязаемом кожаном мешке. Я не могу пробиться к людям. Я – как кастрат-мужчина: всё при нём, и руки, и ноги. Но при этом ощущенье чудовищной неполноценности, убожества, уродства. Удалён корень жизни. Остался только высохший ствол тела с мёртвыми ветвями конечностей.

И я стучу в эту невидимую стену, бью и бью кулаками, кричу:

– Пустите. пустите меня! Отдайте мне моего любимого, мою половину, мою вечную любовь! Верните мне моих детей, друзей, знакомых! Разве я прошу так много? Это есть у каждого. Только не у меня.

Мёртвое молчание в ответ.

Свою пайку от судьбы я уже получила.

И самое страшное то, что на самом-то деле я и не хочу возвращать свой дар в обмен на семейные радости.

Я не отдам свой дар обратно ни за что.

И Бог это знает.

СЛЕПОЙ

Я увидел – в прошлой жизни – свои руки. Тонкие кисти, обрамлённые кружевными манжетами. Выше шли обшлага, расшитые сиреневыми стразами, и рукава фиолетового бархатного камзола.

На мне был костюм восемнадцатого века. Я исполнял пенную, ажурную музыку на клавесине, инкрустированном слоновой костью и серебром.

Меня окружили нарумяненные жеманные старухи с чувственными мушками над морщинистыми ввалившимися ртами и багровые пузатые джентльмены, пахнущие хорошим табаком и хересом.

Потом я поднялся по лестнице с фарфоровыми медальонами, вставленными в решётку перил. Этажом выше я увидел на мраморном камине малахитовые часы с позлащённым носорогом и сандалоый ларец.

Я открыл его. Колье из бирюзы. По легенде – это кости погибших от любви. Браслеты из оранжевого, как апельсин, золота. Шпильки из перьев голубого зимородка. Волоокие сапфиры. Античные камеи с профилями императриц. Розовый и чёрный жемчуг.

Ожерелье: на цепочке – пять флаконов из нефрита. Белый, как свет. Жёлтый, как куриный жир. Бледно-зелёный, как полная луна с зубной болью. Травяной, цвета влюблённых кузнечиков. Тёмно-зелёный, почти коричневый, цвета болотной тины, колдовских испарений. В каждом флаконе – восточные благовония.

Я завернул ларец в полотно и покинул этот дом. Так я разбогател. А служанку из этого дома судили за воровство и повесили.

Потом я почувствовал соль на губах и запах свободы. Я был в море. Корабельные снасти ловили в сети сизое небо, ветер насиловал паруса, деревянная грудастая идолица на носу жутко улыбалась. Чёрно-белая вода за бортом бесновалась жестоко и уверенно, как опытный шкипер в пьяной кабацкой поножовщине, разорвав на себе рубаху до похабных татуировок. Синие глаза грозы, наметившей себе лучшие куски для еды, холодно заглянули в наш ополоумевший курятник.

В мире ничего не было, кроме безумной воды, хруста ломаемых ветром мачт и синих глаз грозы.

В трюме триста чернокожих рабов были прикованы к своим скамьям. Невольники взывали к африканским свирепым богам, вымаливая свободу.

И негры её получили: корабль камнем пошёл ко дну со всем содержимым. Чёрное золото, слоновая кость, красное дерево – всё досталось простору, солёному ветру, морским чудовищам.

Но я спасся.

И начал всё сначала. Торговля рабами приносила тысячу процентов прибыли. Неужели вы думаете, что при такой рентабельности предприятия меня могли остановить причитания ханжествующих пасторов и сентиментальных старых дурищ насчёт уважения к человеческому достоинству или аморальности и жестокости моего бизнеса! Я был не более жесток, чем сама жизнь. Но уж и не более праведен.

Я объехал весь мир. Искал золото инков. Торговал персидскими коврами, крокодильими чучелами, сибирскими мехами.

Болел холерой на корабле. Меня чуть не зашили в парус. Шпионил в пользу британского правительства. Продавал женщин и пряности. Сидел в каирской тюрьме.

Мне всего было мало Мне везде было, как дома. Я был жаден не просто до сокровищ и обнажённых тел – до самой жизни. Я ею снова и снова овладевал.

И жизни нравилось это. Мне всюду была удача, меня преследовало везенье. Ворованное приносило мне прибыль, награбленное шло мне впрок. Я всегда был на коне, я вечно был с фартом.

Я не умел различать добро и зло. Зато я ясно различал серое – и ослепительно яркое, уродливое – и прекрасное. Жизнь моя была извержением красоты, кладезем удивительного, сердцевиной неповторимого.

Я сказочно разбогател. Купил огромное поместье с английским парком.

Дом мой был полон густым винным бархатом, муранским тонким стеклом, серебряной мебелью, индийским муслином. Я собирал византийские панагии и египетские папирусы; китайские вазы и заколки для волос с фениксами и драконами из кораллов и красного лака; заспиртованных монстров и живых карликов.

В моём зверинце жили ягуары, павлины, редкие обезьяны, белые слоны.

В моём розарии около ста сортов роз туго спелёнывали пространство. Чайные, как китаянки. Рыжие, как ведьмы. Чёрные, лиловые, пепельные.

Я умер в глубокой старости, весь в благородных сединах, счастливый отец семейства, благословляемый подобревшими на мои деньги священниками и влюблёнными в мою мистическую удачливость современниками.

И вот теперь женщина приказала мне стереть эту жизнь.

Я мысленно тёр её, тёр. Скипидаром, щёлоком, хозяйственным мылом. Я корябал её наждаком и скрёб ножом. Я отдирал её напильником.

Я почти с ужасом видел, как волшебный красочный слой побледнел, стал шелушиться и кусками отлетать.

Я ободрал краску, очистил даже белую грунтовку, добрался до голого камня под росписью.

Я взял в руки молоток и зубило и стал разбивать саму каменную кладку. Я бил и бил. Искры летели во все стороны. Все пальцы, давно отбитые, у меня кровоточили.

И вдруг зубило ухнуло в пустоту. Камни посыпались наружу, а когда едкая пыль, поднятая рухнувшей стеной, рассеялась, – я увидел свет.

Я не сразу понял, что это не видение, что я действительно прозрел. Догадался по той жестокости, с которой реальность полоснула меня по глазам, по той резкой боли, с которой свет в меня ворвался.

И в этот момент невероятного, казалось бы, счастья я осознал, что настоящий мир оказался гораздо тусклее, бесцветнее того, который стоял перед моими слепыми глазами все эти годы.

Я понял, что уже никогда не смогу так ощущать голоса и запахи. Не сумею отличать по запаху плохих от хороших, счастливых от несчастных. Не смогу чуять ауру, палящее излучение наших душ.

И я почувствовал себя обворованным.

АНЖЕЛИКА

Да, лечит эта Шехерезада потрясающе.

Но есть в этом что-то сомнительное.

Откуда я знаю, из чего этот экстрасенс берёт энергию для исцеления? Может, у моего ребёнкка, даже ещё не рождённого. И он начнёт болеть вместо меня.

Ничего ведь бесплатно не бывает.

ПСИХИАТР

У меня было ночное дежурство, и вечером я вернулся в клинику. У меня здесь свой закуток, я часто здесь ночую.

Собственно, я здесь живу. Дома, в коммуналке, меня никто не ждёт. Семьи к сорока годам не завёл. Хором не нажил. Всё ушло в больных.

С другой стороны, может, оно того и стоит. Иногда я думаю, что мои пациенты любят меня сильнее, чем близкие родственники друг друга в среднестатистических семьях.

Правда, что я разуверился в медикаментозных методах лечения. Правда, что я вообще устал лечить.

Это похоже на битву с гидрой. Чем больше голов срубаешь, тем больше отрастает. Сколько ни лечу, больных всё прибывает. Мартышкин труд.

Наша ли «гуманная» жизнь их губит? Или действительно, душевная болезнь – присосавшийся демон, изгнанный древний бог? Может, мы живём в конце времён, когда у каждого живущего – свой, персональный злой дух. Конец света на дворе, – а я знай себе картонным мечом помахиваю.

Но я не могу забыть своего учителя, Нину Аркадьевну. Она раньше сама здесь работала.

Она своих больных просто на себе в этой жизни выносила, как раненых с поля боя. Нина их собой подпирала. И всё твердила, что вылечить она никого не может, – но она ещё может пациентов любить. И что вообще психических заболеваний не существует. А есть дефицит любви. И к нам приходят не за лекарствами, а в поисках любви настоящей.

И Нина дарила безграничную любовь.

Женщина умерла, не дожив до пятидесяти. Ещё очень красивая. Просто упала лицом в бумаги прямо на работе. Ушла в одну секунду.

И все больные Нины обрушились. Почти все вернулись в стационар.

Эта история была бы подтверждением бесполезности наших врачебных усилий. Ни копейки на сберкнижку не положила. Даже замуж не вышла. Себя угробила, – и людей не спасла.

Но Нина подарила своим больным несколько лет, иногда десятилетий нормальной жизни. Счастья, здоровья. Возможности дарить любовь. Растить детей.

Среди её пациентов были знаменитости. Они успели создать новые полотна, сыграть в спектаклях.

Всё это Нина украла, вырвала у тьмы для всех нас.

А, впрочем, не знаю. Может, и правда, нам это ни к чему.

Кто сейчас ходит в театры или музеи?

Может, и не нужны нам полезные члены общества и их здоровое потомство. Добросовестных работников ждёт биржа труда. А детей в России давно не рожают.

Запутался я.

И тут в мой закуток прокралась Домнушка. Встала прямо передо мной, взобралась на стул, как первоклассница с бантом, которая собирается прочитать гостям стишок.

Но вместо этого она выхватила из широкого рукава халата белого крольчонка и метко шмякнула его мне на колени. И пока я, подняв крольчонка за уши к самым глазам, близоруко созерцал его, словно всматривался в магический кристалл, – спрыгнула, сгребла в охапку длинные полы и припустила вон.

– Эй, – подскочил я. – Эй-эй-эй, Домна! Это что за фокусы, это ты к чему, что за знаки подаёшь? – но я уже знал, что за знаки.

Грядёт новое убийство.

У Домны подробностей не выспросишь, она умеет общаться только с помощью символов.

– Кролик-то здесь при чём? – завыл я от отчаянья. – Где ты его взяла-то, где ты кролика-то выкопала?

СЕДАЯ ДЕВОЧКА

Цирк – праздник сам для себя. Самодостаточная вещь.

Нам кажется, что всё это – блёстки, туш, дрессированные попугайчики – для нас.

На самом деле, мы можем здесь однажды и не появиться. Праздник всё равно состоится.

Праздник любого искусства вершится не для зрителей. Он будет созидать сам себя, даже если мы все отшатнёмся.

Он вечен, как смена времён года. Лето наступает не для того, чтобы мы загорали. Оно просто наступает.

В красном котле арены варилось колдовское зелье представления.

Акробаты. Средневеково-космический номер. Костюмы серебряно обливают тело. Превращают его в лунный леденец с обтаявшими углами. А головные уборы – многопарусные холщовые чепцы католических монахинь. Музыка органная, готическая. А прыжки, – словно на околоземную орбиту.

Здесь человек может всё: летать, сам себя вытаскивать из воды за волосы, даже нуль-транспортироваться. Полное презрение к силе тяготения. Отмена всех законов природы, законов материального мира, самой реальности. Материя, полностью подчинившаяся духу. Здесь восстановлен естественный порядок мирозданья. Здесь всё так, как задумано Богом, так, как должно быть.

Алое колючее создание, всё в шипах, похожее и на дикобраза, и на красный кактус, и на отвратительно разросшийся кристалл рубина – мутант. Одновременно жуткий и радостный, как человеческий череп, раскрашенный всеми существующими цветами. Кактус взбирается на кривую лестницу, манипулирует епископскими посохами, полосатыми, как жезл регулировщика.

Музыка – иногда треньканнье сломанного школьного звонка, иногда смех гиены, потом вдруг сюсюканье младенца, или ведьмино кваканье, или чистый глас ангела.

На трёхметровых ходулях появляется огромная бабочка. Крылья – витражи из шёлка. Жёлто-малиново-синие. Мотылёк пляшет чарльстон, садится на шпагат, покрывая конечностями всю арену от края до края. Бабочка иногда, как распятая, иногда, как радуга, обернувшаяся метелью, огненно-небесно-сияющей. Потом поднимает ногу вверх вместе с ходулей и кончиком её касается купола. Связующая нить между землёй и горним миром. Красочный, шутовской, изломанно-сверкающий мост.

Музыка мягкая, как пластилин: сямисен, китайские колокольчики. Но из мягкого теста музыки вылезают бритвенно-острые углы и лезвия.

Длинноногие дивы в скафандрах со страусовыми перьями. Жонглёры, мельтешащие гигантскими мыльными пузырями. Метатели ножей, волосатые, голые по пояс, кривоногие, как сатиры. С улыбками-грозами.

Купол был порой церковным, порой куполом ночных небес, – и в этом священном пространстве блестели какие-то металлические скобки, петли, трапеции.

А вдруг это были хирургические швы на райских вратах?

А вдруг – аварийный выход для Господа?

Всё это родилось из колдовства, как любое искусство. Живопись – из наскальных рисунков. Они применялись в магических обрядах, облегчавших охоту. Музыка – из боя бубнов и барабанов, отгонявших злых духов. Литература – из колдовских заклинаний.

Искусство изначально было волшебной силой, призванной изменить мир к лучшему.

Но боги не совершают волшебство бесплатно. Поэтому искусство всегда было ещё – и жертвоприношением.

В цирке этот секрет обнажался совершенно беспощадно.

Дрессированные звери – остатки культов обожествления животных. Как у египтян. Они поклонялись соколам, бегемотам и павианам не потому, что были глупее древних греков или не успели очеловечить своих богов. Египтяне так пытались сохранить связь человека с природой.

Дрессированные звери – персонажи из сказок, которые верой и правдой служили герою. Магические помощники. Совы и чёрные кошки средневековых ведьм.

Жонглёры – повелители предметов. Иллюстрация к полтергейсту. Выкидыш телекинеза.

Гимнасты – словно оборотни, превращаются в бескостые существа. Акробаты левитируют без всякого помела.

Цирк – остатки тысячелетних мистерий, руины пошедших прахом религий, последнее отчаянное прибежище изгнанных древних богов.

В обществе атеизма боги страдают от безработицы.

И главная фигура на этом карнавале – фокусник. Последыш магов, недоучка, двоечник в школе колдунов, опустившийся до мелкого жульничества. Чародей, вылетевший по сокращению штатов. Эмигрант из мира волшбы.

Фокусник прошивал стекло иглой, – а стекло отавалось нетронутым. Он разрывал газету в клочки, – а газета расправлялась целёхонькой. Он тянул из кармана чреду пёстрых платочков, – как нить судьбы, извлёк из крошечной стеклянной шкатулки бокал с красным вином, букет белых роз и аквариум с золотой рыбкой.

Наконец коронный номер.

Явилась ассистентка в бирюзовой парче и диадеме, многоступенчатой, как лестница в небо. Я узнала Шехерезаду. Это ведь она дала мне контрамарку на представление.

Шехерезада взошла на пьедестал, и иллюзионист, взмахнув чёро-алым крылом плаща, закрыл её раздвижной круглой ширмой из некрашеного холста на обручах. Девушка оказалась как бы в мешке.

Престидижитатор отчеканил шаг вокруг этой цилиндрической палатки. В руках у него появился зажжённый факел.

Свет погас. Оркестр умолк. Барабанные палочки раздробили пространство. Зрители плотоядно придвинулись.

Аладдин в чалме с блёстками и чайльд-гарольдовском плаще поднёс факел к ширме, за которой давно уже, конечно, никого не было.

Вот они, отголоски настоящих человеческих жертвоприношений. До сих пор мороз по коже.

Пламя как-то особенно жадно, в три глотка всосало в себя всё полотно, – и вдруг в этой инфернальной тьме, освещённой лишь сполохами первобытного огня, раздался шакалий вой.

Внутри палатки кто-то был!

Он метался в железных обручах, раскачивая шаткую конструкцию. Он горел заживо!

Вонючий пот прошиб зрительный зал.

Все повскакали с мест, шарахнулись, кое-кто упал, закричали дети.

По освещённой живым костром арене нёсся скачками с огнетушителем наперевес толстый пожарник, победоносные блики взорвались фейерверком на его каске. Фокусник стоял столбом, взирая на то, что натворил, глазами рассыпавшимися, как порванные бусы.

А человек в ширме всё выл и выл безостановочно, рыдающе лаял, захлёбывался, вскидывал этот вой, словно гибнущий знаменосец – полковой стяг, как последнюю просьбу последнего человека в день Страшного суда.

Наконец догадалис включить свет. И этот даже не ужасающий, потому что слишком киношный, а, значит, ненастоящий, – вой смолк.

Старушка в белом халате на пару с ражим качком зацепилась за что-то в кулисах носилками. Оркестранты резво дунули из ложи вниз, видимо, на подмогу. Зрители стояли молча, позажимав самим себе рты ладонями.

Никто не мог понять, что делать: пугаться, жалеть кого-то или требовать обратно деньги и писать жалобу на администрацию цирка за испорченный культурный отдых.

Униформисты довольно слаженно, но пугливо озираясь, копошились у обугленного каркаса. Обожжённого человека осторожно извлекли и уложили-таки на носилки.

Узнать – Шехерезада ли? – было с моего места невозможно, и я побежала по проходу вниз. Некто в костюме свадебного генерала по-куриному замахал на меня и закудахтал. Я шустро нырнула под крыло и выскочила на арену. Фокусник всё ещё стоял столбом. И тут, увидев меня, вдруг заверещал тонким бабьим голосом:

– Держите, держите, держите её! Остановите её, гоните её отсюда прочь!

Нерастерявшийся укротитель львов в костюме тореадора залепил факиру оглушительную затрещину, а я, перекосившись от напряжения, успела проскочить в кулисы.

Шехерезаду – кто ж это ещё мог быть, кроме неё! – уже увезли на скорой помощи.

Подлинное жертвоприношение сделали некогда мнимым, обманув богов, подсунув им бутафорское мясо вместо настоящего.

А они, обманув нас, вернули жертву себе, превратили маску – в лицо, фальшивое – в истинное.

Вся труппа цирка стояла за кулисами молча. Оранжевые арлекины, шейхи в белых бурнусах, кентавры и баядеры. Даже слоны и дрессированные собачки. Осколки колдовской затопленной Атлантиды, эхо иного мира, яркая дразнящая пена на сером просторе человечества. Глаза у всех были горячие и больные.

И в этот момет униформисты, заволакивающие за кулисы волшебный сундук иллюзиониста, грохнули короб об пол. Видимо, выскользнул из рук.

Ящик раскололся. Из него со звоном посыпались осколки разбитых зеркал, потекли, как живые, шелка, цветно запорошилось конфетти. Взошли, как солнце над горизонтом, раздавая крыльями хлёсткие пощёчины пустоте, нескончаемые голуби.

И наконец хромоного, тяжело выскочил и уныло ссутулился в середине толпы – маленький, потёртый какой-то, словно траченный молью, бессмысленноглазый белый кролик.

ПСИХИАТР

– До кех же буду в дураках ходить? – кряхтел Селиверст. – Реквизитом предыдущим вечером пользовались – и остались живы-здоровы. А ко вчерашнему выступлению кто-то заклинил люк, через который ассистентка исчезала из палатки. Артистка оказалась в ловушке и сильно обгорела.

– До сих пор не пришла в сознание в ожоговом центре, – констатировал я.

– Итак, – веско подытожил Селиверст, – манипуляции с люком могли производить аж цельные сутки. Поди теперь отследи. За кулисами – сумасшедший дом. Персонал всё время ходит туда-сюда, половина в масках и гриме – угадывай таперича, кто в ём. Мавры, танцовщицы с голой задницей, заклинатели змей. Никто не обращал внимания на факировское барахло. За него ассистентка отвечала.

Единственные, у кого алиби на все сутки – пушкой не прошибёшь: троица, по которой геенна огненная плачет. Чёрный маг, жрец вуду и этот, как его, – Богопудель.

Я их сутки продержал в обезьяннике. Очень уж грешил на их компанию. Глаза у них больно нехорошие.

– Вы что же, за красивые глазки людей в тюрьму сажаете? – не удержался я.

– А то! Глаза – зеркало души, – хмыкнул мент. – И редко, друже, ошибаюсь.

Кое-как отмазался и врач. У него была операция, многочасовая, плавно переходящая в ночное дежурство. А потом он отсыпался в ординаторской на диване при всём честном народе, шуме, гаме и ярко включённом свете.

Конечно, ординаторская не КПЗ. Мог тихонько смыться. У них там свой Кащенко, и внимания бы не обратил никто. Но какой-никакой пригляд за ним был.

Теперь остальные. Чудён же нонеча народ.

Журналюга эта – я насчёт неё тут справочки навёл. Сынуля у неё ещё школьник. Но имеется такая информация: пойман был на воровстве, карманы чистил в раздевалке. А потом и в сумку математичке залез. А как-то в ответ на замечание уборщицы он повернулся, снял штаны и старухе голый зад показал. Англичанке вовсе отомстил за двойку: поставил в ящик учительского письменного стола баночку с какашками.

А яблочко-то от яблони недалече котится. Это уж криминальные гены. Или семья психов.

– Да вы что, Селиверст Егорыч! Если чей-то сын двойку получил, значит, его отец – маньяк-убийца?

– Это вы окститесь, друг ситный. Парень не просто двойки хватает. Он не умеет слышать слова «нет» и «нельзя». А это основной признак моих клиентов, не знаю про ваших.

– Да обычные подростковые выходки. В этом возрасте все с заскоками. Вы что ли были гордостью школы? – Я – нет.

– Бог миловал, примерным не был.

Но вы, Игорь Иванович, другое не замечаете. Парень полон презрения к людям. А в столь нежном возрасте набраться пацан этого мог только у родителей. А когда особь на публике человеколюбивые речи произносит в защиту задавленного воробышка, а дома всё человечество грязью поливает и живьём бы съел, то ребёнок подражает не явной, а скрытой стороне родительской жизни. Что у трезвого на уме, – то у евойного отпрыска на языке.

– Что Вы к журналистке пристали? В нашей компании и без Анжелики есть кого выбрать.

Путешественника можно подозревать, потому что он лет десять прожил среди первобытных племён. Кто его знает, в каких обрядах участвовал, приверженцем каких культов стал. А у этих милых детей человечества до сих пор людей в жертву приносят. В тех краях ещё и каннибализмом балуются. Может, наш красавец и присоединился.

Тип из органов – от них всего можно ожидать. Что он вообще-то здесь делает? Что глазами зыркает? Что выведывает?

Может, экстрасенса сходного присматривает, как на базаре, чтоб чужие военные секреты путём сверхвидения разнюхивать. А может, на ком из делегатов съезда опыты проводили, и тип теперь за своим зомби приглядывает.

Ещё версия: секретные службы суперсолдата в своих лабораториях высиживают. Вот солдат и развоевался. Вышел из-под контроля. Допускаю даже, что это запланированные испытания в обстановке, приближенной к боевой.

– Размечтался. Про других давай расскажи. Ум хорошо, а полтора – лучше.

– Да что! Священник этот – упырь форменный. Часа четыре у вас в предбаннике воет, что это Божья кара, что сам Господь грешницу своим небесным огнём пожёг, и скоро с неба сера польётся, раскалённые камни на нас полетят. А Вам бы всё на подростков охотиться.

– Ладно, с батюшкой поработаю. Раз сам напрашивается. Кто ещё?

– Экскурсовод как-то брякнул, что «гений» в переводе с арабского – «злой дух, джинн». Талант, по мнению аристократа, одержимость злыми духами. А он ведь картинки пописывает, давеча сознался. И уж можете мне поверить, убеждён в своей гениальности. Мы в сравнении с ним – чернозём. Спасибо, что рядом постоять позволил, воздухом одним подышать.

– Ну, а Петровна, Ваша добрая фея, покровительница адского ремесла? – подковырнул Селиверст.

– А может, они с мужем без пяти минут банкроты, и фея решила, что кто-то из магов на неё порчу навёл. Вот и разбирается. Со всеми, на всякий случай.

Ну, и аз, многогрешный. Всю жизнь с больными – сам помешаешься. Может, я у пациентов сумасшествия наблошинился.

А может, Вы – у своих. Через день ведь смерть видите. Да ещё в ужасающих формах. А как говорила Шехерезада, смерть – штука заразная. От нашей с Вами работы любой нормальный сбрендит.

– Я появился уже после первого трупа, – открестился Селиверст. – А в нашей с Вами работе главное, что сводит с ума, – бесполезность усилий.

Чем больше убивцев пымаю, – тем гуще они прорастают. Одного стрельнем – десяток, как грибы в дождливый год, заведётся.

Я и то смотрю, не беса ли тешу. Вдруг я, и правда, с самим дьволом в единоборстве, а лукавого разве побороть, если уж Господь не справляется. Вдруг я хуже делаю, в гордыне-то своей.

Вдруг нечистый от моих жалких припрыжек только злее становится и за каждого погибшего своего воина сотню отомстить высылает. Можа, их вовсе не теребить, маньяков-то. Пускай себе упражняются.

А ну как это только мстится мне, что арестованием душегуба десяток дур каких-то спас. Вдруг это только отсрочка приговора? И та же самая дура, которую я и знать не знаю, но от одного потрошителя уберёг, всё равно через полгода на другого нарвётся.

Вдруг всё не случайно?

Тут ведь во что угодно поверишь.

Например, в то, что сами жертвы грешны. И это им казнь такая от Всеышнего руками дьявола. Сатана-то у Бога в палачах. Но приговор выносит Господь.

И правда ведь, серийные убийцы – словно приспешники ада. Ловки, быстры, умны и, честное слово, как будто мысли сыщика читают. Словно душегубам бес ворожит. Ведь их и ловят-то обычно нечаянно.

Однажды у одного дверь взломали, на соседей внизу протёк. А в ванне труп расчленённый.

В другой раз чернявый тип на лицо кавказской национальности смахивал. Сумку попросили открыть. Искали-то, собственно, взрывчатку или ствол. А там – скоч, верёвки, вазелин. Всё, что убийца до этого на трупах оставлял.

Вот те и весь поиск. Всё тебе тут сыщицкое скудоумие.

Иногда же в голову приходит, что жертвы вовсе и не в этой жизни согрешили, а здесь расплачиваются. Вычитал я тут в статейке – Шехерезада её и накропала, – что убийца – это кармический палач. Может статься, жертвы сами где-нибудь в Буркина-Фасо триста лет назад кровя пущали. И я только мешаю небесной справедливости. Палки ей, вишь, в колёса вставляю. А эти жертвы – самое-то зло и есть.

Что мы знаем о тайнах мирозданья, а лезем вмешиваться.

Вот отчего ум за разум заходит, а не оттого, что я жмуриками кажин Божий день любуюсь. Ну, будет об этом.

А что ж Вы, дохтур, только на жюри грешите? А сами герои дня – колдуны эти?

– Если уж среди обычных людей каждый на подозрении, что сказать о необычных.

Меня вот что беспокоит. Серийный убийца обычно оставляет что-то на трупе, свою визитную карточку. Часть шарады, чтоб ловцы могли его загадку разгадать.

Считается, что такие преступники одержимы манией быть пойманными. Поэтому они всё время ходят по краю, заигрывают с сыщиками.

Ну, вроде бы злой дух лиходеями овладевает, и они ему сопротивляться не могут. Но какая-то часть их «я» сохраняется и пытается этого духа – вместе с собой – сдать правоохранительным органам и таким образом вырваться из-под ига демона. А для этого преступник разбрасывает камешки, как мальчик-с-пальчик в сказке, чтобы по следам его нашли и обезвредили.

Так вот странно, что в нашем случае – никаких намёков.

– Если не считать намёком сам способ убийства. Чёрные метки не разбрасывались и кроссворды не оставлялись. Но то, как злодеяние обставлено – это и есть послание, про которое Вы толкуете.

– Да, супостат убивает ведьм – назовём их так условно – классическими способами средневековой инквизиции. Значит, он мог вообразить себя охотником за ведьмами. Инсисторисом и Шпренгером в одном лице.

– Священник на эту роль подходит идеально. Но! – он слишком громко эту идею озвучивает. Или слова – или дела. Болтуны не бывают серийными убийцами. Их бы в два счёта словили. Да и энергии на то и на другое не хватит.

– Верно, тот, кто выражает себя в словах, не станет самовыражаться в поступках. Проблема русской интеллигенции.

Нам нужен тот, кто заблудился в лабиринте времени. Мысленно этот тип живёт в шестнадцатом веке. А значит, должен его неплохо знать. Нам нужен тот, кто разбирается в тонкостях процессов над ведьмами. Тот, кто увлекается историей.

Выколачивайте из них, Егорыч: историческое образование, кружок истории в школе, любовь к историческим романам, коллекционирование предметов старины – всё может указывать на убийцу.