Текст книги "Алеет восток (Мв-14) (СИ)"

Автор книги: Влад Савин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Выдержав паузу, хозяйка повернула голову. Узнала меня. На лице ее за какую-то секунду сменились, первоначальное равнодушное высокомерие, промелькнувший испуг, и наконец, истинно королевское холодное презрение.

–Лева, ты кого привел? – произнесла она, растягивая слова, как с французским прононсом – эта ... присутствовала на моих допросах! И вы посмели, прийти сюда, в эту квартиру? Вон!

Она царственно вытянула руку, указывая на дверь. Как истинная королева – нет, пожалуй, уже свергнутая королева в изгнании! Но дама волевая, этого у нее не отнимешь. Говорю ей спокойно, глядя как на равную:

– Анна Андреевна, у англичан есть поговорка 'Даже кошка может смотреть на короля'. Что же касается людей, то, что в европейской традиции, что в русской, даже приговоренному к смерти злодею предоставляется последнее слово. Я предлагаю Вам побеседовать, не более того. Вас это ни к чему не обяжет – можете считать ее просто разговором случайно встретившихся в трамвае людей.

Если она будет настаивать, придётся перейти к жесткому варианту. Четверо сотрудников ждут на улице, двое на виду, это особо оговорено. Предложить Анне Андреевне посмотреть в окно, и сказать "Если я выйду, они войдут, и с понятыми. Вам известно, что такое, по вновь открывшимся обстоятельствам?". Лично мне подобные методы никакого удовольствия не доставляют. Только если никак иначе нельзя.

Великая Поэтесса лишь плечами брезгливо пожала. У окна стоит, шаль на плечи набросила, от меня отвернулась. Но все ж успела я в ее взгляде, брошенном на меня, заметить искорку интереса. Хотя неприязни там было намного больше. Что ж, теперь будем из этой искорки пламя раздувать.

–Позвольте представиться – Лазарева Анна Петровна, инструктор ЦК ВКП(б), работаю в отделе идеологии и пропаганды. В мои служебные обязанности входит и работа с интеллектуальной элитой нашей страны. Именно поэтому я и присутствовала на вашем допросе, Анна Андреевна – мне надо было понять, что Вы за человек, как с Вами говорить, и имеет ли смысл это делать вообще. И если с Львом Николаевичем ситуация более или менее понятна, то Вы для меня, после прочтения вашего дела, оставались 'терра инкогнита'.

–Позвольте поинтересоваться, за что мне такая честь? – сухо спрашивает Лев Николаевич.

–Во-первых, потому, что Вы, несмотря на все сложности, имевшие место быть в Ваших отношениях с Советской властью, пошли добровольцем на фронт, честно и храбро отвоевав на 'Куйбышеве'. Что показывает, судьба страны для Вас важнее, чем недовольство властью. Конечно, тогда Вы не могли знать историю, случившуюся с генералом Деникиным – но мотив и у Вас, и у него явно был один.

– Я не знаю этой истории, Анна Петровна – Гумилев был явно заинтригован – не могли бы Вы ее рассказать?

– Охотно, Лев Николаевич – боковым зрением отслеживаю реакцию остальных: Анна Андреевна смотрит на меня с интересом, постепенно пересиливающим неприязнь; прозаик с дивана смотрит, скорее, с любопытством; его дочка – с откровенной ненавистью! Ну, ее мнение лично меня меньше всего волнует!

– История простая – весной 1943 года к генерал-лейтенанту Деникину пришли гости и увидели на стене его гостиной карту, на которой красными флажками было отмечено продвижение Красной Армии. И спросили, Антон Иванович, Вы же воевали с большевиками не на жизнь, а на смерть?! На что Деникин ответил – это наша, Русская Армия! (прим. – история реальная – В.С.). И как вы знаете, Деникин, как и многие другие бывшие «белые», сделали выбор в пользу настоящего и будущего, приняв советское гражданство. Позволю себе заметить, что страна тоже сделала такой выбор – прошлое не забыто, но нельзя жить прошлым, поэтому избрано было будущее.

Во-вторых, Лев Николаевич, вспомните, Полярный, октябрь сорок третьего, матросский клуб – и рукопись, что вам тогда вручили (ой, там кажется, на машинке было отпечатано – но как еще назвать?). Так получилось, что человека, написавшего это, и еще многое другое, материалы мы вам можем дать – сейчас нет с нами. Но есть мнение, что именно вы можете продолжить его дело, очень важное для советской науки. Поэтому мы следили за вашей судьбой, одёргивали недоброжелателей, ставивших вам в вину происхождение и непонимание марксизма. Ваши нынешние сложности, Лев Николаевич, вызваны вами же – при всем моем, поверьте, искреннем и глубоком уважении к Вашему таланту, я вынуждена согласиться с учёным советом института: нельзя в научных спорах переходить на личности и проявлять такую нетерпимость к чужому мнению! Вы сами сумели поссориться со многими коллегами, в том числе уважаемыми учёными и даже со своим научным руководителем. И остановились в развитии, изучили таджикский язык и успокоились. Для сотрудника института востоковедения этого явно недостаточно. Лично я, хоть университет не закончила из-за войны, свободно говорю по-немецки, по-английски, по-итальянски. Но не беспокойтесь – кстати, поздравляю вас с защитой кандидатской. И заверяю, что когда вы докторскую решите защитить, по интересующей нас и вас теме, полная поддержка с нашей стороны Вам будет обеспечена – стипендия, доступ к архивам, и еще материалы от того же автора (ох, знал бы Лев Николаевич, что это все он сам напишет, через десять, двадцать, тридцать лет!). Будете трудится, станете и профессором...

– Анна Петровна, что-то я понять не могу – недоверчиво произнес Гумилев – вы что, всерьез готовы помочь продвинуться к вершинам научной карьеры откровенному врагу, оспаривающему основу Советской власти, ее эгалитарность?

– Лев Николаевич, а вы уверены, что ваши воззрения настолько несовместимы с принципами Советской власти? .

– Вы говорите загадками, Анна Петровна – Гумилев уже 'включился' на меня – теперь он был готов к серьезному разговору.

– Ваши прошлые сложности были вызваны высказыванием, что решать должны не массы, а узкий круг элиты? – спросила я.

– Не дословно так, но смысл Вы передали верно – согласился Лев Николаевич.

– С Вашего разрешения, давайте сначала определимся, что есть 'элита', в дословном переводе с греческого, 'лучшая часть' – вы с этим согласны? Тогда следующий вопрос – должна ли элита быть замкнутой корпорацией, подобно титулованному европейскому дворянству, или принадлежность к элите определяется личными заслугами человека?

Вот научилась у Пономаренко – простой психологический прием "настрой на согласие" – намеренно ставить вопрос так, чтобы собеседник не мог не согласиться!

–Второе! – уверенно сказал Гумилев – хотя бы потому, что замкнутая корпорация, не имеющая притока 'свежей крови', неизбежно выродится.

– В таком случае, скажите, должна ли элита быть малочисленной кастой, чем-то вроде жрецов Древнего Египта, или чем многочисленнее она, разумеется, без потери качества, тем лучше для страны и народа? – продолжала я разговор, чувствуя себя библейским змеем-искусителем.

– Второе, без сомнения – уверенно ответил Гумилев.

–Но тогда выходит, что – тут я – начала "подсекать рыбку" – во-первых, в любом обществе должна быть элита, которая является лучшей его частью. Второе – должны быть эффективно действующие 'социальные лифты', благодаря которым умные, смелые, патриотичные люди будут продвигаться к вершинам власти. Третье – поскольку единственным способом взрастить максимальное количество талантов при равной численности населения является повышение среднего уровня образования и культуры, во всех смыслах, то ключевым моментом во взращивании элиты является повышение этого среднего уровня.

Надо было видеть, какими глазами смотрел на меня Лев Николаевич – честное слово, на мгновение я почувствовала себя неловко.

– Вы правы, Анна Петровна – медленно, очень медленно сказал он.

– А теперь сопоставим ключевое условие взращивания элиты с высказыванием Ленина о том, что 'Советская власть должна создать такие условия образования и воспитания, чтобы каждая кухарка могла, при необходимости, квалифицированно вмешиваться в дела государственного управления' – я нанесла 'удар милосердия'.

–Вы просто иезуитка! – вскрикнула Поэтесса.

– Почему, Анна Андреевна? – спросила я, мысленно поздравив себя с тем, что Поэтесса не знала принципа 'Непроницаемо только молчание'.

–Вы – искушаете людей исполнением их самых желаний!

–Вы сомневаетесь, что мы выполним то, что обещали?

–Это еще подлее! – Анна Андреевна явно была выбита из равновесия – взять свое, истинное, по праву, и из рук дьявола?

– Знаете, Анна Андреевна – доверительно, как не чужому человеку, сказала я, внутренне звеня как натянутая струна – сейчас был переломный момент, очень важно было выбрать правильный тон и нужные интонации – в сорок втором я была снайпером в партизанском отряде, в Белоруссии. Было неимоверно тяжело – не только физически, а, в первую очередь, морально – впрочем, Вы же прекрасно помните это страшное время.

Я сделала паузу – не играя, меня пробил озноб, когда я вспомнила те дни, даже сейчас, после нашей Победы. И с облегчением увидела едва заметный кивок Анны Андреевны.

–Я видела, как немецкая военная машина шла на восток, перемалывая наши войска, и, иногда в душу закрадывалось сомнение, по силам ли нам остановить ее. Нам помогали держаться сообщения Совинформбюро и сборники стихов, которые присылали с Большой Земли, вместе с взрывчаткой, патронами и свежими батареями для рации – просто, очень искренне сказала я – тут нужна была настоящая искренность, наверняка Ахматова умела тонко чувствовать фальшь. Вы, конечно, помните эти сборники военных лет – тоненькие, напечатанные на плохой газетной бумаге, с нечетким текстом. И что-то я помню с тех пор, наизусть – как вот это:

Мы знаем, что ныне лежит на весах

И что совершается ныне.

Час мужества пробил на наших часах,

И мужество нас не покинет.

Не страшно под пулями мертвыми лечь,

Не горько остаться без крова,-

И мы сохраним тебя, русская речь,

Великое русское слово.

Свободным и чистым тебя пронесем,

И внукам дадим, и от плена спасем

Навеки!

(стихотворение 'Мужество' из цикла 'Ветры войны', февраль 1942 года).

Я терпеливо выдержала паузу, дав Ахматовой немного прийти в себя – она явно не ожидала того, что ее стихи знает и ценит человек, которого она искренне считала врагом. Надо было не передавить – Ахматова, с ее эгоизмом и эгоцентризмом, даже, скорее, нарциссизмом, в принципе не принимала ни малейшего давления на тот, очень во многом выдуманный ей самой, мир, в котором она безраздельно царила. И, тем более, неприемлемо было давление при свидетелях. Играть надо было на ее слабостях, тонко дозируя восхищение и лесть.

– Скажите, пожалуйста, Анна Андреевна, неужели Вы написали эти прекрасные стихи потому, что Вас кто-то искушал? – тихо спросила я, методично загоняя Поэтессу в ловушку, созданную ее же бешеным самолюбием и эгоизмом.

– Нет! – гордо ответила королева поэзии.

– Значит, Вы можете переступить через свое прошлое во имя страны? – так же тихо спросила я. – Вовсе не потому, что Вас кто-то искушает – а потому, что Вы русский человек, великая поэтесса России?

– Да что бы Вы понимали в моем прошлом?! – с гневом и горечью бросила Ахматова.

– Я, конечно, не могу в полной мере прочувствовать Вашу боль от потери близких людей – и никто не может, кроме Вас самой – тихо согласилась я – ваш старший брат, Андрей Андреевич, покончивший с собой в эмиграции, будучи не в силах пережить потерю маленького сына; Николай Степанович, расстрелянный ЧК за участие в 'организации Таганцева'; младший брат, Виктор Андреевич, которого Вы долго считали погибшим – я сознательно называла самых близких Поэтессе людей, потеря которых ударила по ней, пробив броню ее эгоизма и эгоцентризма – в сущности, Ахматова была страшно, трагически одиноким человеком, пусть и по своей вине, поскольку она совершенно не умела строить и поддерживать долгосрочные отношения с близкими людьми; сейчас надо было доказать ей, что я способна ее понять – но, что такое потеря близких людей, я знаю – мои родители погибли здесь, в Ленинграде, когда в наш дом попала немецкая бомба.

– У Вас были все основания написать эти горькие стихи:

Не бывать тебе в живых,

Со снегу не встать.

Двадцать восемь штыковых,

Огнестрельных пять.

Горькую обновушку

Другу шила я.

Любит, любит кровушку

Русская земля.

(Стихотворение 'Не бывать тебе в живых' 1921 год )

– Вы хорошо изучили мою биографию и мое творчество – после долгой паузы сказала Поэтесса – хорошо хоть, в ее голосе теперь не было явной вражды, это был голос до предела уставшего человека – положим, в смерти Андрея Вашей прямой вины нет, но Николая Степановича расстреляли Ваши.

– Анна Андреевна, Вы, лучше, чем кто-либо на этом свете, знаете, что Николай Степанович был Воином в той же мере, что и Поэтом – я поддерживала доверительный тон изо всех сил – и Вы не хуже меня знаете, что он действительно сделал свой Выбор, Выбор с большой буквы, иначе и не скажешь.

А ведь я могла бы и жестче. Вот уверена, что Николай Степанович по характеру и убеждениям не мог остаться в стороне от борьбы. И уцелевшие участники "заговора Таганцева", причём эмигранты, репрессий не боявшиеся, подтверждали его активную роль. Некто Шубинский вообще назвал его одним из организаторов. Да и не было он к тому времени мужем Ахматовой – к моменту расстрела они были уже три года в разводе и Анна Андреевна успела выйти замуж за Владимира Шилейко, от которого в том же году ушла к Пунину..., кстати, это ведь была его квартира – но развод с Шилейко оформили аж через четыре года, мало похоже на убитую горем вдову? Но не стала я этого говорить, зачем? А прочла стихи – жалея, что нет гитары, и не умею играть, вот у Юрки Смоленцева, или Вали "Скунса", куда сильнее бы получилось:

Собрался воевать, так будь готов умереть,

Оружие без страха бери!

Сегодня стороною обойдёт тебя смерть

В который раз за тысячи лет.

Не станет оправдания высокая цель;

Важнее, что у цели внутри.

И если ты противника берёшь на прицел,

Не думай, что останешься цел.

Добро твоё кому-то отзывается злом -

Пора пришла платить по долгам!

А истина-обманщица всегда за углом,

Бессмысленно переть напролом.

Пусть кто-то гонит толпами своих на убой -

Свои же и прибьют дурака.

Но можно дать последний и решительный бой

Тогда, когда рискуешь собой!

Собрался воевать – так будь готов умереть,

Мы смертными приходим на свет.

Судьба дает победу обречённым на смерть

В который раз за тысячи лет.

Но если чья-то боль на этой чаше весов

Окажется сильнее твоей,

Судьба, приняв решенье большинством голосов,

Отдаст победу именно ей.

(Алькор, 'Правила боя' )

– Стихи довольно простые – констатировала Поэтесса, возвращаясь в привычную роль надменной королевы – собственно, затем я их и прочитала, чтобы дать возможность Ахматовой вернуться к привычному, психологически комфортному для нее образу, не 'потеряв лица' – использованы просторечные слова – но, в сущности, неплохие и весьма искренние. Вы не знаете, кто автор, Анна Петровна?

– К сожалению, я не имею права назвать автора – ответила я, мысленно извинившись перед еще не родившейся здесь Светланой Никифоровой – я познакомилась с этим человеком на Северном флоте.

– Странно, у меня такое впечатление, что эти стихи написала женщина – сказала Анна Андреевна.

– Когда идет война за жизнь страны и народа, женщины тоже становятся в строй. И не только в тылу – у меня, и у Люси – тут я взглянула на Лючию – есть на счету лично убитые враги. Простите, но не обо всем пока можно рассказать.

–Так это не Ваши стихи, Анна Петровна?

–Сожалею, но поэтического таланта у меня нет – глядя собеседнице в глаза, искренне ответила я – только читатель.

–А еще какие-нибудь стихи этого автора Вы можете прочитать, Анна Петровна?

Я задумалась. В отличие от песен Высоцкого, большинство стихотворения Светланы Никифоровой абсолютно не соответствовали этому времени – понятиям, менталитету. Но одна вещь была – очень подходящая именно к моему плану. Первую часть которого я уже выполнила – давний конфликт между матерью и сыном, в мире 'Рассвета' приведший к их полному разрыву в 1961 году, "лучше в дворники, в истопники иди, чем этой власти служить", теперь был переведен из идеологического русла в сугубо материально-эмоциональную плоскость. При том, что мать и сын и раньше-то близки не были – до войны, когда Лев Николаевич в эту квартиру обедать приходил, где жили сама Поэтесса, ее муж Николай Пунин, его бывшая жена Анна и их дочь Ира – и отчим, когда за стол садились, говорил, "масло только для Иришки", а Великая Поэтесса поспешно соглашалась, "да-да, Николя, Левушка сейчас уйдет". Когда его арестовали, мать писала ему так, словно он отдыхал в Ялте – "я очень печальна, мне смутно на сердце, пожалей хоть ты меня". Он приходил сюда, жил здесь, просто потому, что больше было негде. Не были он и мать духовно близкими людьми – а вот соперниками, были! "Мама, не королевствуй".

Меня очень многому научил дядя Саша, комиссар госбезопасности второго ранга Александр Михайлович Кириллов, давний друг моего отца. Многому – товарищ Пономаренко. И я как губка впитывала информацию из будущего. И у меня была достаточная практика за пять послевоенных лет. Что есть богема диссидентского толка – террариум, перед которым пауки в банке, это добрейшие и приятнейшие создания! Дикая, утробная зависть к собратьям, прикрытая высокопробным лицемерием и переходящая все границы жажда признания, старательно замаскированная заверениями в собственной гениальности дополнялись настоящим низкопоклонством перед Западом, плавно переходящим в лютую ненависть к своей стране и народу – и это как-то совмещалось с искренней верой в то, что народ должен кормить эту богему просто за то, что она есть. Причем за редкими исключениями, представители этой клоаки были готовы публично лизать руку власти, если она сочтет нужным подкормить их – но не упускали случай исподтишка укусить кормящую руку, называя это своим гражданским мужеством. На этом фоне, Ахматова, не скрывавшая своей искренней нелюбви к Советской власти – и, положа руку на сердце, имевшая для этого основания – как и не разделявший нашей идеологии Чуковский, избравший своим способом протеста, по определению Ильина, 'внутреннюю эмиграцию', вполне могли считаться порядочными людьми; ну а прямолинейный, как штык трехлинейки, патриот белой России, Лев Гумилев, не любивший власти, но, никогда, даже в мелочах, не предававший интересов страны, был почти святым. Насколько они были выше, чище, порядочнее многих тех, с кем я имела дело – и вместо того, чтобы загнать в Норильск или Магадан на две или три пятилетки, должна была улыбаться законченной мрази, моральным проституткам, нравственная нечистоплотность которых была просто неописуема литературной речью. Что поделать, если полковник Николаи, сказавший "Отбросов нет – есть кадры!" был абсолютно прав? Придется потрудиться – чтоб воздалось каждому свое, кто-то подвергнется жесточайшему остракизму, в атмосфере полнейшей нетерпимости к тем, кого потомки назовут либерастами, ну а самые злостные, все же на лесоповал!

Теперь я собиралась использовать эгоизм и эгоцентризм Ахматовой для достижения своих целей. Показав не только признание таланта Льва Николаевича властью – а ведь даже обычный инструктор ЦК ВКП(б) в иерархии стоит никак не ниже первого секретаря обкома, мои же полномочия были куда больше, хотя собеседники о том не знали – но и несомненную востребованность его таланта, с соответствующим вознаграждением за труды. Реакцию Анны Андреевны было легко просчитать – сейчас Поэтесса горела желанием доказать всем, а, прежде всего, самой себе, что она не просто не уступает сыну, а находится вне любой конкуренции. Так зачем мешать естественному процессу?

– К сожалению, наизусть я помню немногие его вещи – скромно сообщила я – но одно из его стихотворений я рискну прочитать Вам, Анна Андреевна.

Уж если вы нас свергли,

Так станьте лучше нас.

Нет вечного на свете -

Не то ему коллапс.

Живите выше терний,

Смиряйте русла рек,

Из взлётов и падений

Мостите новый век.

Реальные дороги

Скрепляют круг земной,

Но после, за порогом,

Мотив звучит иной.

Горите, а не тлейте!

Но если брошен дом -

Нет вечного на свете...

Учтите! Мы придём.

(прим. – автор, Алькор – В.С.)

– Очень недурно – сдержанно одобрила Поэтесса – сами стихи, конечно, не слишком изысканны, но тема раскрыта весьма оригинально и свежо. Эти люди с Северного флота – не от них ли возникла волна песен и стихов, еще во время войны и сразу после ее окончания?

–Анна Андреевна, вынуждена повториться, я не всё могу рассказать – ответила я – но может вам будет интересно съездить на Север, поговорить с теми, кто сейчас там служит на флоте? Я могу помочь с творческой командировкой.

– Я подумаю, Анна Петровна – царственно кивнула Поэтесса.

Получилось! Затем я и читала это стихотворение, чтобы дать возможность Ахматовой снизойти до принятия приглашения на СФ, она ведь после развода с Гумилевым называла его своим духовным братом, а уж в его творчестве тема странствий была одной из основных. Сейчас Поэтесса, выдержав диктуемую приличиями паузу, согласится на поездку к североморцам; само собой, прием мы ей организуем по высшему разряду. Зная ее действительно выдающийся талант, дополненный бешеным желанием указать всему литературному миру его место у подножия трона Королевы Поэзии, можно было смело рассчитывать на написание Ахматовой блестящего цикла, посвященного нашим морякам. Ну а дальше, при приложении должных усилий, все пойдет по накатанной колее. Фрондирующая богема немедленно начнет шипеть по углам "Ахматова продалась" – зная характер Анны Андреевны, с нетерпимостью к критике, а тем более злопыхательству, ее реакцией станет отказ от дома диссидентам от литературы. Она убедит сама себя в том, что ей просто воздали должное, а она снизошла до власти – во что искренне поверит. И любые сомнения на сей счет, пусть высказанные в самой деликатной и доброжелательной форме, только укрепят ее в этом убеждении.

А вот с Львом Николаевичем, я чувствую, мне еще работать придется! В Тайну его посвящать не собираемся, ну может очень в нескором будущем – а пока, учиться ему и учиться, не будет у него здесь, как там, второго ареста, отнявшего семь лет жизни и подорвавшего здоровье, никто его тронуть не посмеет, ну если только сам в явную антисоветчину не вляпается – но тут мы проследим, постараемся, чтобы не было такого! Вытянем его на защиту докторской не в шестьдесят первом, а гораздо раньше. И ехать ему в экспедиции в Великую Степь, публиковать работы о неразрывной связи с ней Руси, добывать доказательства своей "пасссионарной" теории. И прожить, я надеюсь, чуть побольше, оставив Школу и учеников!

– Интересный Вы человек, Анна Петровна – задумчиво сказал сидевший на диване Писатель – насколько я понимаю, Вы искренне верите в дело, которому служите.

– Да, Корней Иванович – спокойно согласилась я, констатируя тот факт, что подставилась третья цель из моего списка. Корней Иванович Чуковский, классик детской литературы – сначала по призванию, а после, сознательно ушедший в этот жанр из оппозиции перед Советской властью. Потому и оставшийся в истории именно как детский писатель, а не диссидент. Зато убежденной диссиденткой стала его дочка – а вот с ней все понятно, таланта судьба не дала, а образование, чтобы это понять, есть – и требования завышенные, поскольку в высоких литературных кругах с детства вращалась. Правда, в том мире она уже после пресловутого Двадцатого съезда развернулась, когда ясно было уже, что ничего за это не будет.

– Простите, Анна Петровна, а Вам никогда не думали о том, что позиция 'слуга царю, отец солдатам', при всех личных достоинствах человека, избравшего ее для себя, может быть двойственна? – спросил Чуковский.

– Простите, Корней Иванович, а не могли бы Вы подробнее изложить свою мысль? – 'отзеркалила' я Писателю его вопрос, провоцируя его на откровенность.

– Такой человек может быть храбр, умен, честен – соответственно, его полезность не подлежит сомнению, при том условии, что общество справедливо устроено – 'раскрылся' Чуковский – но, когда общество несправедливо, то все его достоинства превращаются в свою противоположность, поскольку служат злу.

А он храбр! Задавать такие вопросы инструктору ЦК по идеологии, даже для ведущего детского писателя СССР, значило рисковать нарваться на нешуточные неприятности, пусть и не включавшие в себя продолжительную экскурсию в отдаленные районы страны.

– Пожалуй, я рискну сформулировать его следующим образом – остается ли добро, пошедшее на службу Злу, добром, или же оно автоматически становится Злом?

– Вы очень точно сформулировали мою мысль, Анна Петровна – согласился Писатель, настороженно глядя на меня – кажется, до него с некоторым опозданием начала доходить мысль, что безупречный интеллектуал, ставший рафинированным инквизитором, в некоторых ситуациях может быть опаснее десятка костоломов.

–Но, тогда нам надо определиться с понятиями, что есть Добро, и что Зло? – мой тон оставался доброжелательно-заинтересованным – не в общем случае, на этот вопрос ответа не дали за тысячелетия лучшие умы человечества. А конкретно, здесь и сейчас. Вас не затруднит встать с дивана и подойти к окну?

Писатель слегка удивлен – но послушно встает с дивана и вместе со мной смотрит на закатное небо.

– Там, на западе, за Балтийским и Северным морем, Англия – говорю я – где еще с 1943 года сидят тяжелые бомбардировщики Стратегического авиационного командования ВВС США. Ну еще и Англии, разница невелика. Не вы ли говорили, что "союзники ценят жизни своих солдат" – но знаете ли вы, какими методами это достигается? Когда-то война касалась лишь тех, кто носит мундир – но уже в прошлую Великую Войну стали нормой сознательные потопления госпитальных судов, расстрелы мирных жителей, бомбежки жилых кварталов и применение отравляющих газов. Уже тогда западные страны отбросили мораль во имя достижения максимальной эффективности ведения боевых действий. Не вы ли, Корней Иванович, говорили, что пусть союзники "нас вразумят, научат свободе и демократии". А вы знаете, какие у них методы вразумления – или вам рассказать?

Писатель предпочел промолчать. Ну что же, как известно, молчание – знак согласия, так что я продолжила методично разъяснять оппоненту его заблуждения.

–Прошедшая война показала, что столкновение сухопутных армий чрезвычайно кровопролитно. Солдаты окапываются, маскируются и отвечают огнём на огонь. Англичане и американцы решили, что лучше всего наносить удары по городам. Сотни и тысячи бомбардировщиков загружаются фугасными и зажигательными бомбами. Пропорция и последовательность сброса тщательно продуманы – сначала фугаски, разрушающие дома и средства пожаротушения, затем зажигалки и напалм. Пожар охватывает многие кварталы и целые районы города. Возникает так называемый огненный шторм – восходящие потоки воздуха создают тягу, раздувающую огонь как в мартеновской печи. В Гамбурге, Дрездене, Хиросиме, десятках других городов, выгорало всё, что могло гореть, вплоть до асфальта мостовых, плавились алюминий и медь, размягчались стекло и фарфор, от тел погибших на улицах и в развалинах оставалась лишь зола. Не было трупов для опознания и подсчета потерь, и не было выживших соседей или представителей местной власти, кто могли бы заявить о вашем исчезновении – оттого, точные цифры жертв таких бомбежек неизвестны до сих пор.

Ахматова, Гумилев и Чуковский смотрели на меня с удивлением – мой спокойный тон находился в категорическом противоречии с изложенным. Доченька классика детской литературы смотрела с неприкрытой злобой.

– Вы лжете! – крикнула Лидия Корнеевна.

– Лида! – попытался утихомирить ее отец.

– Прошу Вас меня простить – наверно, я плохо объяснила – вежливо извинилась я, мысленно радуясь реакции будущей диссидентки: сейчас эта дура дала мне повод перейти к более натуралистическому описанию, намного более доступному для гуманитариев, привыкших оперировать не столько цифрами, сколько образами.

– Укрывшиеся в бомбоубежищах, даже если до них не доходил пожар, задыхались от дыма, а если убежища были герметически закрыты, то люди сгорали там, как в духовке – после, вместо тел там находили кучки праха и расплавленные кусочки металла – бывшие монеты, пряжки, ключи. Но за океаном были довольны: ведь потери среди экипажей сбитых самолетов не сравнить с возможными потерями армии в сражении? В налетах участвовали, как я сказала от нескольких сот до тысячи бомбардировщиков, каждый нес до пяти тонн бомб и напалма – итого, максимально, пять тысяч тонн на город, который в Лондоне или Вашингтоне приговорили к смерти. Теперь же, вы наверно слышали об изобретенных, к счастью уже после этой войны, атомных бомбах. Такую бомбу поднимает один самолет – а сила ее взрыва равна десяти, двадцати тысячам тонн тротила. То есть, одна бомба, сброшенная на город, обеспечит тот же эффект, о котором я рассказала. "Сверхкрепости" с аэродромов Англии и Дании уже летают над Балтийским морем, пока над нейтральными водами, доходят до наших границ, и поворачивают назад. Пока поворачивают – но если дойдет до "вразумления" нас, о котором вы говорили, они не отвернут.

Теперь во взглядах троих из четверых был настоящий страх – Чуковскому, Ахматовой, Гумилеву не составило труда представить описанное мной в Ленинграде. Винить их у меня не повернулся бы язык – я хорошо помнила свою собственную реакцию на немецкие материалы, с истинно германской дотошностью описывающие ход и последствия стратегических бомбардировок союзников. Это был настоящий ужас, ничем не уступавший кошмару гитлеровских лагерей смерти – вся разница была в технических средствах, аморальность же тех, кто применял подобные методы, по моему глубокому убеждению, была одинакова.

–Такого "приобщения" нас к свободе от них вы хотите? – продолжаю я – а после они будут ждать, что мы сдадимся, примем их условия, и тогда они скажут, окей, мы вас немного побомбили, но это для вашего же блага, а теперь можете взять у нас кредит, на восстановление разрушенного, конечно, под проценты, ведь война должна быть еще и прибыльным делом. И будут искренне недоумевать, за что мы их не любим. А теперь скажите, кто тогда есть те, кто отделяют нас от этого кошмара – пилоты истребителей ПВО, солдаты на зенитных батареях, операторы радиолокационных станций? Да просто, те ребята, что служат сейчас в нашей армии и на флоте – ведь это лишь благодаря им, из страха ответного удара, на нас не решаются напасть. Не являются ли они, именно в данном вопросе, абсолютным и безусловным Добром, поскольку защищают нас от смерти? Или вы не согласны, что жизнь нашей страны, нашего народа, это безусловное благо, не подлежащее сомнению?