Текст книги "Великий охотник Микас Пупкус"

Автор книги: Витаутас Петкявичюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

ДВЕНАДЦАТЬ ПЯТНИСТЫХ ПОРОСЯТ

– Мама, заяц!

– Ну и что? Друг-приятель он тебе, что ли?

Выбравшись из пруда, разыскал я камень помягче, уселся поудобнее и принялся ловить за пазухой этого буяна. И так ухвачусь, и эдак уцеплюсь, все никак ни за хвост, ни за нос не могу поймать. Разобрал меня смех – наверно, зацепил ненароком щекотную косточку, – от смеха аж слезами зашелся. Стал глаза протирать и только тогда сообразил – ведь я ничего не вижу, всего ряской залепило. Оттого так долго искал.

Протер кое-как, смотрю – обступила орава пацанов, пальцами в меня тычут. Одни рябенькие, другие пестренькие, третьи веснушчатые. И у всех, должно от зависти, дух перехватило – стоят, глаза выпучили, пялятся на меня, будто на рыбу заморскую, и молчат. Вот еще, думаю, напасть, неужели к немым попал?

Не успел подумать, как у меня из ушей – хлоп, хлоп – две пробки грязи вылетели. Тогда-то я и услышал, что говорит самый храбрый из пацанов:

– Аа… ты действительно Микас Пупкус?

– Ребята, – отвечаю, – ястреба я одолел. Во-от такого, – и развел руки во всю ширь. От сильного удара все наказы старосты у меня из головы вылетели.

– Аа… может, ты Илья-пророк, с небесной колесницы от грома скатился? Может, с Марса или с Луны свалился?

– Придумал тоже. Я тебе дело говорю – во-от такой ястреб был. Как тысяча воробьев и одна муха.

– Так ты и вправду Пупкус?

– Можешь пощупать, – рассердился я.

– А почему ты не такой, как все? Почему ты черный и с зелеными косами?

– Вот бестолочь. Это же тина и грязь из пруда. Но видел бы ты, какой ястреб был – во-о-от такой…

Самые смелые подошли, ощупали меня, все мои одежки, убедились, что я не привидение и не с неба свалился, и выбрали меня атаманом. Тогда я им все без утайки и без прибавки, всю чистую правду, – вот как вам сейчас, – по три раза каждому по порядку рассказал и начал было по четвертому, да вдруг не ко времени про дом вспомнил и собрался уходить.

– Ты только нам покажи – где, только объясни – как, – упрашивали пацаны. – А потом мы сами…

Дома мне никто даже и не думал сочувствовать. Дедушка пыхтел трубочкой в углу и не поднимал головы. Бабушка, отвернувшись, вязала чулок. Отец смотрел в окно и пальцами наигрывал на губах охотничий марш. Мама в такт гремела горшками у плиты и делала вид, будто меня не замечает. Было ясно: баня уже истоплена, розги замочены, только еще не договорено, кто первый примется за меня.

"Хоть бы ребятня от окон убралась, уважение к своему атаману проявила!" – подумал я с горечью, а своим сказал:

– Делайте, что хотите, только ястреб и вправду был громадный…

Кастрюли загремели сильней, и последняя моя храбрость улетучилась. Уж не знаю, что мне в голову взбрело, только я вдруг забеспокоился о поросенке, которого на дуб закинул.

– Дома ли Гнедко? – спросил у отца и почувствовал, что не стоило спрашивать: к грохоту кастрюль прибавилось бренчание сковородки. Но я решил не сдаваться: – Мне кабана надо из лесу привезти, – выпалил одним духом, а сам на всякий случай прикидывал, куда бы лучше дать дёру в случае чего.

У печки затихло. Тогда и отец приободрился.

– Как вернется Гнедко, я скажу ему, – усмехнулся он. – А ты, сопливец, не мог бы нам объяснить, что это ты в поднебесье выделывал?

– Охотился, – не смутился я.

Отец прыснул в кулак и обратился к дедушке:

– Ты только послушай, что говорит: охотился он, вишь ты! Так кто же из вас кого поймал: ты ястреба или он тебя?

– Не знаю. Я крепко за свинью держался, а этот тихоня мне дело испортил, леску перебил.

Крышки больше не гремели.

– Так, значит, не знаешь, кто за кем охотился? – переспросил отец и, хлопнув меня для порядка пониже спины, вполголоса спросил: – Так, говоришь, солидный клыкан попался?

Мама топнула ногой и погрозила нам пальцем.

После этого я попал в руки к дедушке. Он ощупал своими твердыми пальцами мои оттопыренные уши и заявил:

– Тому, кто в поднебесье летает, полагается больше знать. – Покосившись на бабушку, дал мне щелчка, да так ловко, что треску полная изба, а боли ни чуточки. – Ну, а теперь что скажешь? – а сам подмигивает мне украдкой.

– Где уж тут, – говорю, – сообразить, когда треск такой стоит. То ли у тебя ноготь, то ли у меня лоб раскололся…

– Заруби себе на носу, – дед обрадовался, что я так хорошо подыграл ему. – Мужчина на охоту не за прибытком, а за храбростью ходит. Мы тут уж не знали, что думать, а он и ухом не ведет, постреленок. – Дедушка многозначительно посмотрел на бабушку и, притянув меня поближе, поинтересовался: – Пулей или дробью на кабанчика заряжал?

Мама и его отчитала за потачку, потом взяла меня за руку, подвела к стене, ткнула пальцем между календарем и часами и спросила, предварительно дав подзатыльника:

– Видишь?

– Ровно час.

– Теперь понял, за что досталось?

Я пожал плечами и попробовал угадать:

– Если бы пришел в двенадцать, вместо одного тумака двенадцать отвесила?

– Я тебя не про время спрашиваю. Ты на календарь смотри, – мама в сердцах схватила меня за ухо и повернула мою голову, куда следует.

– Среда, – заморгал я.

– А ушел в субботу!

С перепугу у меня в голове все перемешалось.

– Неужели я пришел на три дня раньше, чем вышел? – обрадовался я. – Как же теперь быть? Значит, надо все тумаки обратно возвратить?!

– Болтун! – мама уже не сердилась. – А если бы, не дай бог, убился где? Что тогда?

– Тогда некого было б и тумаками потчевать, – вступилась бабушка, притянула меня к себе поближе и спросила: – А скажи, дитятко, красивая сверху земля? Я ведь ни разу в жизни выше крыши не поднималась.

Бабушке мама противоречить не решилась. И стала вокруг меня хлопотать, ссадины да синяки мои охаживать. Камень холодный из погреба достала и к одному синяку приложила, к другому – топор прижала. А сама как бы невзначай спрашивает:

– А велик ли кабан?

– Как жеребец.

– А жирен ли?

– Как чибис.

– А много ли от него прибытку будет?

– Да на грош натянем.

– Ох, добытчики мои, – вздохнула мама и наклонилась, чтобы поцеловать меня. А у нее из глаз слезы – кап! – мне на щеку… – Лучше б ты перо матери на шляпу у ястреба из хвоста выдернул. Все соседи полопались бы от зависти…

И от ее слов так мне тепло и хорошо стало, будто солнышко в дом заглянуло. Все легко вздохнули и кинулись жалеть меня да подробности выспрашивать. Но мама не дала им и слова вымолвить.

– Все мы, вижу, в душе охотники, но порядок должен быть. Не торчите без толку под ногами. Не видите, что ребенок голодный пришел? Вы вдвоем с дедом целыми днями в лесу околачиваетесь и пустыми приходите, а он не успел на охоту выйти – сразу и ястреб, и кабан.

Отец на такую обиду ни словечка, отрезал ломоть хлеба во всю буханку, мяса кус сверху положил и принялся резать еще ломоть, но вдруг остановился, бросил нож на стол, разломал буханку пополам и вытащил из нее за обору запеченный лапоть.

– А это в каком бору добыли? – ухмыльнулся, чтобы матери отплатить за укоры.

– Сами виноваты, – накинулась на него мать. – И жнете, и молотите, и веете, и мелете, и муку просеваете, а лаптя не заметили. Вам только бы кабаны, только ружья… Чем языком молоть, отправились бы за кабаном в лес.

До этих слов я все еще мялся, а уж тут выпрямился во весь рост и сел к столу как равный с равными. Хотя помирал с голоду, борщ прихлебывал степенно, неторопливо. Выловил из миски кусок мяса и солидно объяснил отцу:

– Ты дохлебай борщ, а с мясом я управлюсь, так быстрей будет. И сможем в лес ехать.

Отец поморщился, но ничего не ответил, потом улыбнулся в усы, задумал, верно, что-то. Когда вышли мы с ним во двор, он посадил меня на телегу, сам оседлал коня и подался в лес.

– Куда же ты, погоди! – закричал я.

– Ты на телеге, а я верхом, так быстрее будет. Доброго пути! – и весело помахал шапкой на скаку.

Стыдно мне стало. Слез я с телеги и пошел в лес один, кабана своего искать. Неделю, верно, бродил и наконец совсем потерял надежду найти тот дуб и гнездо на нем.

Иду я, повесил нос, на птичек охочусь, белочек дразню, из шишек семечки грызу. И вдруг что-то как заорет над моей головой, как завизжит. Меня даже жар прохватил. Чтобы охладиться, шарахнулся я в сторону, ветер пустил, полегчало. Но на пути у меня опять очутился этот злосчастный дуб – девять пядей в ширину, пять вершков в высоту. Поглядел я вверх, на ветви, и как подкошенный свалился на землю. Час, верно, катался, ухватившись за живот, пока отпустил меня смех.

Оказывается, поросенок, которого я на дерево закинул, вырос, в большую свинью превратился, и привела она двенадцать поросят. Прыгают свинячьи детки по веткам, визжат пронзительными голосами – упасть боятся. Не столько боятся упасть, сколько радуются, что никто до них дотянуться не может.

Ну, думаю, теперь я покажу, чего стоит настоящий мужчина, за все насмешки с лихвой расквитаюсь.

Проверил: глаз – таращится, ухо – топорщится, а охотничье сердце, как цеп на току, стучит. Значит, все на своем месте, можно начинать. Поднял я ружье, прицелился и – паф! в крайнего. Тот с ветки – шлеп! вверх тормашками, а лис в тот же миг – хвать! его в зубы и унес. Я тогда второго – бах! И этого хорек заглотнул – на один укус хватило. Третьего сорока уволокла. Четвертого воробьи затоптали. Пятого ласточка склевала, а шестой… Пока я целился, его комар забодал. Но я не унываю, взял на мушку седьмого и… Подстрелил бы, точно вам говорю, только подошло время обедать, и я решил малость передохнуть.

Лежу в траве, припасы, что мама собрала, жую, из хлебного мякиша пульки катаю и примечаю – свинья на дереве со своим выводком на меня из-за листьев поглядывает. Подкрепился, прилег за пнем и давай снова палить. Кабанчики, как переспелые груши, посыпались на землю, по всему лесу гул и грохот идет. Это тебе не шуточная охота! Я метко целюсь, чтобы пуля в один глаз вошла, в другой вышла: ценный мех, не повредить бы…

И так я разгорячился, что обо всем на свете позабыл. А когда вспомнил, где нахожусь, было уже поздно: не успел прицелиться в последнего кабанчика, как чье-то рыло меня пониже спины ка-ак двинет! Подбросило меня выше дерева, а на обратном пути упал я в старое аистиное гнездо. Отдышался, через край перевесился, вниз смотрю. А там страх что творится: огромный клыкастый кабан вокруг дуба топчется и последними свинскими словами ругается: как, мол, я посмел его поросятам хлебным мякишем глаза залепить, его супругу тяжело ранить… Кружит он так, ветки в ярости ломает и ждет, пока я вниз спущусь. Щетина дыбом стоит, клыки оскалены, пена с морды клочьями летит. А я не шелохнусь. Что поделаешь, неужто такому свирепому добровольно на клыки полезешь?

Маюсь я в гнезде и рассуждаю сам с собой:

"Вот бы собачонку, хоть плохонькую! Прогнала бы она это страшилище, своего хозяина вызволила! Или вообще не позволила бы кабану подойти ко мне, на куски бы его разорвала". И поклялся всеми лесными бестиями: вернусь домой живым и здоровым, во что бы то ни стало заведу охотничью собаку.

А разъяренный кабан вокруг дерева носится, только ветки трещат.

И сидеть бы мне на дубе весь свой век, когда б не нашел в ранце клубок лески. Навязал из нее петель и принялся ловить ворон. Поймаю, на лапки путы надену и к гнезду привязываю. Как сто двадцать две набрал, стал кричать и руками махать. Они крыльями замахали, взлетели и гнездо в воздух подняли. А с гнездом и меня. Леший знает, куда бы они меня занесли, если бы не смекалка моя: стал по одной отпускать. Отпускал-отпускал, пока совсем мало осталось. Не под силу им было гнездо тащить, и мы мягко опустились на землю.

Но недаром меня мама упрямцем зовет, я от своего отступаться не намерен!

Пошел, значит, я опять к тому дубу. И вижу, что под ним уже никого нет: ни страшного кабана, ни его поросят, ни свиньи раненой. Одни следы остались. Пошел по следам. Оказывается, кабан выстроил своих кабанят и повел в пруд глаза промывать. Первый поросенок за отцовский хвост держится, второй – за хвост своего братца, третий – за репицу второго… А последней шла свинья. Так цепочкой и двигались, как альпинисты.

Эх, думаю, была не была…

Ка-ак шарахнул я кабана в лоб, он вверх тормашками и лежит без движения, а остальные тоже не бегут, стоят на месте и горько хрюкают. Не видят, куда идти – глаза-то у них хлебным мякишем залеплены!

Мигом вытащил я нож из-за голенища, отхватил у кабана хвост, сунул его в зубы первому поросенку и тронулся в путь, а за мной весь выводок кабаний как на поводке потянулся.

Так я с одного выстрела семь кабанчиков и свинью в придачу добыл.

Отец с дедом в мою честь пир закатили – три тарелки холодца из моих трофеев наварили. Из одной щетины столько жиру натопили, что все наши деревенские как ни старались, никак ложками пробить не могли. Тогда я принес топор, присел на корточки да как рубану со всего маху… Но угодил по краю. Тарелка подпрыгнула, перевернулась, холодец по полу разлетелся, а мыши вмиг угощение по норкам разнесли.

Разозлился я, кинулся крушить их норы, только дедушка удержал мою руку и сказал:

– Не сердись. Дешево досталось, задешево и рассталось… От семерых всегда меньше пользы, чем от одного. От твоей жадности и лес опустел, и деревня еще одним недобрым делом прославилась, – сказал это дедушка и посмотрел на меня грустно-грустно. И так мне от его взгляда стало холодно и тяжко, будто в груди вместо сердца у меня гладкий холодный камень лежит.

Перестарался.

МАГНИТ

– Какого пса зайчишка больше всего боится?

– Белого.

– Почему?

– Думает, – самый свирепый, в одной нижней рубахе гонится.

Как я решил, когда в аистином гнезде сидел, так и сделал: от соседа принес в шапке щеночка махонького и стал растить. А когда подрос мой Чюпкус, оказалось – пес редкой охотничьей породы, почти совсем исчезнувшей на земле. Лапы у него, как у теленка, – толстые, нарастопырку, хвост – мохнатый, бубликом, шерсть колючая, как щетина на платяной щетке, уши – длиннющие, до земли висят, приходится над головой веревочкой завязывать, как на зимнем треухе, чтобы на бегу в ногах не путались, голос хриплый, клыки острые, выше носа торчат. А вообще-то характер у песика покладистый: когда спит – и с палкой подойдешь, а когда сторожит – и палки не нужно.

Листал я его родословные книги и в седьмом томе прочел, что порода эта очень и очень солидная – помесь чистейшей литовской гончей, французского свинопаса, английского конокрада, цыганского дога и прусского бульдога. Его предки, как писано в девятом томе, у древних литовских князей в покоях зайцев травили, в шубах медвежьих блошек ловили, шляхтичей чванных за икры хватали, рыцарей-крестоносцев выть на луну обучали.

А однажды такой случай случился. Триста тридцать третий собачий прапредок Чюпкуса, по кличке Гребкус, бежал как-то по дороге и нашел грош оброненный. Схватил в зубы и со всех собачьих ног помчался к своему хозяину Йоселису в корчму. На беду в ту самую пору ехал в карете по той же дороге ясновельможный пан Гвера. Как увидел он золото, тотчас велел слугам остановиться и грош у пса безродного отобрать.

Схватили слуги грош, взобрались обратно на козлы и дальше поехали. А Гребкус бежит сзади и с досады тявкает:

– По бедности отнял! По бедности отнял!..

Надоело пану слушать Гребкусов лай, швырнул он грош в окошко кареты и думал, что отделался от въедливой твари, да не на такого напал. Схватил Гребкус грошик, но не отстает, продолжает гавкать:

– Со страху отдал! Со страху отдал!..

Разозлился пан:

– Стану я такого паршивца пугаться!.. Слуги, отобрать у голодранца золотой!

Слуги опять слезли с козел, отняли грошик у Гребкуса и дальше поехали. А. Гребкус всех собак с округи созвал, подучил, бегут они за каретой и на разные лады заливаются:

– По бедности отнял! По бедности отнял!

Побелел пан от такого оскорбления, швырнул грош на дорогу.

– Со страху отдал! Со страху отдал! – не унимается Гребкус, а за ним и вся свора.

Тут уж пан совсем взбеленился. Велел слугам гнать коней вскачь. Хлестнули те рысаков кнутами, и кони понеслись во весь опор. Вихрем летел пан в карете, но еще быстрее мчались Гребкус с приятелями, не переставая драть горло:

– Со страху отдал!..

Во время бешеной скачки и слуг своих пан-шляхтич растерял, повываливались они на дорогу, и самого растрясло до полусмерти, и коней загнал, а от Гребкуса все равно не убежал. В конце концов ясновельможный пан заткнул уши паклей, натянул на голову шубу и лежит, мертвым прикинулся, может, отцепятся, думает. Но не тут-то было. Учуял Гребкус обман и решил пана перехитрить – в речке утопить. Стали пана из кареты выволакивать: за одну полу потянут, за другую потащат, за пятки куснут, за икры хватнут, только ничего не выходит, не поднимается пан, и все тут.

"Замерз, наверное", – решили собаки, победно подняли хвосты торчком и разбежались довольные. А Гребкус домой героем вернулся.

Вот какими смекалистыми и упорными были предки Чюпкуса еще в средние века. Так что уж о нем говорить? За последнее столетие, после ужасного собачьего мора, эта порода до того навострилась в упорстве, что Чюпкус мой, если за кем во сне увяжется, до тех пор дрыхнет, пока не догонит свою жертву.

Однажды зачем-то нужно мне было Чюпкуса разбудить. Так я его, представьте, в воду бросил. Уже пузыри идут, а он знай себе спит. В землю его закапывал, пятки щекотал, соломинку в нос совал, по-всякому ухищрялся, пока, наконец, удалось запахом шипящего сала поднять. Оказалось, Чюпкус вовсе не спал, просто он загнал во сне на дерево кота, да не простого, а самого вредного в нашей деревне, и караулил, глаз с него не сводил.

Кот сидит, а Чюпкус спит и караулит. Кот изнывает на дереве, а Чюпкус похрапывает и сторожит. Кот уже обессилел вконец, а Чюпкус – сторожит, ни на минуту глаз не открывает, чтоб не упустить врага.

Так и караулил, пока запах сала не перешиб его упорства.

За свое вмешательство я извинился, а его за упорство угостил – березовой кашей с тем самым салом. Не совсем, правда, с салом, больше с запахом.

А то был еще такой случай. У нашего соседа беда приключилась – какие-то негодники свели со двора быка. Не прошло и получаса, как мы с Чюпкусом были уже на месте происшествия. Глазом моргнуть никто не успел, как мой Чюпкус взял след. Кинулись мы в погоню за злодеями. Два часа бегом бежали. Наконец в придорожных кустах нашли теленка спрятанного. Знает мой Чюпкус дело! Люди, правда, стали сомневаться, только я все чин-чином по-научному им объяснил:

– У быка сколько ног? Четыре? И у теленка четыре. И у того и у другого копыта раздвоены? Раздвоены. А что от рогов на земле следа не остается – так тут уж Чюпкус ни при чем. Нашел пропажу, и нечего болтать зря. Только авторитет моего пса подрываете!

А сосед наш – тот уж так благодарил, слов найти не мог, молился на нас, от радости чуть изрядной дубинкой не перекрестил. Но это уже другой разговор…

До злодеев-грабителей Чюпкус еще целый год добирался. И до того их настращал, что с испугу они за границу сбежали. Но Чюпкус все не унимался, след не терял. На следующий год, едва снег сошел, он привел к заброшенной могиле и стал землю лапами рыть. Я сразу сообразил, что за собака тут зарыта. Ну, не то, чтобы собака… Одним словом, схватил я лопату и стал копать. Копал-копал, покуда девять потов с меня не сошло, а докопался-таки. Оказалось, мой пес учуял: в этой могиле был похоронен бронзовый чубук палисандровой трубки дальнего предка двух злодеев, который прославился грабежами еще во времена соловья-разбойника.

Вот какой удивительный нюх у моего Чюпкуса!

Но все это сущие пустяки по сравнению с тем, что произошло потом. Не упорством и не чутьем прославился мой пес на весь мир, а совсем другим, неведомым ни одной собаке свойством, которое я, посоветовавшись с нашими балаболскими говорунами, назвал "телецуцикомагизм". Это начала слов, которые все хорошо знают и очень часто произносят: "цуцик" – намекает на происхождение Чюпкуса, "магизм" – сокращение от магнетизм, теперь все о нем говорят. Ну, а "теле" я добавил просто так, чтобы новый термин звучал более научно и скорее прижился. Быстрее, чем "телик", наверное, ничто не приживается!

А дело было так.

Купил я однажды мелких гвоздей сапоги чинить. Шел домой и на лугу, в том месте, где трава гуще всего, до того расчихался, что рассыпались все мои гвоздики. Посеять посеял, а собрать – дудки! Трава высокая, былинки нос щекочут, гвоздики острые, пальцы колют, а ухватить не ухватишь. И так прилаживался, и эдак примеривался – не выходит, и только.

И вдруг вспомнил! Нет, видно, не зря учитель о мою спину два воза розог обломал! Побежал в скобяной магазин и прошу у продавца:

– Продай мне магнит!

– А вам какой? – не торопится он.

– Самый сильный. И, конечно, не слишком большой, чтоб карман не рвал. Очень нужно, – объясняю.

Продавец усмехнулся и приносит мне небольшую вещицу, вроде надкусанной баранки. И за этакую безделицу содрал с меня как с богатея: всю мелочь я ему выложил, а он крупными даже сдачи не дал.

– Этот магнит, – говорит он, увидев, что я поморщился, – прямо с выставки увели. Дефицит. В магазинах такого хоть умри не достать. Предназначался для отправки в Париж. Я вам как доброму приятелю.

Вышел я из магазина с этим бубликом в кармане. Иду. Только стал к железному мосту подходить, чувствую – кто-то с меня брюки стягивает. Оглянулся вокруг – никого, а брюки ползут и ползут, пояс уже не держит. Вот напасть!

Остановился. Прислушался – тихо, никого. Но кто-то же тянет с меня брюки? Тянет, хоть плачь. Счастье, что карман вдруг прорвался, из него магнит – блям! и к железному настилу прилип.

– Так вот в чем загвоздка! – обрадовался я. – Это же надо – такое редкое изобретение в мои руки попало.

Положил магнит в заплечный мешок и двинулся дальше. Не успел несколько шагов шагнуть, снова начались чудеса; поровнялся с железным столбом, мешок мой как рванется в сторону и меня за собой потащил… Хочу в ворота пройти, он то кверху подпрыгнет, то по сторонам мечется. А когда по рельсам шел, чуть было меня пополам не разорвало.

Редкого качества магнит попался. Выставочный!

Пришел я на луг, поводил этой замечательной вещицей по траве, все гвозди и прилипли. Все до единого и еще два чужих, с широкими шляпками, видно, обронил какой-то разиня.

Как только возвратился домой, сразу же обмазал этот редкостный магнит чистым барсучьим жиром – чтоб не заржавел, и засунул в сенях под порог, а то еще, чего доброго, завалится куда-нибудь, где потом найдешь? И надо же такому случиться, откуда ни возьмись, появился Чюпкус – хвать магнит и проглотил. Он, бедняга, думал, это кусок его любимого барсучьего сала.

Согрелся магнит в Чюпкусовом брюхе, стал действовать с такой силой, что меня страх взял. Не успел Чюпкус сунуть нос в избу, как сразу же со всех сторон его облепили вилки, ножи, ложки. Так и ходит еж ежом. Шагнет шаг, из пола гвозди вылезают, шагнет второй – из стены выдергиваются. Чудище какое-то. Не собака, а прямо-таки клещи самоходные. Еще с полчасика походить ему по избе, рухнула бы, право слово!

Выгнал я его в конуру, но и там чудеса продолжались: даже на цепь сажать не понадобилось. Поднес ее к ошейнику, она и прилипла накрепко.

С того дня повелось: только выпустишь пса погулять, начинается светопреставление – бежит он по улице, облепленный всякими жестянками, железками, консервными банками, кружками, сковородками, гремит на всю деревню, как расхлябанный трактор. Через неделю Чюпкус наносил во двор целую груду всевозможного железного хлама-лома и получил первую и последнюю премию общества утильсырьевщиков. А еще через несколько дней староста предложил мне за него баснословную сумму.

– Да что ты с ним делать собираешься? – поинтересовался я.

– Хе-хе, с таким псом я не только воров, но и детей их и детей их детей выловлю, дальних родственников из-под земли выкопаю и таким манером все воровское семя уничтожу, – горячится староста. – Это собака государственного значения, а ты ее к утилю приспособил.

– Не могу, – отвечаю. – Я друзей не продаю. Мы с Чюпкусом тебе по воскресеньям без всякой платы помогать станем, а в будние дни с браконьерами воевать будем. Это тоже полезное дело.

Но пока мы на охоту выбрались, мой Чюпкус отличился.

Пекла наша соседка блины и поставила сковородку во дворе остывать. А мой пес как раз мимо пробегал и нехотя горячую сковородку хвостом зацепил. Ручка – р-раз! и прилипла. Чюпкус перепугался, кинулся наутек, а баба – за ним. Детишки ее блинов ждали, тоже следом помчались, ревут, им блинов жалко. А за всей семейкой по пятам толпа зевак. Интересно им, видишь ли, чем все кончится.

Ну и показал Чюпкус, на что способен этот его телецуцикомагизм. Со всех ног от разъяренной бабы улепетывал и до того разгорячился, что магнит внутри накалился, шерсть дыбом встала, из когтей искры сыплются, глаза прожекторами светятся, а лай совсем диковинный стал – будто электрогитара на полную мощность вопит. И сковородка по камням отчаянно бренчит. Такой шум, треск и грохот поднялся, приходится выбирать – то ли блины бросать, то ли навек глухим оставаться, да еще неделю таблетки от головной боли глотать.

Но зевакам ничего не страшно – ни на шаг не отстают. Наверно, и дом бы с места своротили, да посчастливилось мне: Чюпкус дыру в заборе нашел, сам-то пролез, а сковородка между кольями застряла, ни туда ни сюда. Нахохотались мы вместе с зеваками до упаду. Ну, а когда все разошлись и я вызволил Чюпкуса, стало мне ясно, что дела нешуточные завариваются.

"Да, пока кашу варил, сладко казалось, а стал расхлебывать – загорчило", – подумалось мне, но Чюпкусу ничего не сказал. Стыдно стало. Ведь я по знакомству этот магнит выставочный купил и пса честного в такую неприятную историю втянул.

Но и это еще не все.