Текст книги "Вертеп"

Автор книги: Влада Ладная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

СВЯЩЕННИК

Отнять у верующих старинный намолённый божий храм, самый большой и вместительный в городе, богаче других украшенный богоугодными подношениями прихожан – и так осквернить и испоганить!

Лучше бы уж, по обычаю, товарищи хранили тут унитазы или сеялки. Конюшню, в конце концов, устроили бы!

Но советы изощрённее действовали!

Сволокли сюда изображения самых чёрных, зловещих языческих богов, устроили настоящее пещерное капище, блудное логово. Легальное, узаконенное, открыто существующее место сбора сатанистов, ведьм, колдунов и всего того спиритуального сброда, который напропалую кокетничает с нечистым. Это они выпускают в наше общество целый сонм демонов, так страшно мучающих нас всех, подтачивающих и разъедающих мощь нашей православной державы и ведущих нас всех к духовной пропасти, к гибели, к концу света, ибо терпение Господне не безгранично же!

ПСИХИАТР

Да, местечко для шабаша ведьм выбрано удачное. В стиле мероприятия.

Мамонтоподобный собор, некогда центр мракобесия, потом – центр борьбы с религией, а под видом таковой – клуб для маниакально-депрессивных больных.

Ну, какому нормальному человеку придёт в голову любоваться на трупы?

Это называется высокое искусство?

Нет ничего удивительного, что в стране с такими очагами культуры и рассадниками просвещения члены правительства забивали гвозди в уши композиторам, а детки, посетив с экскурсией сей уютный уголок, с целью интеллектуального развития и расширения кругозора, повзводно и поротно строчили смертельные доносы на родных папок и мамок.

Тут такое завихрение в мозгах образуется и у взрослого, у здорового!

И мало того, что этот центр некрофилического досуга до сих пор жив и здравствует, кому-то пришла в голову гениальная идея провести именно здесь наше экстрасенсорное камлание. Что характеризует автора проекта с самой лестной для профессионального внимания психиатра стороны: ещё один стопроцентный клиент.

И я сильно подозреваю, что этот непризнанный гений – наша вечная новобранка сексуального фронта, наша до невозможности декольтированная старушенция, наш бессменный идеал женственности Беатриче Петровна.

Видно, чувствует родство душ со своими явными ровесницами и школьными подругами – древнеегипетскими мумиями. Тянет в естественную среду.

Что-то я чересчур веселюсь. Примета плохая. Не к добру.

ТИП ИЗ ОРГАНОВ

Как грамотно выстроен агитационный материал. Идеально подобран. Без сучка без задоринки. Умели всё же наши массы обрабатывать. Впору нам поучиться.

СЕДАЯ ДЕВОЧКА

Мёртвая скифская жрица с ритуальным гвоздём, вбитым в её глаз, царственно снизошла из стеклянной витрины. На голове повелительницы стихий был золотой венец с барсами, с ветвистыми, как деревья, дельфиноглазыми оленями, с тёмно-винными кабашонами драгоценных каменьев и с крошечным бюстом лучистой бледной Артемиды из селенита.

Студенистая масса вытекшего глаза пятнала смуглую щёку семнадцатилетней жрицы. Её черныё тонкие волосы клубились, как копоть над костром. Скулы выкроены вразлёт, дерзко, как крылья кленового листа. Лицо стремительно, фантастически-беспощадно очерчено. Трагическая, погибшая красота. Рот – как язык всепожирающего пламени грядущей вселенской катастрофы.

И покойница продышала мне в уши:

– Ты думаешь, я поменяюсь с тобой местами, маленькая, жалкая, серая мышка? Что ты можешь мне предложить в твоей жизни такое, чтобы я согласилась терпеть? Твою мизерную судьбу, твою рабскую монотонность и бесцветность бесконечного, безрадостного существования? В обмен на мою вселенскую судьбу?

Какой бы ни была судьба – её не предают.

А моя судьба страшна ослепительно! Как судьба мира.

Заплакали мёртвые дети.

Запричитали кости казнённых.

Зашипели страшные проклятия дочери фараонов, потянули ко мне тонкие когтистые пальцы, пытаясь вцепиться мне в лицо.

Залязгала челюсть неандертальца, красные звериные глазки из-под массивных надбровных дуг глянули плотоядно.

Взмыли в воздух на своих бубнах, как на коврах-самолётах, и завизжали, заходя, словно бомбардировщик для атаки, старые шаманы.

Зябкая смерть заструилась удушливым смогом в воздухе, облизывая шершавым языком побледневшие лица слепых духовно участников сходки.

Смерть, как роса, бесцветным налётом оседала на руках, впитывалась в кожу, словно драгоценные масла, которыми древние красавицы умащали свои истлевшие теперь тела.

Смерть просачивалась в глотки, вползала в лёгкие, нежно облегая их изнутри, всасываясь в кровь, гладила стенки сосудов, ласкала каждую клетку, испарялась в воздух потом, витала ароматом отравленных, пронизанных насквозь эманацией смерти тел.

Радиация смерти была такой сильной, такой всё на своём пути сметающей, что меня сразу дико затошнило.

Голова закружилась, как будто кто-то схватил картину этого мира, рванул её изо всех сил и отодрал край с мясом из моих окровавленных глаз. Не до конца оторванное изображение криво повисло на лице, всё утяжеляясь и увлекая меня за собой по какой-то немыслимой, невозможной в материальном мире траектории.

Я увидела, как не просто каменный пол, – целая планета Земля стремительно понеслась мне навстречу, лоб в лоб, собираясь протаранить меня, сокрушить, разметать на молекулы. Но в тот момент, когда космическое тело врезалось в меня с беззвучным грохотом, – я даже сознание не потеряла.

Только увидела, как по смятым плитам растекается вонькая кровь.

Кровь, наверное, была моя, из раскроенного черепа.

Но в ту же секунду я поняла, что не растекается, а давно растеклась и уже сворачивается.

Я упала лицом в лужу чьей-то сморщенной, как омерзительная старуха, крови.

Рядом из воронки мрака выступала раскалённая низкая жаровня.

Она сразу приковывала взгляд, как всякий огонь в непроглядной ночи.

И пугала.

Потом я поняла, что раскалённые угли электрические, это имитация, и довольно скверная. Я почувствовала брезгливость, как при столкновении со всякой фальшью.

Я даже хохотнула – с непонятным облегчением.

А потом взгляд выдавил и остальное.

Палач в алом. Глаза в прорезях маски, – как у Байрона. Руки скрестил по-наполеоновски.

Три высушенных, как ящерицы на солнце, монаха.

Чёрное распятие, парящее, как стервятник над умирающим.

С потолка свисала дыба. По стенам – клещи, тиски, железные маски.

Всё это присасывалось к сознанию как-то уж слишком быстро. Быстрее, чем я успела сообразить, что всё это – муляж, восковое, покрытое пылью.

Так что на одну секунду я успела даже подумать, что всё так и есть: и пытки снова узаконены, и палач работает по призванию, и сейчас у него прилив вдохновения. И доминиканцы по мою душу во тьме бумагами шебуршат.

Миг спустя я поняла, что всё притворство. Это же музей религии и атеизма. Отдел, посвящённый жертвам инквизиции.

И теперь я с угрюмостью, с раздражением и недоверием дооглядывала этот натюрморт. Тут следовало ожидать подвоха.

В железном кресле с шипами одна жертва: обнажённый по пояс мужчина с ослепительным ужасом на лице.

Опять этот паноптикум восковых фигур.

К деревянному лежаку привязано ещё одно тело, женское.

Женщина облачена в домотканую серую рубаху, прикручена просмолённой верёвкой, с багровым клеймом на щеке. Ноги – кровавое месиво, засунутое в жуткую мясорубку для человека под названием «испанский сапог».

И это кровавое месиво – не из воска.

ПСИХИАТР

Ментяра пополнил эту доблестную когорту духовно продвинутых шизофреников. Опять мой контингентик.

Или я так увяз в своей профессии, что мне все, включая меня, кажутся моими врождёнными пациентами. Или весь мир трёхнулся.

Итак, Селиверст Егорыч, прошу любить и жаловать.

Старый холостяк и бывший алкоголик с обвисшим носом. Клоунские ботинки, стоптанные, огромные, с замятыми носами. Неопрятный костюм со слишком короткими, обтёрханными брючинами и рукавами. Сам давно не стриженный, с сальными седыми прядями.

Сильно сутулый, жутко чудаковатый, ненавидимый начальством, несговорчивый, патологически недоверчивый. Терпеть не может новшества и женщин.

Шаг вкрадчивый и одновременно величавый. А – из-за сутулости – искательный. Походка то ли лукавого царедворца, то ли бывалого охотника.

За собой вечно таскает обшарпанную клетчатую сумку на колёсиках. При ходьбе сумка бренчит и грохочет. Я представляю себе, как Егорыч тайком следит за преступником, громыхая своим катафалком на полгорода.

Есть в Селиверсте что-то гадкое, двуполое. Он похож на бородатую старуху.

И вот эта злая горбатая ведьма с искривлённым узлообразно носом загоняет нас всех в единственное запирающееся помещение, в макет кельи монаха-отшельника в натуральную величину, захлопывает за нами железную кованую дверь, – и мы в ярких красках представляем себе участь заживо погребённых.

Мент поодиночке тягает нас на допросы, не даёт ни пить, ни есть, в туалет не выпускают, а курить в такой каморке, где и для похорон одного неизбалованного покойника местечка маловато, – мазохизм в чистом виде.

Видимо, у Егорыча метода такая.

Зачем искать убийцу самому, к чему надрываться. Преступника в два счёта вычислят сами подозреваемые, сдадут как миленького, лишь бы вырваться из замкнутого пространства.

«Нежная привязанность», с первого взгляда вспыхнувшая в сердце каждого присутствующего к ближнему, резко обостряется. И мы семимильными шагами продвигаемся к сооружению следующего трупа искусственного происхождения.

Пока высокооплачиваемые спасители человечества примериваются друг у друга к яремной вене и оглашают окрестности бодрыми боевыми кличами, я, забившись под лавку, наслаждаюсь избранным обществом.

Во главе угла – чёрный маг в чёрном балахоне и с перевёрнутой пентаграммой на цепочке, с иконописным лицом. Но глаза – с двойным дном. (Любые виды порчи, сглаза, энвольтирование врагов до полного устранения).

Писклявый малокровный мальчик лет тридцати пяти, с детской вертушкой в руках, которой он активизирует энергию. (Лечит при помощи каких-то дискет и микросхем).

Мулат, жрец вуду, во всей красе, по-моему, даже в набедренной повязке.

Деревенская старушка, божья былинка, с детскими доверчивыми глазами, с натруженными руками, с покорным наклоном головы, с ввалившейся грудью, в цветастом заношенном фартуке. (Лечит травами и жалостно плачется на соседей, которые зовут бабусю ведьмой, а ведь она людям помогает).

Настоящий шаман, явно не знакомый с мылом, искривлённый и заплетённый сам вокруг себя, с изрезанным морщинами младенческим личиком в кулачок, с оттопыренными ушами плюшевого мишки. При полном параде: меховая парка, на которой изображено путешествие шамана в загробный мир. Расписной бубен. Амулеты: фигурки соболя, ворона, лосося. Набор масок для камлания: медведя, девяти матушек, оленя, выдры.

Цыганка в лиловом платке с люрексом, в стоптанных домашних тапках, в лабиринте пёстрых юбок, с восемью чумазыми цыганятами – прямо с вокзала.

Брянский лесовичок, с угрюмым взглядом из-под косматых бровей, в сермяжной рубахе, в портах, в липовых лапоточках.

Египтянка, в туркменском платье, в шальварах, в шитых золотом туфлях без задников, в оранжевом тюрбане, с подведёнными до висков глазами. Истинная Шехерезада.

Лечит кошками, и у неё их легион, всех цветов радуги и с вариациями пушистости от лысой – до бесконечности.

Наконец, тот, кто называет себя Богопёс. Лик Христа. Глаза то ли слоящиеся, то ли гноящиеся. Вроде чёрные, но с зелёными фосфорическими искрами. Или зелёные, но с чёрной злобой на дне. Смрадные глаза.

Бос. Джинсы от Армани. В русской расшитой косоворотке и в красном сутенёрском пиджаке.

Лечит пациенток своим членом. Говорят, помогает.

И в уголке присела юная ведьмочка. Прелестное дитя с седыми волосами, лет тринадцати, с задумчивыми глазами Творца, разочарованного в самом себе.

ПСИХИАТР

Парадоксально, но в этой средневековой камере и разгорелась та дискуссия, которой помешал обнаруженный жмурик.

И открыл её священник, отец Евстахий. Очень уж рвался в бой.

– Братья и сестры! Воистину в конце времён мы живём. Целый сонм дьяволов и дьяволиц, словно с цепи сорвавшись, не стыдясь, а похваляясь чёрными деяниями, открыто творят зло.

К ужасу своему, я среди поборников сатаны вижу даже ребёнка! – и обличитель устремил холёный перст на седую отроковицу, отчего дрожь пробрала меня. Попадись такому в лапы лет триста назад!

– Наступает царство тьмы. Всем нам грозит погубление. Не только тем, кто ходил к колдунам и пользовался услугами бесов, но и тем, кто жил рядом – и не остановил, и не воспрепятствовал.

До чего дошло: сытую должность, желанных мужчин и женщин для непотребного соития, как стакан семечек, покупают в обмен на бессмертную душу из рук врага рода человеческого, не задумываясь, что за эти доллары или за одну ночь греха в сей бренной жизни гореть в аду вечно после смерти. Каждое такое обращение к дьяволу близит час Страшного суда. Грядёт конец света. Он уже на пороге!

Тут ринулся в битву писклявый мальчик средних лет:

– Я знаю, что церковь в корне отвергает экстрасенсорную практику. Оставим пока в стороне чёрную магию и прочие ужасы, – маг и Богопёс ухмыльнулись, – и поговорим о тех, кто помогает другим, исцеляет болезни, спасает от смерти. Почему вы лекарей ненавидите и запрещаете к ним обращаться? Они же творят добро!

– Они творят добро руками дьявола, – гнул своё несговорчивый батюшка.

– Так это ж неплохо, – гоготнул Богопёс. – Вот и пускай нечистый на православный люд поработает. Так сказать, в штрафном батальоне, на исправительно-трудовых работах. Глядишь – и станет полезным членом общества.

– Дьявол не может принести истинное благо. Он может исцелить тело, но обязательно погубит душу. А нам пора определиться, что для человека важнее.

– Изуверы какие-то собрались, и один другого стоит, – припечатал врач-здоровяк. – Одни пичкают людей ложными надеждами на спасение, тянут из страждущих последние деньги, а время уходит. И больные, кого ещё можно было бы спасти, обратись они к врачу вовремя, неизбежно погибают! Знаете, сколько я потерял пациентов таким образом, молодых, полных сил, красивых!

Но вы, святой отец, ещё хуже!

Те просто обманщики, жулики. Но если бы они, и правда, могли людям помогать, я бы сам к ним пинками больных погнал.

А вы, милейший, – мракобес и мизантроп законченный! Человеконенавистник! Вы готовы жизнью человека поступиться ради ваших средневековых постулатов. У вас же жизнь – священный дар Бога! Вы же против абортов, смертных казней, самоубийств. Разве ж не нужно спасать жизнь любыми методами, даже экстрасенсорными, пропади они пропадом, если б только они действовали!

– Любыми? – тихо переспросил священник. – Например, убить одного пациента, чтобы пересадить орган другому?

– Уточняю, – скрипнул зубами румяный врач. – Любыми, не наносящими вреда другим людям.

– А что потом будет с такими спасёнными, вас вообще не интересует? – продолжал играть кроткого агнца священник. – Может, это именно они, эти чудом спасённые, торгуют наркотиками в школах? Или, может быть, из подобных пациентов состоит армия алкоголиков? Или полки Чикатил формируются?

– Вы хотите сказать, – налился кровью здоровяк, – что дети, которых я спасаю от смерти, тоже станут маньяками? Ведь ещё лет сто пятьдесят назад церковь вообще всякое лечение держала под запретом, особенно хирургическое вмешательство. Молиться призывали, а не оперироваться. Фанатики! Дай вам волю, вы все больницы позакрываете в угоду вашим пещерным представлениям!

И тут мы все подрались, а меня прямо из этой собачьей свары за шиворот выволокли на допрос.

ПСИХИАТР

Я закатился истерическим смехом: наш ментяра допросы проводить обосновался прямо в бутафорской камере пыток.

Труп, правда, вынесли, хвала Всевышнему. И кровь подтёрли.

Но Селиверст непринуждённо подсел в один ряд к восковым инквизиторам с фанатично горевшими глазами. И глаза его загорелись таким же нехорошим вурдалачьим огнём.

Меня усадили. Спасибо, не в кресло с шипами. И то, я полагаю, только потому, что оно было занято подследственным-манекеном. А мне подтолкнули скамеечку, из тех, на которых богобоязненные герцогини холили своих болонок.

Прямо напротив меня в алом одеянии и мистическом ореоле близящихся мучений вздымался палач, и – век свободы не видать! – мне почему-то захотелось говорить только чистую правду.

– Убиенная, – словно продолжая ранее начатый разговор, задумчиво прошамкал Селиверст, – убиенная известна была как Белая Нимфа Элеонора. Из их компании, – он кивнул в сторону воскового допрашиваемого в пытошном кресле. – А по пачпорту – Пистимея Сократовна Семёновцева.

Я обомлел.

– Шучу, шучу я. Просто имена шибко заковыристые: Лаура, Бьянка. Как у путан на Тверской, прости, Господи. Одна тысяча довоенного года рождения. Ранее не судимая. Померла от пыток, жаль моя. Болевой шок. Сердце не выдержало, – засокрушался четвёртый доминиканец. – Бабоньку знать изволили? – без всякого перехода вопросил.

– Ну, видел я в газетах фото. Завёрнутая в простыню, с загнутой в баранку клюшкой, в белом остроконечном колпаке, как у Буратино, только без кисточки. Потрёпанная баба с обвисшими грудями и бульдожьими брыльями переедающей макаронов пенсионерки. Омолаживание, возвращение женской сексуальной привлекательности. Навечно. Себе бы для начала вернула. Стопроцентный любовный приворот. Кого-то, видно, не того приворожила. Навечно.

– Так кто будет самый нашенький? – со счастливой улыбкой подпёр щёку Селиверст, словно ребёнок, готовый дослушать самое интересное в волшебной сказке.

– Вообще-то, это ваша работа, – осторожно отнекнулся я.

– Моя работа, милачок, – ловить честных-благородных мокрушников. Нищую бабку оприходовал, двадцать рублёв на ней взял – всё чин-чинарём. А эти бескорыстные убивцы, бессребреники и энтузиасты, стахановцы душегубного движения – это по вашей части.

– У вас в келье вот уже два часа парочка просто напрашивается на комплимент. Врач, который явно ненавидит эту свору за то, что они губят его пациентов. И второй, просто оживший экспонат данного музея. Классический охотник на ведьм. С них и начните.

– Эка, если б костоправ али поп кого порешили, не орали бы таперича при всём честном народе.

– При затмениях ума не то ещё бывает… А может, хитрые очень. Сообразили, что быть самыми подозрительными значит остаться вне подозрений.

Не знаю я. Честно. Чужая душа – потёмки, господин инквизитор.

Чем больше работаю, тем меньше в своём деле понимаю.

Я своих клиентов пичкаю таблетками, колю – и всё без толку. Сказано: душевнобольной. А я пытаюсь лечить тело. Шпигую препаратами кусок мяса. А кусок мяса здоров как бык.

Дефект где-то в другом месте. А я даже не знаю, где оно и как называется.

Аура, может? Это значит, болячка не в человеке, а в воздухе. Рядом с пациентом. Или за тысячу километров от него.

А может, в космосе. Может, на солнце чёрное пятнышко образовалось. А что, статистика подтверждает: количество самоубийств и нервных срывов зависит от солнечной активности. Вот и лечи то ли воздух, то ли солнце. Надень смирительную рубашку на Вселенную.

Мы-то думали, что всё знаем о мире. А оказалось, что ничего не знаем о себе.

На этой оптимистической ноте Селиверст нас беспощадно разогнал.

…Ай, да Домнушка! Как она окровавленный кусок мяса-то прозрела!

ПСИХИАТР

Белочка-хлопотунья, мадам Председательша, уговорила кого надо, и конференция продолжила свою работу. Всероссийской любовнице и Господь Бог уступит, лишь бы отвязалась.

А что, может, это случайно забредший убийца. Грохнул нашу Нимфу во время банкета, на котором все мы были. У всех алиби. Или ни у кого. Потому что все, кроме седой девчонки, на халяву здорово набрались. Не то, что за другими следить, своих имён не помнили. Может, я эту Нимфу и уделал сам для себя незаметно, по пьяной лавочке.

Шучу, как Селиверст. Но не очень.

Только место проведения мероприятия слегка подкорректировали. Думал, мы так и будем в том садистском заповеднике в серийных убийц перевоспитываться.

Оказалось, что церковь, переоборудованная в музей, – часть архитектурного комплекса. Было там раньше поместье какого-то князя, ещё в восемнадцатом веке. И церковь тогда выглядела иначе и служила личной моленной аристократа. А метрах в полста от неё и дворец сохранился.

Вот туда и переместился наш виртуальный Брокен.

Правда, в одном крыле дворца – авторемонтная мастерская. В другом – «Пиво. Водка. Соки». В центральной части крыша разобрана. Остатки парка застроены корпусами заброшенной теперь фабрики, агентствами по продаже недвижимости и многоэтажными гаражами. Но три-четыре дерева от пятидесяти гектаров уникальной дубовой рощи всё ещё не порублены на дрова.

И называется это место и по сию пору – Вертеп.