Текст книги "Мамочка и смысл жизни."

Автор книги: Влад Снегирев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Тем не менее именно это я и делал. С самой первой нашей встречи, беспрерывно. На каждой сессии я непременно спрашивал о тех или иных аспектах наших взаимоотношений.

«Насколько сильно твое чувство одиночества сейчас, когда ты находишься со мной в этой комнате?»

«Как бы ты могла описать свои ощущения сегодня – насколько ты далека от меня или близка ко мне?» «Что ты чувствуешь сегодня?»

«Каковы твои ощущения сегодня – далека ли ты от меня или близка и насколько?»

Если она, как это часто бывало, говорила: «Я будто бы за тысячи миль отсюда», – я, конечно, концентрировался непосредственно на этом чувстве. «В какой именно момент возникло это чувство?» Или: «Может быть, я сделал или сказал что-то, что увеличило это расстояние?» И чаще всего: «Что мы можем сделать, чтобы сократить его?»

Я старался с вниманием относиться к ее ответам. Если она отвечала: «Если ты хочешь способствовать нашему сближению, назови мне книгу, которую я могла бы прочитать», я всегда называл ее. Если она говорила, что ее отчаяние невозможно описать словами и самое лучшее, что я могу для нее сделать – просто взять ее за руку, то я придвигал свой стул ближе к ней и брал ее за руку, иногда на минуту или две, порой на десять или даже больше. Иногда мне было не по себе от прикосновений, однако не из-за нормативного предписания, запрещавшего даже дотрагиваться до пациента. Скорее я испытывал неудобство из-за того, что такое прикосновение было неизменно эффективным: это заставляло меня чувствовать себя всемогущим волшебником, обладающим необычайной силой, действие которой оставалось мне непонятным. В конце концов спустя несколько месяцев после похорон мужа Ирен перестала обращаться ко мне с просьбой подержать ее за руку.

На протяжении всей нашей терапии я упорно продолжал придерживаться принципа присутствия. Я отказался быть отвергнутым. На ее: «С меня достаточно, я не хочу больше говорить сегодня; я вообще не понимаю, что сегодня здесь делаю» – я реагировал обычно замечанием вроде: «Но ты здесь сегодня. Какая-то часть тебя хочет быть здесь, и сегодня я хочу поговорить с этой частью».

Когда это было возможно, я переводил события в их эквивалент «здесь и сейчас». Взять, например, начало или окончание встречи. Очень часто Ирен входила в мой офис и быстро проходила к своему стулу, не глядя на меня. Я редко когда оставлял это без внимания. Я мог сказать: «Ну, похоже, у нас сегодня опять одна из этих сессий», и обращал ее внимание на нежелание смотреть на меня. Иногда она отвечала: «Когда я смотрю на тебя, ты становишься настоящим, а это означает, что ты скоро должен умереть». Или: «Если я буду смотреть на тебя, я стану беспомощной, и это даст тебе слишком много власти надо мной». Или: «Если я буду смотреть на тебя, то, скорее всего, захочу поцеловать тебя», или: «Я увижу твой взгляд, требующий скорой поправки».

Завершение каждого занятия было проблематичным: она ненавидела мою пунктуальность и отказывалась уходить. Каждое окончание было похоже на смерть. Во время особо тяжелых периодов она была не способна удерживать в памяти образы и боялась, что однажды, оказавшись вне поля ее зрения, я перестану для нее существовать. Окончание сессии, по ее мнению, символизировало то, как мало она значит для меня, как мало я забочусь о ней, что я способен быстро отделаться от нее. Такие же проблемы возникали в связи с моими отпусками или командировками, и я старался звонить ей, чтобы поддерживать контакт.

Все становилось зерном для мельницы здесь и сейчас: ее желание слышать от меня комплименты и знать, что я думаю о ней больше, чем о других пациентах, получать подтверждения того, что мы не просто терапевт и пациент, что я восхищаюсь ею как женщиной.

Обычно сосредоточенность на подходе здесь и сейчас имеет свои преимущества. Она вызывает чувство непосредственности терапевтической встречи. Она предоставляет более точные данные, чем опора на несовершенное и постоянно меняющееся видение пациентом своего прошлого. Поскольку способ общения здесь и сейчас является социальным микрокосмом способа отношения с другими, то прошлое и настоящее, любые проблемы во взаимоотношениях проявляются во всех красках сразу же, как только начинают разворачиваться взаимоотношения с терапевтом. Кроме того, терапия становится более насыщенной, волнующей – ни одна индивидуальная или групповая сессия, выстроенная по принципу «здесь и сейчас», никогда не будет скучной. «Здесь и сейчас» обеспечивает некую лабораторию, надежное место, где пациент может опробовать новые способы поведения, перед тем как перенести их в окружающий мир.

Важнее этих достижений то, что подход «здесь и сейчас» ускорил развитие близости между нами. Внешнее поведение Ирен – холодность, отчужденность, сознание своего превосходства – удерживало других от общения с ней. То же самое происходило и когда я устроил ее на шесть месяцев в терапевтическую группу в то время, когда умирал ее муж. Хотя Ирен сразу же заслужила уважение членов группы и в значительной мере помогала другим, она мало что получала в ответ. Ее вид независимого человека ясно говорил другим членам группы, что ей ничего от них не нужно.

Только муж мог пробиться к ней сквозь ее трудный характер; только ему удавалось достучаться до нее и только он мог рассчитывать на глубокие и тесные отношения. И только с ним она могла поплакать и позволить проявиться той маленькой девочке, которая жила в ней. Со смертью Джека она потеряла критерий близости. Это было очень самонадеянно, но я собирался стать ее критерием близости.

Собирался ли я занять место ее мужа? Это глупый, нелепый вопрос. Нет, я никогда не думал об этом. Я лишь стремился восстановить, один или два часа в неделю, островок близости. Постепенно, не сразу, она начала осознавать свою беспомощность и искать у меня поддержки.

Когда умер ее отец, вскоре после ее мужа, она была чрезвычайно подавленной, думая о поездке на похороны. Для нее была непереносима мысль о том, что придется находиться с матерью, пораженной болезнью Альцгеймера, и увидеть свежую могилу отца совсем рядом с надгробной плитой на могиле брата. Я советовал ей не ездить. Наоборот, я назначил ей встречу как раз во время похорон и попросил принести фотографии ее отца. Мы провели целый час в воспоминаниях о нем. Это был ценный, глубокий и плодотворный опыт, и позднее Ирен благодарила меня за это.

Где была граница между близостью и соблазном? Могла ли она стать слишком зависимой от меня? Смогла бы она когда-нибудь найти силы покинуть меня? Мог ли сильный перенос испытываемых к мужу чувств остаться неразрешимым? Эта мысль давила на меня. Но я отложил решение этой проблемы на потом.

В работе с Ирен было легко придерживаться курса «здесь и сейчас». Она была чрезвычайно трудолюбива и преданна. Работая с ней, я никогда, ни разу не слышал от нее слов, которые выражали бы сопротивление или претензии и требования, такие, как: «Это не имеет значения… Это к делу не относится… Моя жизнь не сводится к твоей персоне – я вижу тебя лишь дважды в неделю; мой муж умер всего лишь две недели назад – почему ты заставляешь меня говорить о моих чувствах к тебе? Это безумие… Все эти вопросы о том, как я воспринимаю тебя, о том, как я вхожу в этот кабинет, – слишком банальны, чтобы говорить о них. В моей жизни происходит так много по-настоящему важных событий». Напротив, Ирен хваталась за все мои попытки предпринять что-либо, и на всем протяжении терапии излучала благодарность за мое участие к ней.

Замечания Ирен об «импровизированной» терапии заинтересовали меня. Позднее я выразил это фразой: «Хороший психотерапевт должен создавать терапию для каждого пациента». Это крайняя позиция, более радикальная, чем даже давнее предложение Юнга создавать новый терапевтический язык для каждого пациента. Радикальные решения для радикальных времен.

Современный механизм администрирования в здравоохранении смертелен для психотерапии. Рассмотрим его заповеди: 1) терапия должна быть неправдоподобно короткой, в основном сосредоточенной на внешних симптомах, а не на внутренних конфликтах, породивших эти симптомы, 2) терапия должна быть неоправданно дешевой (что ударит и по специалистам, которые посвятили многие годы глубинной подготовке, и по пациентам, которым придется обращаться к слабо подготовленным терапевтам), 3) терапевты должны подражать медицинским моделям и проходить сквозь шарады формулирования точных медико-подобных целей и процедуры их еженедельного оценивания, 4) терапевты должны работать только с эмпирически подтвержденными техниками (ЭПТ), таким образом, отдавая предпочтение кратким, скорее всего педантичным, когнитивно-бихевиоральным моделям, которые демонстрируют угасание симптомов.

Но из всех этих ошибочных и даже трагических ультиматийных установок по отношению к психотерапии, ни одна не является более зловещей, чем ориентация на протокольную терапию. Так, некоторые оздоровительные программы и НМО[15]15
  НМО (Health Maintenance Organization) – Организация Здравоохранения, всеобъемлющая система оплаченной оздоровительной помощи. – Прим. ред.


[Закрыть] требуют от терапевта придерживаться в курсе психотерапии предписанного плана, иногда даже списка тех тем, которые необходимо поднять на следующих сессиях. Жадное до прибыли медицинское руководство и их дезинформированные профессиональные советники считают, что терапия функционирует успешно благодаря получению и распределению информации, а не является результатом взаимоотношений терапевта и пациента. А это печальная ошибка.

Из восьмидесяти мужчин и женщин, переживших утрату, случаи которых я изучил в процессе моего исследования перед работой с Ирен, ни один не был похож на нее. Никто не переживал подобного созвездия идущих одна за другой (и практически равнозначных) потерь: муж, отец, мать, друг, крестник. Никто в такой мере не был травмирован ранней потерей горячо любимого брата. Ни у кого не было таких взаимозависимых отношений с мужем, как у нее. Никому из них не приходилось наблюдать угасание супруга, постепенно пожираемого раком. Никто не был врачом, так ясно понимавшим природу патологии мужа и ее последствия.

Нет, Ирен была уникальна и требовала уникальной терапии, такой, какую мы должны были построить вместе. Но это не значит, что мы сперва создали терапию, а затем работали согласно ей, – все наоборот: проект создания новой, уникальной терапии и был самой терапией.

Я посмотрел на часы. Где же Ирен? Я подошел к дверям кафе, выглянул наружу и увидел ее. Она шла рука об руку с мужчиной, вероятно, это и был Кевин. Ирен держит за руку мужчину! Возможно ли такое? Я вспомнил бесконечные часы, потраченные на то, чтобы убедить ее, что она не проклята и не обречена на одиночество, что в конечном счете в ее жизни появится другой мужчина. Господи, какая же она была упрямая! Ведь была тысяча возможностей: когда она только стала вдовой, вокруг нее было множество привлекательных и подходящих поклонников.

Она быстро отказывала любому мужчине по одной или нескольким причинам из своего, по-видимому, бесконечного, списка. «Я не посмею любить снова, я не смогу пережить еще одну смерть» (эта установка, верхняя из списка, заставляла ее отказывать любому мужчине хоть немного старше ее или находящемуся не в лучшем физическом состоянии). «Я не хочу, чтобы из-за моей любви кто-то оказался обреченным». «Я не хочу предавать Джека». Каждого мужчину она сравнивала с Джеком, который был безупречен и брак с которым был предопределен (он был знаком с ее семьей, был близким другом ее брата и олицетворял собой последнее связующее звено с ее умершим братом, ее отцом и умирающей матерью). Поэтому Ирен была убеждена, что не существовало ни одного мужчины, который смог бы понять ее, никого, кто не занес бы грязь на кухню, подобно фермеру Фросту. Наверное, единственным исключением были члены общества переживших утрату, люди, которые точно понимали свое окончательное предназначение и ценность жизни.

Требовательность и еще раз требовательность. Отличное здоровье. Сильный. Стройный. Младше ее. Недавно потерял любимого человека. Хороший художественный и литературный вкус, философский взгляд на вещи. Моя нетерпимость по отношению к Ирен и невероятным запросам, которые она установила, росла. Я вспоминал других вдов из числа своих пациентов, которые были бы рады малейшему вниманию со стороны любого мужчины, которым Ирен коротко отказывала. Я старался держать свои чувства при себе, но от Ирен нельзя было ничего скрыть, даже невысказанные мысли и растущее нетерпение от желания, чтобы она с кем-нибудь познакомилась.

Возможно, она также чувствовала мою обеспокоенность тем, что она никогда не позволит мне уйти. Я был убежден, что ее привязанность ко мне была основной причиной отказа встречаться с другими мужчинами. Господи, неужели эта ноша навсегда? Скорее всего мне приходилось расплачиваться за то, что я преуспел в том, чтобы стать значимым для нее.

Затем в ее жизнь вошел Кевин. С самого начала она знала, что это и есть мужчина, которого она так долго искала. Я поражался ее уверенности. Я все думал о ее немыслимых, нелепых эталонах. Ну а он подходил под каждый. Молодой, здоровый, восприимчивый – он даже был членом общества людей, переживших утрату. Его жена умерла год назад, и они с Ирен полностью понимали и сочувствовали горю другого. Все произошло внезапно, и я был рад за Ирен – и рад своей свободе. Перед тем как она встретила Кевина, она полностью восстановила свое положение во внешнем мире, но осталась глубокая необъяснимая внутренняя тоска. Теперь и она быстро иссякала. Последовало ли улучшение после того, как она встретила Кевина? Или способность раскрыться мужчине стала результатом улучшения? Что было первым? Этого я никогда не узнаю.

А теперь она вела Кевина на встречу со мной.

Вот они вошли в кафе. Они направляются ко мне. Неужели я нервничаю? Посмотрите на этого мужчину: он великолепен – высокий, сильный, похоже, он каждый день занимается триатлоном перед завтраком, и этот нос… невероятно… и где они берут такие носы? Достаточно, Кевин, отпусти ее руку. Да хватит же! Неужели нет хоть чего-то, что может не понравиться в этом парне? Ого, я собираюсь пожать ему руку. Почему мои руки такие влажные? Заметит ли он? Ну и что, что заметит?

– Ирв, – услышал я голос Ирен, – познакомься, это Кевин. Кевин, Ирв.

Я улыбнулся, протянул руку и сквозь зубы поздоровался. Проклятие, думал я, лучше бы ты позаботился о ней как следует. И, черт тебя побери, лучше бы тебе не умирать.

Глава 5. Двойное разоблачение

И поэтому, доктор Лэш, я чувствую, что сдаюсь. Вокруг меня нет мужчин. А если они еще не женаты в свои сорок, то с ними, очевидно, что-то не так – их отвергли или они больны – какая-то другая женщина уже отвергла их. И обчистила. У последних трех мужчин, с которыми я встречалась, не было пенсии. Кто их будет уважать? Вы будете? Я думаю, вы достаточно откладываете на свою пенсию, а? Но не беспокойтесь, я знаю, что вы не собираетесь отвечать. Мне тридцать пять. Я просыпаюсь с мыслью, что это много. Почти полпути пройдено. Чем больше я думаю о своем прошлом, тем больше понимаю, что оно убило меня. Загублено десять лет моей жизни – самые важные десять лет. Десять лет – подумать страшно. Это похоже на дурной сон, а когда он уходит, я просыпаюсь, оглядываюсь вокруг – мне тридцать пять, мне осталось жить не так уж много, и все порядочные мужчины уже разобраны. (Несколько минут молчания.)

– О чем ты думаешь, Мирна?

– Я думаю о том, что попала в ловушку, думаю о поездке на Аляску, где отношения между мужчиной и женщиной гораздо лучше. Или о бизнес-школе – там тоже хорошие отношения.

– Останься здесь, со мной, в этой комнате, Мирна. На что похоже твое сегодняшнее пребывание здесь?

– Что ты имеешь в виду?

– То же, что и всегда. Попытайся поговорить о том, что происходит здесь, между нами.

– Разочарование! Еще сто пятьдесят долларов уплыли, а я нисколько не чувствую себя лучше.

– Значит, сегодня я опять не оправдал ожиданий. Взял твои деньги и не помог. Скажи-ка мне, Мирна, что, если, например…

Резко затормозив, Мирна уклонилась от грузовика, выехавшего на ее полосу. Она прибавила скорость, обогнала его и прокричала: «Осел!»

Выключив кассету, она сделала несколько глубоких вдохов. Несколько месяцев назад ее новый терапевт, доктор Эрнст Лэш, к которому она сейчас ехала, начал записывать их беседы, а затем давал ей прослушать до следующей недели, когда она придет на очередную встречу. Каждую неделю она возвращала кассету и он делал новую запись поверх старой. Хорошая возможность, сказал он, использовать время в пути от Лос-Альтоса до Сан-Франциско. Но она не была в этом уверена. Эти встречи сами по себе были разочарованием, и проходить через это вторично было еще большим разочарованием. Грузовик нагнал ее и ослепил светом фар. Ее машину вынесло с полосы, и она крепко обругала водителя. Может быть, это случилось из-за того, что она отвлеклась, слушая кассету? Могла бы она предъявить иск своему психотерапевту? Притащить его задницу в суд? Эта мысль вызвала улыбку на ее лице. Наклонясь, она промотала кассету немного назад и снова включила запись.

– То же, что и всегда. Попытайся поговорить о том, что происходит здесь, между нами.

– Разочарование! Еще сто пятьдесят долларов уплыли, а я нисколько не чувствую себя лучше.

– Значит, сегодня я опять не оправдал ожиданий. Взял твои деньги и не помог. Скажи-ка мне, Мирна, что, если, например, мы могли бы вернуться на час назад и перед тобой стоял вопрос: что я могу сегодня сделать?

– Откуда я знаю. И за это ты получил плату, не правда ли? И к тому же хорошую плату.

– Я понимаю, Мирна, – ты не знаешь, но попробуй пофантазировать. Как бы я мог помочь тебе сегодня?

– Ты мог бы познакомить меня с кем-то из своих одиноких богатых пациентов.

– Ты видишь на моей майке надпись «Бюро знакомств?»

– Ах ты, ублюдок, – пробормотала она, останавливая кассету. – Я плачу тебе сто пятьдесят в час за это хитрожопое дерьмо. Она опять перемотала назад и прослушала их обмен репликами.

– …Как бы я мог помочь тебе сегодня?

– Ты мог бы познакомить меня с кем-то из своих одиноких богатых пациентов.

– Ты видишь на моей майке надпись «Бюро знакомств»?

– Не смешно, доктор.

– Ты права. Извини. Я хотел сказать, что ты находишься далеко от меня – далеко от того, чтобы сказать, что ты чувствуешь в отношении меня.

– Ты, ты, ты. Почему у меня должны быть чувства только к тебе? Ты не предмет беседы. Я не собираюсь идти с тобой на свидание – хотя из этого я могла бы извлечь больше, чем из того, что мы делаем сейчас.

– Давай еще раз обсудим это, Мирна. Ты пришла сюда, ко мне, сказав, что хочешь изменить что-то в своих отношениях с мужчинами. На самой первой встрече я сказал тебе, что смогу лучше изучить твои отношения с другими, сосредоточившись на наших отношениях здесь, в этом офисе. Это пространство в моем кабинете является, или должно являться, безопасным местом, где, я надеюсь, ты можешь говорить свободнее, чем где бы то ни было еще. И в этом защищенном месте мы сможем изучить способ отношения друг к другу. Неужели это трудно понять? Итак, давай еще раз взглянем на твое отношение ко мне.

– Я уже сказала – разочарование.

– Постарайся сделать это более личным, Мирна.

– Разочарование и есть личное.

– Да, по сути это личное, это говорит мне о твоем внутреннем состоянии. У тебя голова идет кругом, я знаю. Когда ты здесь, все вокруг тоже перемешивается. С тобой и у меня голова начинает кружиться. И я чувствую твое разочарование. Но слово разочарование ничего не говорит мне о нас. Подумай о пространстве здесь, между нами. Постарайся остаться в нем хотя бы на минуту или на две. Каково сегодня это пространство? Несколько минут назад ты сказала, что больше получила бы от свиданий со мной, чем от психотерапии, – расскажи об этом.

– Я уже все сказала, между нами нет ничего. Пустое пространство. Сплошное разочарование.

– Это то, что происходит сейчас, в данный момент – как раз то, что я имею в виду, говоря, что ты избегаешь контакта со мной.

– Я сбита с толку, запуталась.

– Наше время почти закончилось, Мирна, но постарайся сказать что-нибудь, прежде чем мы остановимся, – об этом же я просил тебя пару недель назад. Минуту-две подумай о том, что мы могли бы делать вместе. Закрой глаза; позволь возникнуть какому-нибудь образу, любому. Опиши, что происходит.

(Тишина.)

– Что ты видишь?

– Ничего.

– Постарайся. Сделай так, чтобы что-нибудь случилось.

– Ладно, ладно. Я вижу, как мы идем вместе. Разговариваем. Радуемся друг другу. Какая-то улица в Сан-Франциско, может быть, Честнат. Я беру тебя за руку и веду в один бар. Ты не хочешь, но все же идешь со мной. Ты хочешь увидеть это… увидеть это место… увидеть своими глазами, что там нет ни одного подходящего мужчины. Это то ли бары для встреч, то ли служба знакомств по Интернету, о которой ты упоминал на прошлой неделе. Интернет хуже, чем бары. Обезличенность! Я поверить не могу, что ты действительно посоветовал мне это. Ты ждал, что я построю взаимоотношения, глядя на экран монитора, даже не видя другого человека… даже не…

– Вернись обратно в свою фантазию. Что ты еще видишь?

– Все почернело – исчезло.

– Так быстро! Что остановило тебя от продолжения?

– Не знаю. Почувствовала холод и одиночество.

– Ты была со мной. Ты держала меня за руку. Какие чувства возникли у тебя?

– Ничего нового, по-прежнему одиночество.

– Мы заканчиваем, Мирна. Последний вопрос. Отличались ли последние минуты нашей встречи от ее начала?

– Нет, все было таким же. Разочарование.

– Я почувствовал, что пространство между нами сократилось. Ты почувствовала что-нибудь подобное?

– Может быть. Я не уверена. Но мне до сих пор непонятна цель того, что мы делаем.

– Почему-то мне кажется, что в тебе что-то противится разглядеть цель. Итак, в четверг, в то же время?

Мирна услышала звук отодвигаемых стульев, свои шаги через комнату, звук закрываемой двери… Она свернула на шоссе. Лишняя трата денег и времени, думала она. Психиатры. Он такой же, как и все остальные. Ну конечно не совсем. По крайней мере, он разговаривает со мной. На минуту она представила себе его лицо: он улыбается, протягивает к ней свои руки, приглашает ее подойти. Правда в том, что мне нравится доктор Лэш. Он всегда со мной – кажется, он заботится обо мне и он деятельный: по крайней мере, он пытается заставить меня расшевелиться и почти добивается своего, он не оставляет меня сидеть в тишине, как два предыдущих терапевта. Она быстро отогнала от себя эти мысли. Он всегда требовал, чтобы она отслеживала свои дневные мысли, особенно по дороге на терапию и оттуда, но она не собиралась рассказывать ему эти банальные вещи. Вдруг она снова услышала его голос на кассете.

«Привет. Это звонит Эрнст Лэш. Жаль, что не встретились, Десмонд. Пожалуйста, постарайся найти меня по телефону 767-1735 между восьмью и десятью вечера сегодня или в моем офисе завтра утром».

Что это? Она была заинтригована. В памяти всплыло, что, покинув его офис по окончании встречи и проехав полпути, она вспомнила, что он забыл дать ей кассету, и вернулась за ней. Вторично припарковавшись напротив дома в викторианском стиле, она поднялась по лестнице на второй этаж, где располагался его офис. Зная, что в тот день ее встреча была последней, она не боялась побеспокоить другого пациента. Дверь была приоткрыта, и она, зайдя, увидела доктора Лэша, наговаривающего что-то на диктофон. Когда она сказала ему, зачем вернулась, он вытащил кассету из магнитофона на столе около стула пациента и протянул ей.

– Увидимся на следующей неделе, – сказал он. Ясно, что он забыл выключить магнитофон, когда она в первый раз вышла из офиса, и запись продолжалась некоторое время, пока не закончилась пленка. Увеличив громкость, Мирна услышала слабый шум: возможно, звяканье кофейных чашек, убираемых со стола. Потом его голос, когда он звонил кому-то, чтобы договориться о встрече. Шаги, скрип стула. А затем кое-что поинтереснее, намного интереснее!

– Это доктор Лэш. Заметки к семинару по контрпереносу. Запись о Мирне, четверг, 28 марта.

Запись обо мне? Не могу поверить. Напряженно вслушиваясь, с волнением и любопытством, она придвинулась вперед, поближе к динамику. Внезапно машину занесло, и она чуть не потеряла контроль.

Свернув на обочину, она торопливо вытащила кассету, достала плеер из бардачка, вставила ее туда, перемотала, надела наушники, выехала на шоссе и прибавила громкость.

– Это доктор Лэш. Заметки к семинару по контрпереносу. Запись о Мирне, четверг, 28 марта. Обыкновенный, предсказуемый, фрустрирующий час. Она, как обычно, провела большую часть сессии, скуля о нехватке подходящих одиноких мужчин. Я становлюсь все более и более нетерпеливым… раздражительным – на какой-то момент я забылся и позволил себе неуместную реплику: Ты видишь на моей майке надпись «Бюро знакомств»? Очень злобно – на меня не похоже – даже не могу припомнить, когда я так неуважительно относился к пациенту. Может, я стараюсь оттолкнуть ее? Я никогда не говорю ей ничего в качестве поддержки или одобрения. Я пытаюсь, но она делает это почти невозможным. Она приходит ко мне… такая скучная, недовольная, глупая, ограниченная. Все, о чем она думает, – это как бы заработать два миллиона на акциях и найти мужчину. Ничего больше… глупая и ограниченная… ни снов, ни фантазий, никакого воображения. Никакой глубины. Прочитала ли она хоть одну хорошую книгу? Рассуждала ли когда-нибудь о чем-нибудь прекрасном? Или интересном… хоть одна интересная мысль? Господи, я хотел бы увидеть ее пишущей стихотворение – или пытающейся написать. Итак, вот что могло бы быть терапевтическим изменением. Она высасывает все из меня. Я чувствую себя большой титькой. Снова и снова одно и то же. Снова и снова она изводит меня по поводу оплаты. Неделю за неделей я заканчиваю одинаково – я наскучил сам себе.

Сегодня, как всегда, я убеждал ее подумать, какова ее роль в сложившейся проблемной ситуации, что она сама делает для своего одиночества? Это не так трудно, но с таким же успехом я мог бы говорить на арамейском языке. Она просто не в состоянии понять. Вместо этого она обвиняет меня в непонимании того, что одиночество вредно для женщины. А потом, как обычно, она бросает фразу о желании встречаться со мной. Но когда я пытаюсь сосредоточить свое внимание на этом, а именно на том, что она чувствует по отношению ко мне или как она может чувствовать себя одинокой в этой комнате со мной, все становится еще хуже. Она отказывается понимать это; она не собирается взаимодействовать со мной и понимать это – она утверждает, что это неуместно. Не может же она быть такой тупой. Выпускница престижного колледжа, специалист высокого уровня по компьютерной графике, высокая зарплата, черт, намного выше моей – половина компаний в Силиконовой Долине бьются за нее, – но у меня впечатление, что я разговариваю с немым. Сколько же, черт побери, раз я объяснял ей, как это важно – рассмотреть наши взаимоотношения? А вся эта трескотня по поводу выброшенных на ветер денег – я чувствую себя униженным. Она вульгарна. Делает все возможное, чтобы устранить малейший намек на близость между нами. Все, что я делаю, недостаточно хорошо для нее…

Проезжавшая мимо машина просигналила, предупредив, что ее машину заносит. Сердце у нее колотилось. Это было опасно. Она выключила плеер и несколько минут ехала до своего поворота. Свернув в переулок, она остановила машину, перемотала назад и начала слушать:

– …я чувствую себя униженным. Она вульгарна. Делает все возможное, чтобы устранить малейший намек на близость между нами. Все, что я делаю, недостаточно хорошо для нее. Каждый раз, когда я спрашиваю ее о наших взаимоотношениях, она смотрит на меня с такой опаской, будто я собираюсь наброситься на нее. Может, так и есть? Проверяя свои чувства, я не вижу ни намека на это. Был бы я способен на это, если бы она не была моей пациенткой? Она хорошо выглядит – мне нравятся ее волосы, их блеск – видно, что она следит за собой. Прекрасная грудь – это, конечно же, плюс. Я боюсь уставиться на эту грудь, но стараюсь не думать об этом – спасибо Элис! Однажды в старшей школе я разговаривал с девочкой по имени Элис и даже не заметил, что уставился на ее грудь. Вдруг она взяла меня за подбородок, подняла мою голову и сказала: «Эй-эй, я здесь!» Никогда этого не забуду. Эта девочка сделала хорошее дело.

Руки у Мирны большие; это не очень красиво. Но мне нравится приятный, сексуальный шелест ее колготок, когда она кладет ногу на ногу. Ото, мне кажется, У меня есть к ней какие-то сексуальные чувства. Если бы я встретился с ней, когда был одинок, понравилась бы она мне? Думаю, что да, я бы мог увлечься ее внешностью, до тех пор пока она не открыла бы рот и не начала жаловаться или что-нибудь требовать. Тогда бы мне захотелось сбежать от нее подальше. Я не чувствую к ней никакой нежности, никакого тепла. Она слишком много думает о себе, сплошные острые углы – локти, колени, не получившая…

(Щелчок, кассета закончилась.)

Ошеломленная, Мирна завела машину, проехала несколько минут и свернула на нужную улицу. Осталось всего несколько домов до офиса доктора Лэша. Она заметила с удивлением, что дрожит. Что же делать? Что ему сказать? Быстрее, быстрее – всего несколько минут до того, как его дурацкие часы начнут отмерять этот сто-пятидесятидолларовый час.

В одном я уверена, говорила она сама себе, я не собираюсь отдавать ему кассету, как делала обычно. Мне нужно прослушать ее еще раз. Я совру, скажу, что забыла ее дома. Тогда я смогу переписать его замечания на другую кассету, а эту верну ему на следующей неделе. Или скажу, что просто потеряла ее. Ему это не понравится – вот дерьмо!

Чем больше она думала об этом, тем увереннее становилась в том, что не скажет ему об услышанном. Зачем выдавать себя? Может быть, она скажет ему об этом когда-нибудь потом. А может быть, никогда. Ублю-Док! Она вошла в его офис. Время общения.

– Проходи, пожалуйста, Мирна. – Эрнст всегда называл ее «Мирна», а она его «доктор Лэш», даже когда он отмечал неравнозначность обращений и просил называть его по имени. В этот день, как всегда, на нем были синяя куртка и белый свитер. Неужели у него нет другой одежды – удивлялась она. А его ботинки? Разве он никогда не слышал о том, что ботинки чистят? А его корсет вокруг талии, который даже куртка не может скрыть. Если бы мы играли в теннис, я бы тебя до смерти загоняла. Я бы выкачала из тебя этот свиной жир.

– Не проблема, – сказал он приветливо, когда она призналась, что забыла кассету дома. – Привезешь ее в следующий раз. У меня есть другая. – Он достал новую кассету и вставил ее в магнитофон.