Текст книги "Каан-Кэрэдэ"

Автор книги: Вивиан Итин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

II. Бывает, что и медведь летает

Бронев шагнул на деревянную, в кумаче и знаменах, трибуну. Земля осталась внизу. Мозг пилота, как вспышка молнии, выхватил кругозор. Бледно-голубой, безоблачный, – лётный день. По траве, муравьи к муравейнику – черные шахтеры к черному живому озеру у трибуны. В черном – красные, желтые, синие маки женщин, хозяйственные острова крестьянских подвод с кринками, караваями, квасом, сосунками, подсолнухами. Отряд физкультурников, юноши и девушки, в одинаковых синих трусиках, желтых безрукавках с красными звездами – подсолнечный частокол. В конце частокола – красные «галтусы» пионеров, звонкая песня. От голых рук и ног бодрость, улыбка. Солнце… А где-то рядом, в темном тупичке памяти, – ночной полет в шахту, болотные огни бензиновых ламп, подземные ручьи, десятки километров подземелий. Пот и усталость, мокрое, как водяная крыса, тело, ледяное потрескиванье скреп и вдруг ледяной воздушный родник из невидимой пасти. Подземные душные лошадиные стойла, – люди-подземники, – жизнь. Эти два забоя. Один – деревянная клетка с рыхлыми, как сажа, стенами – мягкий, обваливающийся смертоносный пласт; смердело серой и сыростью, гасли лампы. Другой – блестящий, каменный, черный – кайло о него каменно звенит. Бронев пробовал дробить этот уголь. Из-под железа вылетали мелкие осколки – таких осколков надо было набить десятки пудов, – работа была сдельной. На глубину в 200 метров от поверхности клеть еще не спускалась, туда нужно было идти по крутой, узкой деревянной лестнице – 263 ступени. Бронев ощущал крепкую боль в ногах, боль останется дня на три. Шахтеры шагали здесь каждый день, после шестичасовой работы, не в зачет работы. – Черный уголь, черный пот, чертова лестница…

– Товарищи! – сказал Бронев.

Он говорил неискусно и обыденно, но засученные грязные рукава и тяжелые кулаки, взмахивавшие над блестящими крыльями, были красноречивы.

– Советская власть, – отмахивали кулаки, – разумеется, не может отпускать на воздушный флот столько же средств, сколько мировая буржуазия. Но, товарищи, мы им все-таки морду набьем! Раз у государства не хватает средств, значит – сами. С миру по нитке – новая стальная птица!..

Физкультурники стащили Бронева – «качать». Пилот, проделав дюжину сложнейших фигур высшего пилотажа, побежал, вытирая пот, к аэроплану: на нем было спокойнее. С трибуны провозглашал неисчислимые приветствия председатель РИК'а, товарищ Климов.

Раздался взрыв газа в моторе, завертелся пропеллер. Толпа сразу оставила Климова, окружила юнкерс. Как роженицы, изнывали от крика милиционеры. Парни отругивались.

– Что это, посмотреть не дают народу…

– Какие такие права…

– Жандармы!

Старший пошел докладывать, выбрал почему-то Нестягина, вытянулся – красный от негодования.

– Ты порядок наводишь, а тебя ж облают. Тут, товарищ летчик, не то что милицию, самого Колчака надо! Несознательный народ.

Нестягин заворчал, закручивая медные проволочки, что он «вообще, собственно говоря, против власти»…

– Ах ты мерзавец! – завопил он, увидев парнишку у самого руля поворотов.

Парнишка самозабвенно подвигал рулем, бросился наутек. Нестягин догнал парнишку, дал ему подзатыльник, по пути подтолкнул бабу, ругнул мастерового. Рабочие, увидев чужого – очкастого – от удивления стали отступать. Подсолнечный частокол физкультурников снова сжал толпу. Аэродром был свободен.

– Это против моих убеждений, – жаловался Нестягин, залезая на свое место, – но разве с ними можно иначе? Каждый раз неприятности.

– Готово? – посмеивался Бронев.

– Сейчас-сейчас!… – Готово! Готово!

В кабинке, распрямив спины, торжественно, как перед таинством, сидели три шахтера и крестьянин.

Таинство называлось «воздушным крещением» и «Октябринами». Из сухой купели выходили воздушные крестники – просветленные высью – рассказывали, приблизительно, так.

– Хорошо там, товарищи, и не скажешь, как хорошо!.. Точно в лодке покачивает – вверх-вниз, вверх-вниз. Только вот, когда он на бок клонится, то смешно как-то… ну, чувствительно! А в общем, вроде как в клети, только лучше: свет кругом и люди внизу – масенькие-масенькие…

Слушателям необходимы, чрезвычайно важны подробности. Спрашивают, будто анкету заполняют.

– Хорошо?

– Хорошо!

– А не трясет?

– Куда! Вагон другой хуже трясет.

– А как там сидеть-то?

– Сидеть? Сидеть там, милый, замечательно хорошо! Как заведующий, в кресле! Только ремнем пристегивают… Ну, ремень не по нашему брюху, побольше немного.

Солнце поднималось в зенит где-то над устьем Ганга. Голая земля копей пропиталась блистающими осколками южного зноя. Нагретый воздух взлетал вверх, раскачивая аэроплан, как речной баркас, приплывший в Карское море. Нестягин говорил, что из радиатора получается «самовар». В одном из цилиндров треснул фарфор свечи, мотор заверещал, точно испорченный пулемет. Бронев объявил перерыв. Толпа снова придвинулась ближе. Те же неутомимые глаза смотрели на прекрасную машину.

– Вот, совецкая-то власть все устроит! – с гордостью сказал рабочий-коммунист.

– Надо только больше организовывать, – вставил другой.

– Погодь лет пяток, все полетим!

– Я мекала какой ни на есть один смельчак найдется лететь, а тут и женчины, – звонко затянула молодуха. – Привыкат народ!

По этому поводу Нестягин произнес речь. Он лежал в тени крыла. Бронев обыгрывал Бочарова в шахматы. Нестягин обращался к Узлову, надеясь, что корреспондент записывает его слова.

– Ленин говорит: «Государство сможет отмереть только тогда, когда люди привыкнут к основным правилам общежития». Вы понимаете, что значит это: «Привыкат народ»? Для меня самое главное – растущая уверенность, что мы все можем преодолеть. Человек привыкает к воздуху. Иногда по одной наслышке – привыкает. Современный планер, из дерева и материи, можно было бы построить во времена фараонов. Расчет его, во всяком случае, проще каменных сводов Эллады. Дедал мог бы летать не только в сказке. Техника, в узком смысле слова, здесь не при чем. Но только в XX веке, без особого труда и жертв, наши планеристы научились парить в воздухе дольше и лучше хищных птиц, выслеживающих добычу. А в аэроплан мы садимся спокойнее, чем в лодку.

– Сдавайся! – сказал Бронев.

– Постой, постой, – зачесался «Авиахим».

– Манера всех сапогов: проиграл ладью, а еще кулаками машет.

– Помните, – говорил борт-механик, – с каким трепетом подходили к своим машинам первые авиаторы? Они погибали с громкой славой, как древние герои, но теперь мы знаем, что они гибли просто от безграмотности, с нашей точки зрения, конечно. На самом деле, летать нетрудно. Роберт Маран говорит, что «управлять самолетом легче, чем автомобилем». Я знаю несколько случаев, когда люди, в первый раз севшие за рули, поднимались и летали благополучно, не говоря уж о многочисленных учениках авиационных школ, проделывающих то же самое под наблюдением инструктора. Потому что они привыкают к воздуху…

– Тебя опять на язык слабит, – сказал Бронев, не дождавшись, когда его партнер высидит свой ход. – Конечно, пригодный для авиации ученик, легко научается лететь над аэродромом; но пусть бы твой Маран попробовал сделать сотню посадок на полях таежных деревушек. Тогда бы он сказал, что авиация, это – искусство. Легко писать стихи: «Весна – луна и вновь – любовь, она – полна – огня»… а вот напиши, как Пушкин. Авиация это – искусство!.

– Истина, как всегда, посредине, черт бы ее драл! (т. е. середину), – ответил Нестягин. – Я, конечно, убежден, что многие на вашем месте скапотировали. Я имел в виду полеты на оборудованных аэролиниях, практическую авиацию. Если мотор тянет тебя от аэродрома до аэродрома, то какая твоя заслуга? Поэтому у «Дерулюфта» механик зарабатывает больше пилота.

– Я этой воздушной коммерции не признаю!.. – загрохотали ругательства.

– Сдаюсь! – завопил Бочаров. – Пошли вы…! Пора приниматься за дело.

Они встали враз, по-военному. Нестягин в три привычных приема вскарабкался и сел на свой мотор.

– Проворачивайте винт! – крикнул он юным добровольцам, выжидавшим чести притронуться к пропеллеру.

Парни заработали изо всех сил.

– Вот телеграмма, – подошел Климов. – Вы интересуетесь кругосветным перелетом?

– Да, да! – подбежал Бронев.

– Они в Сан-Франциско, читайте, – сказал Климов.

– Черт! – плюнул Бронев. – Вот прут! Еще бы! У них по три мотора какой-то новой, чертовской марки… Семен Семеныч! Товарищ Бочаров! Смотри, ты обещался мне устроить встречу с Ермошкой в Бийске. Мы сговорились, что я буду ждать его там. Смотри, прозеваем! Видал, как прут!

– Успеем, – пробасил Бочаров. – Завтра будем в этом Сиворжове, потом сразу на юг.

– Как это так, в Бийске?.. – сказал Климов.

– Их путь через Монголию и Алтай, по долине Катуни, – объяснил Бронев. – Вполне правильно, по-моему. Лучше летать над пустыней и степью, чем над тайгой. Вот их остановки: Сан-Франциско, Гонолулу, потом какой-то западный островок архипелага, Токио, Пекин, Кобдо, СССР… Красота!

– М-м, – деликатно помялся Климов. – А что же, братец ваш, эмигрант, что ли?

– Да нет! – нахмурился Бронев. – Верно, служил он у Скоропадского, потом черт его знает где. У Юнкерса во всех странах, поди. Такая уж у нас профессия интернациональная. Впрочем, дайте встретиться. Я ему еще намылю шею!

– Андрей Платонович, готово! – позвал Нестягин.

Климов побежал за очередной четверкой пассажиров.

«Исследователь» кружился, пока не настал вечер, алый, как яхонт. Почернели трубы и копры. Сто двадцать поднявшихся в воздух лили в черную толпу светлое, как спирт, вино неба. Они были пьяны – чтобы проспаться, чтобы уйти в подземелья, добывать уголь и помнить этот день. И в блистающих крыльях аэроплана, мчащихся в чистейших слоях атмосферы, Броневу чудились привиденья блуждающих огней и глухие ожесточенные взмахи кайла, дробящего черный каменный пласт…

Летчики вернулись ночью. Инженерша принесла подогретый обед.

Узлов ушел на телеграф. Бочаров и Нестягин занялись письмами – женам. Бронев был холост. Он хотел было черкнуть своей Лидочке, маленькой влюбленной балеринке, но вдруг помрачнел, стал выпивать. Бочаров шагал рядом в нижнем белье, волосатый, веснущатый, возмущался:

– Брось, охота лакать такое дерьмо!

– Надо же куда-нибудь девать деньги, – говорил Бронев. – Сегодня, по полтиннику с пассажира, я заработал столько, сколько шахтер зарабатывает в месяц. Прямо свинство. Вот я и отдаю денежки народу: рыковка-то, она ведь казенная…

Но пилот шутил, он был сдержан: завтра под его руками должны были протечь 500 километров свирепой тайги. Руки должны были быть твердыми.

Утренний горизонт еще не открыл солнца. Серый хлопок тумана валялся в котловинах между шахтами. Небольшими группами, цвета земли, шагали шахтеры. Небо было ясно, воздух чист. Под землей пахло серным колчеданом. Утренняя смена забойщиков спускалась на работу. Механик шахты № 5–7 сидел за рычагами, как пилот. У него были широкие ушные отверстия, он пятнадцать лет считал удары колокола: раз, два – уголь, раз, два, три, четыре – люди.

На юнкерсе «Исследователь» закрылась дверь с предостерегающей черно-красной надписью. Пассажиры пристегивались ремнями.

Сиворжовский окравмахим телеграфировал: «Дождь, низкие облака». Сиворжовский телеграфист, товарищ Пунширов, был членом сиворжовского кружка планеристов. Он надеялся полетать. В белобрысой комсомольской его голове были головокружительные видения. Товарищ Пунширов прибавил от себя: «Погода улучшается». Бронев решил лететь.

Облака начались после двух часов полета. «Исследователь» летел на высоте 1500 метров, выше разорванного облачного слоя. Облака, на сине-зеленом фоне тайги, были ослепительно белы, кругозор был странной смесью многих красочных стилей: заоблачные мечты Чурляниса и облака «небесного боя» Рериха, нежные дали Нестерова и Левитана и грубоватые контрасты «Вечных льдов»… Бронев не думал об этом. Облака давили его к земле. Скоро он был вынужден лететь в сером ненастье, на сто метров над вершинами деревьев. Ель, осина, сухостой, болота. Бронев не писал записок: компас и рули – и упрямая кромка губ – больше ничего.

Хмурь неба все гуще. Дождь зашипел по белым полым крыльям, как по добела раскаленному металлу, слышнее тысячи труб мотора. По желобкам несущих поверхностей текли и вдруг протягивались параллельно мохнатому дну тонкие витые струйки, словно водоросли в прозрачном водопаде. Авиаторы пригибали головы за желтовато-зеленый целлулоидный козырек, так же как прежде за блиндажи траншей. Дождевые капли били, как пули.

Облачные космы путались с вихрами елей. Тайга – туман – хаос. Юнкерс, точно отряд конницы перед проволочным заграждением, не выдержал, повернул. Вспененный мокрый конь заметался среди вражьей силы.

Рули и глаза и упрямая кромка губ – больше ничего…

Вдруг из тумана – зеленая плешинка, не то елань, не то лесосека. Бронев мгновенно решил – взял на посадку. Пассажиры держались за спинки передних кресел.

Аэроплан быстро и тяжело остановился на размякшей земле.

– Такой полет имеет много общего с шахтерской работой, – сказал Бронев. – Только не надо нагибаться.

Он соскочил, пробежал по елани, вернулся. Сапоги его были мокры и блестящи. Лепестки цветов остались на них.

– Сознаюсь: здесь мое искусство не при чем. Просто повезло: тут пень, там пень…

– Сесть-то сели, а как выберемся? – вздохнул Бочаров.

– Придется поработать, расчистить площадку, – сказал Бронев.

Он опять ушел вымерять метры, отмечать пни и ямы. В аэроплане нашлись два топора, пила и шанцевая лопатка. Еды не было, кроме буханки хлеба, колбасы и вина. Пни выкорчевывали торопясь, не берегя сил; к вечеру болели руки и спины, – план пилота был выполнен, но туман не рассеялся.

– Что ж, заночуем, – сказал Бронев.

Древние ели стояли кругом, как буддийские пагоды, простирая карнизы своих ветвей. Трава поседела от сырости. Комариная тишь. Бронев показал на пропеллер: его лопасти были в мелких кровяных пятнах от разбитых насекомых.

– До черта, до черта комарья тут и мошка, – обреченно отозвался Бочаров. – Все рыло распухнет.

Узлов рассказал:

– На аэродроме, на копях зашел спор: чья работа труднее. Казалось, кто станет тягаться с забойщиком? Подошел мужиченко и негромко эдак, между прочим, вставил: «А косить в тайге, когда мошка, не хошь?..» И шахтеры замолчали, отошли. В Сибири знают, что это за штука. Сейчас какая мошка! Вот недели через две…

– Костер! – крикнул Бронев. – Прите валежник!

– Не разжечь, – причитал Бочаров: – такая мокреть.

– Дурак, дурак! Видно, что ты охотник, а не самолетник.

Бронев нацедил пол ведра бензина…

Ночь – тайга – костер – громадные призрачные крылья.

Люди у костра согнулись над картой.

– Если считать, что с одной стороны наше задание состоит в исследовании новых воздушных путей, а с другой – в агитполетах, то первую часть мы выполнили целиком: пути, на восток от Оби, никуда не годятся.

Ночь – костер – пастухи. На траве – рядом – пасется ручное чудовище.

Нестягин сидел поджав ноги, по-азиатски, говорил, как будто рассказывал сказку.

– В Сибири надо летать на гидроаэропланах. Посмотрите, какие здесь реки. Их притоки сближаются на несколько десятков верст, из одной системы легко перелететь в другую. По берегам рек расположены почти все города, крупнейшие села. И те же водные пути ведут в такие места, в такие… вот, например, это озеро: «Падыргэ-Недэ-Ами-Тэль-Ту».

– Я выписал поплавки для своих юнкерсов, – сказал в свое оправдание «Авиахим».

Бронев вспоминал полеты в Средней Азии. Он служил там, вместе с Нестягиным, на аэролиниях Добролета. Перебивая друг друга, авиаторы рассказывали о путях над Афганистаном, о холоде снежных хребтов и о шестидесятиградусном зное в долинах. Воздух кипел, взлетая и падая, незримые «воздушные ямы» наполняли атмосферу…

Громадные смолистые пни нагорали углями, от огня становилось сухо и знойно, Бочаров предложил реванш в шахматы. Партия была испанская.

Узлов перелистывал свою записную книжку. Она была наполнена перепиской с пилотом, подкрепленной ругательствами, сравнениями качеств мотора с различными качествами Лидочки, торопливой записью громких признаний крестьян о сказочной птице, влетевшей в неподвижную их жизнь… Он задремал, свернувшись под овчиной.

Ночь – костер – громадные крылья – аэроплан или – может быть – археоптерикс.

Узлову снились синие сопки, Туркестан и воздух.

Вдруг лопнула свеча, ровный гул мотора перешел в ружейную пальбу. Узлов проснулся, сел: в розовом рассвете через поляну бежали босые, простоволосые старухи, били в сковороды.

– Ведьмы! – сказал Нестягин.

– Это хорошо, – решил Бронев: – поблизости есть сумашедший дом, значит город не далеко.

– Ну, местечки, местечки!.. – закрякал Бочаров, ежась: – дуют нагишом в такой холод!

– А ничего, небушко летнее, – прищурился Бронев. – Ну, давайте выбираться из этой мышеловки: кто кого.

Мотор разодрал тишину, как занавеску. Нестягин спрыгнул, законфузился, сказал, что надо переменить пружину клапана. Бронев выключил. Тогда с опушки полетел крик: «Стяпан! Стяпан! Стяпан!».

Неспешно подошли два охотника, в полушубках, в шапках, в броднях, сказали, скидывая берданы: «Здравствуйте-ка» и «откель». В их лицах не было ни удивления, ни тревоги, они казались одинаковыми, как европейцам кажутся одинаковыми негры, только у одного борода была темная, а у другого, у Степана, с проседью. За темным на веревке, как собачонка, вышагивал медвежонок.

– Продай! – сказал Бронев.

– Купи.

– Два червонца!

Охотник чуть не перекрестился: вот послал Господь дурака, – медведя не видал.

– Это подарок Ермошке, – объявил Бронев.

– Ты что, опупел! – напустился Авиахим. – Куда мы его денем?

– Вам что же, тесно вдвоем? – помрачнел пилот.

– Дак с ним же медвежья болезнь, он…

– Ну, тогда сам садись за рули!

– Он у миня смирнай, Миша, – сказал охотник, испугавшись, что сделка разладится.

Бронев отдал деньги, потащил медвежонка к юнкерсу. Темный ушел помогать.

– Ну местечки, местечки! – вздохнул Бочаров. Он спросил Степана насчет «ведьм».

– А етта деревенька наша тута, – объяснил охотник.

– Ну?

– Обягали, видать, деревеньку стары: лихоманка шибко у нас народ трелит. Разны способы перебрали. Вадицу святу, огонь деревяннай. Таперь, должно, обягали. Ну, как ничо не помагат, в неволю черту свечку поставишь… И-их, ужась старуху взяла, верна! Вот, скажут, ета сама лихоманка на елани, как сатана ужасное, большое, с крыльями…

Охотник засмеялся.

– Болота у вас. Малярия.

– Болоты, правильна…

Железный доктор ссыпался сверху, замахал черными руками.

– Семен Семеныч! Действительно! Анофелесов здесь полно!.. Смотрите!

Комар сидел, как самолет с подломанным шасси, носом вниз. Охотники переглянулись, сквозь хвою бород усмешка:

– На эропланте летат, а комара боится.

Им было трудно представить, что комар страшнее аэроплана.

Бочаров завел проповедь о пользе хинина.

– Знам! – отмахнулся охотник. – Да где не укупишь хину? Купить ничо ни укупишься. Был у нас сельсовет, свой паря, при Толчаке порот, доставал. Как он таперь в атпуску, в тюрьме то-ись, за холодное отношение к возложенным на нево обстоятельствам (до подозримых в налоге не встрявал, што ль)… дык на ево место, сточь-вточь, силом не заташшишь. Бягут. Как выберим, так сбяжит челавек. Охотничать…

Нестягин развертывал пропеллер.

– Ну, подожжом, посмотрим, как медведь летат.

– Ha-ко, берите, – сказал Бочаров, сунул в шершавую ладонь бумажный мешочек с порошками хинина.

– Вот-та лафа нам: мядведя, схитрились, сходно продали, а ишшо придача. Да ты возьми хучь серяка за хину!

Бочаров взял гуся, пожал Степанову ладонь.

– Залетайте колда, – махнул шапкой охотник. – Чичас у нас начальник милицейский, из партизан наших. Самогон расследует. В Сиворжове он начальник. Дык скажем, вот попрет, чать…

Мотор не запускался. Моторы внутреннего сгорания подобны знаменитым писателям, которые в свою очередь напоминают моторы внутреннего сгорания. При всей видимой исправности, внутри у них иногда чего-то не хватает и они не действуют.

– Контакт!

– Есть кантакт!

Ж-ж-ж ж!

– Выключил!..

– Контакт!..

Медведь, привязанный к правому переднему сиденью, ревел, как свинья. Нестягин замаялся. Вертел Бочаров, вертел Узлов, вертели охотники. Бронев, восседая на Олимпе юнкерса, равнодушно зачеркивал труды смертных:

– Вы-клю-чил!

– Ну, неколды нам, – сказал один из охотников, вытираясь. – Силки нужно доглядеть.

Они постояли еще минуту.

– Контакт.

– Есть кантакт…

– Эх, он все кантарит, да кантарит!

Спины охотников, черные полушубки и ушанки, слились с чернотой дебрей. Снова замолчала нежить. Стало скучно. На миг показалось – не одолеть.

Мотор внезапно бухнул, взял, как ни в чем не бывало. Бронев следил за вехой, поставленной на той черте, где аэроплан должен был оторваться от земли. Бронев потянул рычаг. Аэроплан подпрыгнул и тяжело провалился: скорость была мала. Бронев убрал газ. Разгоряченный спущенными удилами, юнкерс едва остановился у стены елей.

– Выкини медведя? В нем полтора пуда лишнего весу! – заорал Авиахим.

– Ну, тогда сам садись за рули, – упрямо повторил пилот и повернул к старту.

Медвежонок, почуяв, что дело неладно, упорно лез в окно.

– Ну, местечки, местечки…

Были ветра северных румбов. Пилот уловил порыв посильнее, бросил самолет навстречу. Самолет оторвался дальше намеченной грани. Впереди, как смерть, мчались пятисаженные вершины. Зверем выл мотор. Высотный газ. На крутой волне вверх взмыл светлый, могуче выровнял крутые крылья. Внизу стремительный хаос. Узлов заметил улыбку. Это было так ново: не на земле, а в воздухе он впервые ощутил безопасность.

Едкий густой дым пошел от мотора. Смолистый таежный пожар. Бронев глотал дым, сжался, как хищник перед прыжком. Горело масло. Если огонь перейдет в карбюратор… Дым вдруг исчез. Бронев отдал рули, написал. – «От высотного газа лопнул один из поршней. Масло выгорело и потухло. Теперь долетим».

– Ну местечки, местечки…

Впереди за хвойным океаном – зеркальная полоса реки. В излучине, у яра, кочка города. Там – пристань.

Медвежонок был изумителен! Он замолк, лишь только аэроплан вомчался в синь. Оглушил ли его сверхъестественный вопль мотора или напомнил голос водопада? Медвежонок лизал кожаную ручку кресла и урчал про себя, точно у вымя большой медведицы.

Пилот закружился – «для агитации» – над городом. Поворот руля и Сиворжова нет. Бронев смеялся. Еще круг, снижаясь. Над городом звенело небо. Муравьиные человечки сыпались из дырявых нор. Семьи вваливались в телеги. Все – в поле, к магическому белому кругу. Накручивал педальки неподвижный велосипедист. Девонька потеряла сандалию, схватила, бежит: одна нога обута, другая босая, сандалия в руке. Всполошился базар. Воз картошки, воз муки, воз капусты. Вскачь! Как цеппелины, двинулись стога сена…

– Садись! Садись! – орал Бочаров. – Весь аэродром займут! Скорее!

Бронев подвинул левую ногу и вот – муравьиный поток отстал. Аэродром был ровен и обширен. Бронев зарулил навстречу красным знаменам и крикам. Бочаров отвязал медвежонка, открыл дверь. Медвежонок выскочил первый, затукал коготками по дюралюминиевым перьям.

– Ура-а-а! – закипел Сиворжов.

Товарищ Сомов, председатель окрисполкома, в парадном пиджаке поверх косоворотки, взобрался на крыло, обеими руками тряс руку Бочарова.

– Благодарю…благодарю…настоящее спасибо! Наконец-то… наконец-то… в наш медвежий угол… медвежий угол…

– Медведь прилетел! – докончил Бронев.

Вокруг широких, как ковер-самолет, крыльев, – забор голых ног, цветных юбок, кофт, рубах, лошадиных морд. Крики, подзатыльники, кутерьма. Мечется комендант аэродрома, расстегнул френч, в руке синий, с красными краями, авиационный флаг на изломанном о чью-то голову древке. Вея мандатом, протиснулся руководитель курсов по переподготовке учителей: «Позвольте, с общеобразовательной точки зрения, посмотреть в аэроплан!». Руководитель был худ и редковолос, он имел в виду пассажирскую кабинку. Нестягин стал объяснять, что там «нет ничего интересного», но увидел струю жадных девичьих лиц, позволил. У аэроплана выстроился хвост, равный всей эпохе продовольственных карточек. За учителями полезли школьники, за школьниками – братья, сестры, отцы, матери, дедушки и бабушки. Лазили, пока не отломили алюминиевой подножки. Заглядывали молча, торопясь, как раньше в плащаницу. В кабинке валялись пустые бутылки, кульки, полушубки, листовки, всякая дрянь – точно вскрытые мощи.

Бронев заявил, что круговые полеты придется отложить: надо переменить поршень. Сомов размахался, сказал, что «все равно», что никаких занятий в городе нет, что сегодня весь день праздник.

– Товарищи сиворжовцы! – зычно возгласил Исполком. – Нынче, с двух дня, назначаются платные и бесплатные полеты. Цена билета: для членов Авиахима 2 рубля, для частных граждан – 5… Товарищам летчикам – ура!

– Ура-а-а!

Экипаж юнкерса был внесен в тарантасы, для отправки на приготовленный со вчерашнего дня пир. Нестягин остался, сумрачно попросив прислать еды. Ему надо было вылечить мотор, выручивший самолет из таежного плена, ценой увечья.

– Брось! – потянул Нестягина комендант, – розовый, как именинник. – Дело не медведь, в лес не убежит.

Но железный доктор был тверд.

Утром «Исследователь» помчался на юго-запад, в Новоленинск, к людным веселым местам мира, к более теплым и легким слоям воздушного океана. По пути «Исследователь» спускался на темное дно мира, у больших и богатых сел. Здесь Нестягин полюбил нового пассажира, потому что деревенские ребята предпочитали его пушистую шкуру жесткому оперенью самолета, забывали про самолет. Здесь Бочаров набрал еще сотню деревенских авиапрозелитов. Здесь деревенские хозяева подходили к волшебной птице деловито и любовно. В записной книжке Узлова осталась следующая запись:

– Эх, – говорят, – и ловко! Все в своей препорции. Я так полагаю, что скоро нам никакой конской силы не надо будет. Старики, вот, не верят: «Заливать», говорят. А оно всяко бывает. Бывает, что и медведь летает. Да!