Текст книги "Урамбо
(Избранные произведения. Том II)"

Автор книги: Вивиан Итин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

7. Пси и человецы

Были великие битвы. Опустели деревни. Давно, в первом же бою, был убит крестьянин с большой черной бородой, не понимавший, кому нужна демонстрация с царским портретом и социал-демократом Орловым. Каждый день, во Франции, Бельгии, в Пруссии, Польше, Галиции, Сербии гибли многие тысячи мужиков и еще больше валялось по лазаретам, фабрикам калек. Благородные дамы получили новые военные развлечения и модные платья с красными крестами.

У газет был прекрасный тираж. Рабинович купил в рассрочку телефон для переговоров с редакциями. Над его письменным столом, вделанное в бархатную рамку, красовалось изречение знаменитого французского социалиста:

«Мы упали с облаков теории на землю, но каждый из нас упал на свою родную землю и почувствовал горячую потребность ее защищать».

Рабинович писал.

 
«…Пускай еще в плену бельгийцы,
Настанет время отомстить.
Грозой ужасною, убийцы,
Вам духа армий не сломить.
Настанет час – там, где железо
Тела дробит под рев гранат, —
Там Русский Гимн и Марсельеза
О мире Мира возвестят…»
 

Он старался писать крупным, размашистым – «русская тройка!» – почерком. Мир, конечно, должен был быть победным. С рифмой, как с женщиной, нужно быть храбрым. Рабинович размахнулся: «Рубнем тевтона, шваба, шведа!» Шведский посланник долго сочинял протестующую ноту; но шведская нота не помешала сбыту патриотических стихов. Рабинович обсуждал вопрос о новой тройке и новых ботинках.

Веселый юристик Александров писал на фронт знакомому корнету, что по пути в Петроград, на волжском пароходе, ему «без всяких обещаний» отдалась девушка-курсистка, дочь учителя словесности. Этого никогда не могло бы случиться раньше.

Социал-демократ Орлов устроился в Министерстве Торговли и Промышленности.

Вообще, война имела свои преимущества. М-р Фелпс, фабрикант зеркального чугуна и ферромангана, владелец солидного количества акций, облигаций, сертификатов и всеми уважаемой чековой книжки, выехал из Биарица в Лондон, экстренно вызвав других столь же почтенных джентльменов: Англия приняла деятельное участие в делах на континенте. Джентльмены собрались в кабинете м-ра Фелпса. М-р Фелпс стоял у окна, откуда можно было видеть Лордз Криккет Граунд, у м-ра Фелпса был ишиас, остальные сидели. Кабинет, джентльмены и сигары джентльменов были совершенно подобны тем, какие показывают в кино; но ни один кино не мог показать, о чем говорили и что постановили джентльмены. Джентльмены говорили – об увеличении производства и справедливом увеличении прибыли, во имя великих культурных целей; постановили – обратить внимание на марганцевые рудники Закавказья, ибо иначе за марганцем придется ездить в Чили. С этой целью: 1) настаивать на захвате проливов и на принудительной ликвидации германского и австрийского капитала в России, в первую очередь предприятий акционерной компании «Людвиг Кра и Шульце»; 2) уполномоченному, м-ру Грэди, телеграфировать инструкции; 3) русским обещать крест над Ай-Софией.

Германские армии шли к Парижу. Русские вторглись в Пруссию. В Турции был еще мир. На белых свечах минаретов, в самом пламени, пели муэдзины. Черное море, прекраснейшее из всех, было спокойное и голубое. Названия приморья – певучи: Иниада… Инеболи… Истифан…

М-р Грэди получил предписание остаться в Петрограде. Задачи м-ра Грэди были просты. Марганец должен был попасть в лапы британского стального синдиката. М-р Грэди был уверен в успехе и в процентах. Через два месяца м-р Грэди добился согласия на предоставление синдикату преимущественного права скупки находящихся в России предприятий австро-германской компании «Людвиг Кра и Шульце». Старший помощник начальника юрисконсультской части, Орлов, выдававший ему справку, из уважения к «просвещенным мореплавателям», суетился сверх меры. Он почти бегом помчался с бумагой на подпись. В коридоре м-р Грэди сунул ему четвертной. Социал-демократ стал краснее развесистой клюквы.

– Что делать, – извинялся англичанин, – мне сказали, здесь так полагается…

Старший помощник начальника юрисконсультской части промолчал. Он слишком дорожил своим местом, дававшим ему отсрочку призыва на военную службу.

В Петроград стекались сотни тысяч мужчин, искавших такой же отсрочки. Со стен домов исчезли зеленые наклейки о сдаче комнат… Студенты ночевали на вокзалах. Газеты печатали воззвания к дамам из «общества», стараясь ввести моду отдавать комнаты в безлюдных квартирах богачей. Жена директора завода, узнав, что Надя дочь священника, оглядела ее в лорнет и сказала:

– Хорошо, я возьму вас на испытание.

У Нади оказалась превосходная комната. На письменном столе стояла электрическая лампа с бронзовой статуэткой Афродиты под желтым абажуром. Дверь шкапа была зеркальной; мягкие кресла и диван – обиты гладкой, прохладной, коричневой кожей… Не хватало только английского языка и немецкой каски.

Надя разыскала м-ра Грэди, вспомнив его обещание. М-р Грэди очень обрадовался. С тех пор он постоянно стал доставать свою особую записную книжку. В России могли быть более удивительные приключения, чем в Африке. Решив, что министерского делопроизводства хватит на всю зиму, он, в свою очередь, стал учиться у Нади русскому языку. Они стали встречаться каждый день. Увидев англичанина, жена директора завода объявила своей квартирантке, что она может располагаться на всю зиму.

Раз в неделю Надя писала письма Толе Шеломину: о своей комнате, об успехах м-ра Грэди в деле с компанией «Людвиг Кра и Шульце», о жене директора завода. Ответные письма были пламенны и нежны.

…В комнате Нади не хватало только немецкой каски на туалетном столике. М-р Грэди, в кожаном кресле, в безукоризненном костюме, курил кэпстен. Завистливая бестужевка Вера Степанова разливала чай из блестящего никелированного самовара. Веселый Александров, в зеленом студенческом сюртучке, рассказывал анекдоты. Александров – поступления 1913 года, свято верил в свою звезду, в чертову дюжину, в то, что его не возьмут на войну. И, действительно, 1913 год, единственный в университете, не был призван. М-р Грэди молчал: русский язык был идиотски труден; но Надя оказалась строгой учительницей.

– М-р Грэди, почему вы не разговариваете? Вам нужна практика. Ведь вы можете немножко говорить по-русски?

– Да, я могу, нем-ножка говорю.

– Опять забыли спряженье!

– Я могу нем-ножка го-во-рить! – поправился англичанин.

В глазах у Нади вдруг тысячи веселых искр.

– Ну, м-р Грэди, спрягайте мне новый глагол.

– Yes.

– Я Матрена…

Англичанин сморщился от неисчислимых окончаний… «ю… ешь… ет…»

– Я матреню, ты матренешь, он матренет…

Александров прыснул из носа чай, подавился булкой.

Англичанин смутился.

«Ну, да-ем… ете… ют…»

– Мы матренем, вы матре-не-те…

«Что они смеются?…»

М-р Грэди на секунду задумался, потом решительно:

– Они, оне матренкают!

Надя повалилась на диван, задрыгала ногами. Александров зашикал. М-р Грэди обиделся. Заговорил по-английски.

– М-р Грэди, милый, да ведь «Матрена» это… это женщина, имя!

«Ах какая, какая… ну погоди же!»

М-р Грэди потрогал в кармане бумажник и предложил:

– Пой-едем-те куда ни-будет.

– В Луна-Парк! – закричал Александров.

– В Люна-Парк, – подтвердил м-р Грэди.

Это было ему понятно…

По пути м-р Грэди рассказывал о южных странах. Над Петроградом навис черный туман. Сквозь туман английских слов, ослепляя, сверкало солнце. Сверкали воды великих рек. Пьяными запахами испарялись бесчисленные растения. Огромный слон раздвинул заросли… И вдруг поднял двухтонновую пяту над головой Толи Шеломина.

Русские отступали в леса. Шеломин, со своим взводом, был в сторожевом охранении. Была золотая осень.

Шеломин лежал на спине, положив под голову руки, смотрел в голубое небо, на золотые деревья в голубом. В холодном неподвижном воздухе пели пули – далекие и нестрашные… Или, может быть, не пули вовсе, – а высоко поет под сурдинку невидимая скрипка чистую детскую мелодию, может быть, «Жаворонка» Глинки… Может быть… После бессонных ночей, после чудовищных походов, сознание спит. Это так только, для виду, открыты глаза… Впрочем, если бы, как прежде, помнить все, голова давно бы сгорела от невыносимых образов.

– Война сделала из меня зверя, – говорил, улыбаясь, ротный командир, – только не надо об этом думать.

Главное – не надо думать.

Давно нет ни добра, ни зла. Есть видения, ругательства и песни. Солдаты грязные и сильные. И странно вспоминать о днях мысли среди бессмысленной жизни этих механических тел.

Когда подъехал казак-вестовой и вдруг упал, – задел смычок невидимой скрипки, – к золотой осени и голубому небу прибавилось немного красной краски. Только немного краски.

Иногда были письма. Часто Шеломин подолгу не разрывал розовых, сине-серых и белых конвертов: так странно было читать. Письма матери были тревогой. О чем? Разве можно бояться, дойдя до пределов, ведомых ему? Шеломин улыбался. Отвечая, тщательно подбирал слова, проводил долгие часы, изобретая светлую успокоительную ложь. Письма Нади, спокойные, эпические, о каких-то мелочах, были на самом деле, музыкой, Лунной сонатой. С ними, как с невидимой скрипкой, хорошо грезить, исчезать в светозарных, тончайших лучах… Письма товарищей были редки. Петя Правдин добросовестно писал об университете, о сходках, о фараонах, неизменно украшавших простенки окон длиннейшего коридора, о призыве первокурсников и о своем намерении поступить в какое-нибудь военно-техническое училище, с самым продолжительным курсом, чтобы соединить «приятное с полезным». Только раз письмо пьянчуги Рубанова, его славного тезки, смутно и мучительно взволновало Шеломина. Письмо было измазано военной цензурой. Все же Шеломин разобрал, что резолюции немецких социал-демократов доконали беднягу. В штабе справлялись о его благонадежности…

– Das Kapital… – скороговоркой напомнил услужливый гномик, в далекой полутемной клеточке мозга…

У мертвого казака приказ – в окоп. Слова команды, как ругань. Шеломин шел нагнувшись. За ним, друг за другом, сороконожкой – взвод. Поблекшие травы хранили чистые брызги. Взрывы стали ближе. Поле – стальное и сияющее. Его мелкая жизнь однообразно катилась мимо. Невидимый смычок затрепетал, озлился. Вдруг, очень близко:

– Тью-у!..

Это она, знакомая, распущенная старуха – смерть. Шеломин видит: под кустом орешника большая тощая собака грызет полусгнивший труп. Шеломин выстрелил, собака исчезла. А в мозгу застряло. Откуда это?

 
«Благословенно господне имя!
Пси и человецы
Единое в свирепстве и уме»…
 

И долго в пустой голове выстукивал кровавый пульс:

– Пси и человецы… пси и человецы… единое…

На войне к нему часто привязывалось что-нибудь.

Стертые ноги должны двигаться. Их не забудешь. В окопе, в жидкой грязи, в тяжелых сапогах чокает грязная теплая сырость. И опять надо двигаться, чтобы не застыть. В сраженьи, когда плоти нет, когда до боли накаляются винтовки, – легче.

Немцы сделали ленивую попытку перейти в наступление. Не выдержали и притаились. Между линиями осталось шестнадцать мертвых. Один – в каске.

Тогда Шеломин вспомнил: полковник обещал командировку в Петроград; а каски все еще нет.

«Надо самому достать. Не покупать же!»

Шеломин подошел к пулеметчику, рябому татарину. Как всегда, грубо и бодро, сказал:

– Крой, Акчембетов! Чтоб ни один черт носу не высунул!

А сам, не думая, – главное, не думать, – под колючую проволку.

Быстр ветер пулемета.

– В-в-в-в-в…в!

И смолк.

Хороший Акчембетов первый номер, лучше не найти; а вдруг вот «максимка» – бах, бах и застрял. Никогда такого не бывало.

– Ах ана..! – смотрит Якчембетов, вдоль дула – тонкая, тонкая трещина.

Это был один из пулеметов м-ра Грэди.

– «Пси и человецы… пси и человецы… единое…»

М-р Грэди, Надя, Александров и Вера, за узорным столиком, ели необыкновенные блюда, пили вино. Кружились головы. Слушали, не слыша, шансонетки, смотрели на танцовщиц, англичанин восклицал: «Hash!» и «by Jove!»

Александров спрашивал:

– Мистер, вы умеете выражаться по-русски?

Англичанин отвечал.

– Да, нем-ножка.

Потом катались по «американским горам», падали, теряя вес, Надя кричала. М-р Грэди увлек ее в «замок ужасов», где вращались стены, кривились зеркала, проваливался пол и, наконец, невидимый пропеллер поднял Надину юбку.

– Ну, этот номер чересчур американский! – заявила она.

– Чересчур американский! – ликовал м-р Грэди.

Он успел заметить длинные черные чулки с тесемочками и розовую гладкую кожу выше колен.

У выхода пьяный ободранный студент протянул руку. М-р Грэди сказал: «Пшел!» Надя узнала студента и, закрывшись улыбками, попросила: «Give him, please…» Англичанин дал двугривенный. Потухшие глаза бродяги блеснули страстью и гневом. Это был Анатолий Рубанов.

М-р Грэди отвез сначала Веру и Александрова, потом держал мягкую Надину руку и наслаждался тем, что, без всякого риска быть понятым, говорил девушке такие вещи, каких не говорил даже Бетси. Надя смутно волновалась и ждала. М-р Грэди решил сделать предложение. Это было безопаснее, чем даже в Африке: он объяснит ей, что такое «свитхарт».

«Какие чудесные, полные ноги!» – записал он в своей особой записной книжке.

На другой день Надя была у Веры Степановой.

– Милая, – сказала она, – напиши мне письмо. Я не могу.

И села, покраснев.

– Кому же?

– Толе.

Отец Веры был преподавателем словесности. Она славилась всякого рода литературными произведениями.

М-р Грэди обещал подарить Наде каску.

Шеломин взял каску и, почти выпрямившись, радостный, пошел назад.

Поздней осенью, в полях, воздух чистый, холодный и влажный. Вдруг воздух стал жестким, застрял в груди…

Вольноопределяющийся Фишер из Гейдельберга, математик, мечтавший, как Шеломин, использовать внутриатомную энергию, с такими же серыми точными глазами, внимательно следил, поверх мушки, за ползшим вперед русским. Он долго не спускал курка, удивляясь слишком бессмысленной храбрости. Русский подполз к трупу его товарища…

«Скоро они станут охотиться за скальпами», – с ненавистью подумал немец.

Он твердо навел дуло между лопаток врага, там, где русские шинели загибаются в складки, и выстрелил.

Шеломин запнулся, упал ничком… Ах, как быстро темнеет поздней осенью!

8. Предел а в степени х

Лес на востоке все ниже уходил от апельсина луны. Было тихо. Лишь иногда, редко-редко, грохал пулемет. Шеломин легко встал. Ноги больше не болели. Как будто кругом не изломанный снарядами лес, а старый знакомый парк. Близкий окоп исчез. Шеломин заблудился. Тогда он отыскал Полярную звезду и пошел направо.

Ночь была прекрасна. Он шел сквозь перелески, лунные поляны, взбирался на холмы. Потом он увидел много светлых огней, вышел на дорогу и скоро попал в маленький прифронтовый городок.

Ополченец с большой черной бородой заметил кровь на плече Шеломина и, подойдя, ласково сказал:

– А вона лизарет, вашбродь.

И двинул бородой на самый большой каменный светлый дом.

Шеломина встретил знакомый полковой врач – Никитин.

– Что, ранены? – еще ласковее спросил он. – А для вас у меня – сюрприз!.. Нет, сперва пойдем посмотрим, что у вас там… Так… Пустяки. Плечо навылет.

В перевязочной радостно пахло чистотой.

Совсем не больно.

Горячая ванна, тугая перевязка со скрипучей белоснежной ватой, чистое белье и сверху мягкий коричневый халат из верблюжьей шерсти.

– Как хорошо!

Как будто снова, навсегда вернулся настоящий культурный мир, с книгами, лабораториями, лекциями…

У окна, отвернувшись, в белом халате и белом платке, стояла высокая девушка.

– Сестра, примите нового больного, – весело окликнул ее Никитин.

– А-а!

– Толя!

– Надя!

Как радостно поцеловаться при всех.

– Я знал, что ты приедешь. Разве можно оставаться там!..

Ты потому так долго не писала?

– Милый!

– Он может побыть в вашей комнате, – сказал Никитин, в последний раз взглянув своими добрыми голубыми глазами…

И они уже вместе, в маленькой белой комнатке, вместе, обнявшись, сидят на ее чистой кровати. Рядом – туалетный столик.

– Вот, – сказал Шеломин и положил на него каску.

Она была прострелена трехлинейной пулей. Кровь, оттаивая, сочилась на белую скатерку.

…Легко и страшно высоко поднимаются розовые волны страсти. И нет, нет исхода слишком высоким гребням, разве только – смерть. На дне – красные губы, красный жемчуг.

– Почему, Надя, я такой легкий и все, как будто, не так, как всегда? И счастье мое – великое и особенное, все же не то, каким должно было быть? Или я так устал с фронта?

В ее прекрасных глазах вспыхнул тот, безумный, свет кликуши.

– Разве только ты один не знаешь, что какое-то могучее влияние проникло душу каждого и все достоверно узнали о приближении Иного Мира?

Шеломин невольно, ласково, положил руку на ее голову. Впрочем, это ничего. Ведь она – верит. Это пройдет.

– Пусть раздается Трубный Глас! Кто встретит смерть с любовью, тот будет жить… Целуй же, целуй меня больше!

…Все же, несомненно, в мир вошло необычайное. Все торопились. Времени оставалось мало. Союзники торопились уничтожить немцев, немцы союзников. Ставка стягивала резервы. Внезапный чрезмерный грохот, иной, чем во время прошедших битв, потряс стены.

Шеломин, повинуясь непреодолимой повелительной привычке войны, быстро вышел в коридор, потом на террасу. Был блеклый рассвет. До горизонта тянулось ровное черное поле. Вокруг было очень много солдат. И, казалось, все они были одинаковые, – гиганты с черными бородами, все стояли молча, плечо к плечу и залпами, без команды, стреляли вверх.

…А там, по самому горизонту, Шеломин ясно видел, мчался он, чудовищный враг, Урамбо! Вдруг он взметнул свой шаг вперед. Серое небо – вовсе не дождь, не туман, а гладкая поверхность блестящей марганцевой стали.

– «Зачем», – подумал Шеломин, – «выемки по бокам?»

И невидимый сосед ответил:

– Выемки или долы, чтобы легче было стекать крови!

– Разумеется.

Шеломин вскинул винтовку и выстрелил.

– Зачем ты стрелял? Разве ты полицейский?

Рядом стояла Надя.

– Беги! – крикнул Шеломин.

– Hu-r-r-r-r-r-ah! – заревело, колеблясь, стальное небо.

– Ррр-рр-рах!

– Ях!

– Беги!

…Поздно. В грохоте настала тьма и после грохота – тяжесть. Воздух свинцовый, черный, входил в грудь под страшным давлением.

– Если предел х равен нулю, то чему равняется предел а в степени х?

Предел а в степени х – это он, Шеломин!

«Чему равняется?.. Чему равняется?..»

Внезапно в темноте слабо блеснула боль.

Шеломин повернулся, поднял плечом стальное небо.

Боль вспыхнула огромным желтым пламенем.

– Единице! – крикнул он и сдвинул влажные от ужаса веки.

Прямо в его лицо, сквозь мглу, смотрело желтое солнце.

Он лежал на прежнем месте. Длинные сухие травы покрылись инеем.

Шеломин понял.

И понял он гораздо больше, чем сумел бы выразить словами. Его сумеречный мозг вспыхнул в последний раз и, как проекционный фонарь, отбросил на темнеющий экран небосвода – марганец м-ра Грэди, Урамбо, директора гимназии, лейденскую банку, глупенькую лучезарную Надину головку и то, что он ее больше не увидит…

Шеломин вздрогнул, хотел подняться – упал, подавленный страданием.

Солнце мучило его глаза.

Тогда он отхаркнул кровь и, собрав последние силы, плюнул в это проклятое жизнедарящее солнце. Оно запенилось, зашипело и потухло навсегда.

Черная каска валялась рядом.

9. Божье слово

М-р Грэди телеграфировал синдикату:

«Марганец наш. Выезжаю».

Надя получила каску, аккуратно пробитую трехлинейной пулей, слегка попорченную кровью, но вполне продезинфицированную. Каска лежала на туалетном столике. Надя лежала на кровати в голубой пижаме, м-р Грэди – в полосатой.

Труп Шеломина лежал на полу, под рогожей, в избе, где помещался околоток.

Санитар подал розовый конвертик.

– Его благородию, – кивнул он. – С первой роты.

Врач, несколько полный блондин, с усталыми голубыми глазами, разорвал конвертик. Он хотел узнать адрес близких молодого офицера, сберечь для них труп.

Письмо было переписано набело, без единой помарки, ровным старательным почерком. Мелькали ровные фразы. Санитар докладывал:

– Гуси эта летели. И откудова взялись!..

«Прости… Долго не писала, потому что не было сил…»

– Ну, тут наши палить, немец палить, гусь-то и упал промежду окопов…

«Не считай меня своей… Я знаю, это для тебя большое горе, но иначе не могу…»

– Ну, тут наши лезут и немцы лезут. Человек с десять, знать, подстрелили…

«Желаю тебе счастья… Твой друг…»

– Ну, все же, гуся наши зажарили!

Врач опустил руку, медленно смял бумагу, бросил в помойное ведро с кровавыми отбросами, распорядился:

– В братскую.

Через месяц, во второй раз, в газетах появилось имя Шеломина. На этот раз позади текста, петитом, цифрой в числе потерь.

Директор с гордостью сказал:

– Смертью храбрых!

Наталья Андреевна не сообразила. Наталья Андреевна ждет, пишет трепетные материнские письма, раскладывает пасьянс «Государственная дума», строгая, сосредоточенная, восковая, думает: «Если сойдется, значит, Толичка вернется». Пасьянс не сходится. Тогда быстро-быстро, озираясь, она достает нужную карту, радуется, что никто не заметил. На восковом лице выступает дуновение румянца.

Анютин купил свечку, хотел поставить перед угодником. Не знал, как еще почтить память о друге; но вспомнил попа Никольского и плюнул. Свечка растаяла в его черной от чугуна и мазута руке.

Никольский стал часто заходить к Наталье Андреевне. Он напутствует, присматривается к домику…

Возвращаясь, Никольский, по привычке, бормочет:

– Недолго проскрипит старушенция, недолго…

И ясно улыбается.

Надгробная речь была на братской могиле.

Перед отпеванием, корявый ратник, рыбак из-под Колывани на Оби, с потрескавшейся, ромбами, как у слона, шеей, прилаживал крест, думал, когда наконец выпустят его из чертовой Польши и, чтобы спорее шла работа, непрерывно ругался.

Дьячок, вятский, лениво останавливал:

– Чо выражаешься? Здесь убиенные, а ты…

Ратник бросил топор, открыл рот, утерся.

– Да рази это матеряк? – искренне удивился он. – Вот если там, примером, в душу… А то это так только, божье слово.