Текст книги "Великий охотник Микас Пупкус"

Автор книги: Витаутас Петкявичюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Vytautas Petkevicius
Didysis mediotojas Mikas Pupkus

Разговоришься без меры, глядь, и приврал ненароком

ВМЕСТО
ПРЕДИСЛОВИЯ

Говорят, что ни рыбак – то хвастун. Спорить не стану. Однако рыбак на рыбу сквозь воду глядит, а обыкновенные люди ее только на сковородке и видят.

Болтают, будто охотники – еще похлеще выдумщики. А того не понимают, что по лесам бродить – не на печке лежать, всякого насмотришься.

Сплетничают, будто великие путешественники, мол, самые отчаянные врали. А что удивительного? Кто много повидал, тот побольше и нарассказал.

Только с тем ничего не приключается, кто целый день напролет дома киснет, сутками дрыхнет, упрятав голову под подушку, кто толстых книг не читает.

Вот я, скажем, с малых лет по пестрому свету странствовал, стрелком был заправским, рыболовом удалым, но никогда ни словечка не приврал. Не до выдумок, – правду, и ту не успеваю рассказать.

А что на словах сказать не успел, то на шкуре пятнистого быка опишу. Чернила возьму погуще, на приключениях настоенные, перо поострее – шмелиное, засвечу плошку из комариного сала и примусь строчить, малых ребятишек уму разуму учить…

Не веришь – сам прочти, букв не знаешь – старших попроси, а если и это не удастся, все равно не унывай, ложись в кровать, засыпай, я тебе за ночь во сне все открою, ничего не скрою. Только уговор – не путай меня ни с одним из вралей да болтунов.

Я – МИКАС ПУПКУС

А это – самый умный, самый верный, самый ловкий и самый красивый пес на свете

ПУПКУСОВ ЧЮПКУС

Третий в нашей компании – скакун залихватский, быстроногий конь клячинской породы

ПУПКУСОВ ЛУПКУС

И наконец – охотничья чудо-птица, на земле попрыгун, в небе кувыркун, днем ходок, ночью едок

ПУПКУСОВ ТУПКУС

с клювом орлиным, хвостом индюшиным, глазом совиным и криком куриным.

Вот и вся наша удалая четверка охотников из знаменитой деревни Балаболкемис, не считая родимой семейки да соседа-Глазейки, да взъерошенной квочки, да пустой бочки, храброго зайчишки, медведя-плутишки, дедовой овчины да тебя, дурачины…

Ах, чтоб тебя, никак запутался…

Надо вот как: не считая бабкиной трубки, медвежьей шубки, хлеба краюхи да тебя, лопоухий…

Ну вот, опять не туда занесло!

…Охотничьих басен да вороньих песен, мушиного меха да торбы со смехом, гончей собаки да тебя, зеваки.

Ну ладно, совсем зарапортовался. Только я не виноват: столько накопилось в голове всяких слов, как открою рот, они и сыплются вперемешку. Сделаем так. Ты садись, не вертись, ногами не болтай, правду плести не мешай. А я уж постараюсь, все по порядку вспомню и тебе расскажу.

Точка.

САМОЕ-САМОЕ НАЧАЛО

У всех великих людей мозг в костях, а головы пустые…

Родился я в кустарнике, вырос в лесу и в младенчестве вместо соски ножку подберезовика сосал. Туманы меня пеленали, гуси пеленки стирали, колыбельку вихри качали, а верхушки деревьев песенки мне напевали.

И под эти песни спал-проспал я без малого неделю. Продрал глаза и слышу: над моей головой комариное полчище гудит-зудит, а их король своих подданных муштрует.

– Много ли нас? – спрашивает король.

– Тьма-тьмущая! Тьма-тьмущая! – пищат наперебой комары.

– А сколько удальцов за лето головы сложили?

– Всего три! Всего три! – вопят-надсаживаются комары, а мошкара им поддакивает. – Да и те ненароком!..

– О каждом поведайте, – важно шевелит саженными усами король.

– Великая драка была у быков, а один наш храбрец меж рогов затесался, его и забодали. Зато и сами рога обломали…

– Жеребцы меж собой схлестнулись, а второй наш смельчак им под копыта угодил. Расплющили его железные подковы, зато и сами согнулись…

– А третьего героя пастухи конским волосом повязали и колами в огонь затолкали. Ну да и у них костер погас…

Не мог я снести такого наглого вранья, приподнялся в люльке да ка-ак тресну короля-кровопийцу по скуле, чуть пальцы не отбил. Счастье его, что я тогда мал еще был, а то в лепешку раздавил бы.

Ужасно рассвирепел комариный король и с налёту ка-ак вопьется мне в нос. Целые сутки орал я от боли… Стыдно, говорите, плакать от комариного укуса? Совсем не стыдно: одно дело, когда жалит обыкновенный комаришка – почешешь, и дело с концом. А тут сам комариный король! От его укуса на носу у меня гуля вздулась, величиной с огурец.

Увидал комар и стал похваляться перед всеми:

– Теперь у него нос отвалится! Безносым останется! – и думает, бестолковый, что навредил мне. А вышло совсем наоборот. Сослужил он мне хорошую службу. Гуля затвердела да так и торчит поныне на кончике носа, поэтому мне в путешествиях компаса не нужно. Скошу глаз, погляжу на гулю и смело могу идти в нужном направлении.

Через месяц я уже понимал лесные языки – и осиный, и шмелиный, и жучиный.

Сижу как-то в люльке, жерновами забавляюсь и слышу, как комариный король с оводом беседует.

– Ты почему так дождя боишься? – спрашивает комар у овода.

– Меч-то у меня из чистого золота, – важничает овод, – приходится беречь, как бы не заржавел. А ты почему от солнца прячешься?

– Жирный я очень, боюсь, как бы сало не растопилось, – пыжится комар, а сам до того худ, до того тощ, что брюхо к спине присохло.

– А сколько ж у тебя жира? – интересуется овод.

– Пудов сто будет, – совсем заврался комар. – А дорог ли твой меч?

– Да больше тысячи потянет…

Вот хвастуны несчастные!

Запустил я шишкой в овода – хрясь! – и перебил ему шестую лапу. А он – тяп! – меня в глаз. Вздулось веко, глаз совсем заплыл.

Так и смотрел одним глазом. Овод злорадствовал, всем хвастал, что отомстил мне, только это неправда. Как раз выгадал я, потому что теперь во время охоты мне не нужно глаз зажмуривать.

Словом, с самой колыбели у меня все складывалось как нельзя лучше: матушка козлиным молочком поила, батюшка петушиными яйцами кормил, старшие братья лещами потчевали. Я и сам не промах был: на осине ягоды собирал, с ольхи орешки щелкал, торфяными хлебцами лакомился и все никак наесться не мог. Потому и вырос такой большой, сильный да мозговитый.

Через год уже знал язык и птиц, и зверей лесных, а еще через два умел по-совиному танцевать, по-лягушиному летать, по-рыбьи распевать, по-коровьи с дерева на дерево порхать. Потом из глиняного лука стрелял, зайцев сладкими речами привечал, из сосулек трут сплетал и в честь лешего зажигал. Потому-то и решили родители крестить меня в заячьей церкви.

Однажды в воскресенье запряг отец пятнистую свинью в глиняное корыто, соломенный хомут на нее напялил, вожжи паутинные натянул, стегнул кнутом мякинным, и понеслись мы вихрем, копытами из камней сок выжимали, из коряг огонь высекали, прямехонько в эту самую неслыханную, невиданную заячью церковь.

На паперти встретил нас жук-псаломщик, засветил фонарики из светлячков, из гнилушек свечи зажег и стоит, раскачивается из стороны в сторону. Причетники хлопочут, лапти за оборы дергают – в колокола звонят, солдаты из голенищ палят – приезжим салютуют, а офицеры ворон певчих под сводами ловят…

Церковь – что за великолепие! Алтарь – что за красота! Дверцы из сала, порожки из масла, колонны из холодца, окошки из кренделька, люстра из мушиных слезок. Крыша блинами крыта, пол сырами мощен, стены из колбас сложены. Запах – слюнки текут!

Как только завидели нашего пятнистого рысака, хор карасей во всю силу песню веселую грянул. Заслышав пение, ксендз явился. Голова у него сахарная, спина мармеладная, нос из меда гречишного. Я не удержался – чавк! – а он меня по лбу – бряк! лоб мой – кряк! а ксендз наземь – шмяк! Я бежать, он кричать. Так все торжество и сорвалось. Ревмя ревел я, пока домой обратно тащили да за печку положили, в мешке окрестили, Миколасом назвали да кулаками утешали. Утешился – имечко понравилось.

Как водится, в школу пошел. Учителя об мою спину розог три воза измочалили, пока азбуке научили. Уши до плеч оттянули, пока книги вверх ногами читать приохотили. Однако ж я сам по своей воле все классы и четыре коридора прошел, в каждом углу яму коленями продавил, пока счет до десяти на память заучил.

Много я чего слышал, много видел, но еще больше перезабыл за время своей злосчастной учебы. Так и остался, как говорится, между небом и землей – ни богу свечка, ни черту кочерга. Брожу по земле, браконьеров гоняю, зверье лесное охраняю, упрямцев и неслухов от плохих дел отучаю, хорошим детям свои приключения рассказываю.

ДЕДОВЫ УРОКИ

– Старик, не вырони трубку!

– Не-ет! – старик – кряк! трубка – бряк!

Как приподнялся я с четверенек и в первый раз без чьей-либо помощи через порог перебрался, дед поднял меня, твердо поставил на ноги и сказал:

– Ну, пачкун, теперь я тебя учить стану…

А я все науки еще в колыбели постиг, даже умел свои пеленки выстирать: привяжу, бывало, их к лапкам гусей, те поплывут – и готово, сделано. Поблагодарил я дедушку и хотел дать стрекача. Но дедушка поймал меня заячьей петлей, посадил под печку и стал распекать:

– Не вырезать ремня из камня, не научить разуму дурня. Слушай ухом, герой, чтоб потом нюни не распускал и не говорил, что нечаянно беды натворил.

"И что путного такой старик может мне сказать? Мне, который знает все лесные языки – и осиный, и комариный, и всякий там жучиный. Его и дома-то уже никто не слушает. Вот он и лезет со своей ветхой наукой к самому малому", – так я думал про себя, но говорить вслух не стал, самая плохая наука все же лучше самой хорошей розги.

– В давние-стародавние времена, – начал дед издалека, – и люди, и животные, и звери жили одинаковый век – по три десятка лет. Все были довольны, все радовались равенству, только человек ворчал на такой порядок и любому встречному-поперечному жаловался: "Слишком короткий у меня век. Ну что я за три десятка лет успею? Не хочу быть похожим на скотину!" Услышала это лошадь и говорит:

"А у меня какая жизнь! На мне пашут, на мне верхом скачут, на мне тяжести возят, а когда приходит время отдохнуть, надевают на ноги путы и темной ночью в луга выгоняют… Мне бы хватило и десяти лет".

"Так отдай мне остальные", – попросил человек.

"С превеликой охотой", – согласилась лошадь.

Но человеку и этого мало. Стал он до пятидесяти лет жить, а все жалуется на свой короткий век, все на судьбу сетует.

Услышала собака и говорит:

"Это мне в пору выть, меня и за зверя не считают. Днем и ночью у конуры на привязи держат, отбросами и костями кормят… Хватило бы и мне десяти лет".

Человек даже подпрыгнул от радости:

"Отдай, – говорит, – и ты мне двадцать лет!" "Бери", – не поскупилась собака.

Взял человек и ее годы. Взять-то взял, да не подумал, что вместе с веком берет и долю. Вот так и получилось: пока человек свой век живет – ему весело, хорошо и легко, все удается, все ладится, но только перевалит за тридцать – начинается лошадиный век – и жить становится труднее: и работать много надо, и детей растить, и заботы всякие одолевают, а они, случается, потяжелее иной ноши. Ну, а уж когда наступает собачий век, тут и вовсе человеку не до веселья: никто его больше не любит, всем-то он надоел, и сам чувствует, что никому он не нужен, ни на что не пригоден…

– Мне хватит и тридцати! – испугался я такой доли и со страху полез под кровать. Но и там меня дед нашел. Лопатой хлебной из-под кровати как из дёжки поскребки выгреб.

– Ничего теперь, внучек, не изменишь. Только не будь неблагодарным и не забывай своих друзей: лошадь и собаку. Они первыми человеку в труде помогали, жизнь облегчали и век его продлили. Уважай их и люби. И помни: без них охотник как без рук.

И чтобы я опять от его поучений не сбежал, дед приставил ко мне собаку сторожить. Да сделал так хитро – овчину вывернул шерстью наружу, меня в нее завернул, а в шерсть насыпал разных крошек.

Голодная собака чует запах съестного и ни на шаг от меня не отходит. Я сижу, шевельнуться боюсь, а дедушка раскачивается и знай выкладывает свою старозаветную мудрость.

– Поспорили как-то летучая мышь и сокол, кому из них лучше на свете живется.

"Я все вижу!" – хвалится сокол.

"Я все слышу!" – не уступает нетопырь.

Поспорили, повздорили и поднялись оба в небо.

"Что ты слышишь?" – спрашивает сокол у нетопыря.

"Земля шуршит, трава прорастает, с треском комья раздвигает, легкий зверек в травке бежит и что-то сухое за собой тащит. Оно хрустит, за травинки цепляется, а на землю как будто камешки сыплются".

Засмеялся сокол и говорит:

"А я вижу: торопится мышка в норку, за собой ячменный колосок тащит. Колосок усиками за травинки цепляется, а из колоска не камушки – зернышки сыплются".

– Знаю! Глаз! Охотнику больше всего острый глаз нужен! – закричал я. – Хватит мне учения, – и собрался было улепетнуть. Но не тут-то было. Собака не хотела расставаться с вкусным запахом, ухватила меня за ляжку и снова усадила за науку.

– Погоди, не шарахайся, как оголтелый, – усмирил меня дедушка. – Когда стемнело, сокол с нетопырем уселись на дуб ночь ночевать. Вдруг нетопырь голову наклонил, прислушался – что-то по стволу ползет. Еще послушал и понял: змея к ним подбирается, врасплох застать хочет, на добычу надеется.

"А теперь что ты видишь?" – спросил нетопырь у сокола.

"Почти ничего. Темно, хоть глаз выколи".

Засмеялся нетопырь и говорит:

"А я слышу: змея к нам подкрадывается, чешуей о дерево трется и раздвоенный язык у нее во рту дрожит". – Поднялся нетопырь, перелетел на другое дерево. Соколу ничего не оставалось, как отправиться вслед за своим приятелем.

– Понял! Ухо! Нужнее всего охотнику слух! – Сбросил я овчину, швырнул собаке, а сам – в окно, хотел нырнуть в крапиву, спрятаться. Но посреди двора меня петух настиг. И совсем бы заклевал, кабы не подоспел дед со своей ветхозаветной наукой. Зажал меня под мышкой, принес в избу, затолкал в лукошко, лукошко обвязал платком и подвесил под потолком к балке, как гуся на откорме.

– Это чтоб терпения набрался. – И как ни в чем не бывало продолжал поучать. – Твоя правда, охотнику нужны и глаз и ухо. Но есть еще одно, без чего ему ни ухо, ни глаз не помогут…

– Ты слушай, не вертись.

Правил однажды страной очень умный правитель. Нельзя сказать, что был он самым мудрым среди людей, но среди королей действительно был самым умным, это точно. Все понимал и все знал. Глаз у него был зоркий, за целую милю мог из лука в муху попасть… Ухо чуткое – за две мили слышал, о чем между собой муравьи говорят. Сила у него была огромная, рука твердая, как сталь. Копье его и лук сеяли смерть вокруг. Никто не мог спрятаться и уйти – ни зверь в лесу, ни птица в воздухе, ни рыба в воде…

Был властитель той страны заядлым охотником…

Не ради пропитания и не для защиты, только ради своего удовольствия он уничтожал все живое. Деды и прадеды говорили: не бей ужа – солнце заплачет. Так вот, а он забыл об этом. И в скором времени во всех его владениях – в лесах и рощах, в реках и озерах не осталось никакой живности. Даже мух и головастиков этот великий охотник уничтожил начисто.

И с последним выстрелом в той стране наступил страшный голод.

Не желая умирать голодной смертью, властитель велел убить своего верного коня, и вскоре от скакуна остались лишь обглоданные кости. Но голод – не брат. Через несколько дней от голода снова помутился ум у владыки, и решил он умертвить второго своего друга. Но собака видела, какая судьба постигла коня, и даже близко не подпускала хозяина. Тогда он попытался заманить ее хитростью. Положил на меч плоский камушек и держит над огнем, будто лепешку печет. Собака вокруг ходит, облизывается, а хозяин все подманивает ее поближе. И когда камень раскалился докрасна, великий охотник метнул его прямо собаке в раскрытую пасть. Опалило огнем собаку, и она с жалобным воем убежала в лес. Убежала и поклялась никогда к хозяину не возвращаться и жестоко ему отомстить. Так с тех пор она и прячется в глухой чаще и только изредка выбирается на опушку, чтобы напасть на стадо и утащить добычу в свое логово…

Так на наше несчастье появился волк. И по сию пору этот хищник соперничает с плохими людьми – кто больше безвинных существ умертвит.

– А что же случилось с владыкой? – сдавленным голосом спросил я дедушку.

– Когда он умер от голода и кости его побелели, волк вышел из леса, подошел к мертвому хозяину и увидел, что в груди его вместо сердца лежал холодный гладкий камень.

– Теперь я понял: охотнику больше всего остального нужно сердце.

– Правильно, – согласился дедушка, – не каменное, не железное и не пучок пакли… Настоящему охотнику больше всего на свете нужно чуткое и милосердное человеческое сердце.

Он развязал платок, выпустил меня из лукошка, легонько хлопнул по затылку, иди, мол, во двор, играй. Но мне почему-то расхотелось убегать. Дедушка усмехнулся в усы и закончил свою науку:

– Работа, что соль – бережет человека от порчи, а дедовская наука спасает от ошибок. Вот так, проказник. Ступай и никогда не забывай, чему я тебя под потолком учил.

Все.

ПЕРВАЯ ОХОТА

Вопрос: Что важнее – дождь или солнце?

Ответ: Зонтик.

Рос я как на дрожжах – за год на несколько вершков вытянулся. Увидел это отец, позвал меня и спрашивает:

– На охоту хочешь?

– Еще как! – отвечаю, а сам от смелости моргаю.

– А знаешь ли ты, каким концом ружье к плечу приставлять?

– Догадаюсь.

– Вот и хорошо! А всему остальному беда научит. – Дал он мне ружье кремневое, козий рог для пороха, горсть дроби из хлебного мякиша. – Для начала хватит. Только смотри, не пускай на ветер такое богатство, повсюду с собой носи, всегда под рукой держи, потому что истинный охотник никогда не знает, где днем охотиться станет, где ночь его застанет. Ясно?

– Как в тумане, – не растерялся я.

– А теперь попроси у матери чего-нибудь съестного и отнеси нашему деревенскому старосте, чтобы тебя в мужчины записал и разрешение на охоту выписал.

Сами понимаете, меня подгонять не нужно было. Натолкал я в корзинку побольше всякой снеди, так что едва поднял, и понес, качаясь от тяжести, его светлости пану старосте, родовитому господину простолюдину.

Подошел к дому, крыльцо новое, еловое, по бокам два истертых веника стоят на манер часовых, стал в дверь протискиваться да косяк из проема вывалил. Моей вины нет в том – дом спешно был слеплен, к празднику. Недаром, видно, дед учил: что делано наспех, то сделано на смех. Потоптался на пороге разуваясь – и пол проломил, потому, верно, что и его перед праздником заново перестилали. Кончилось тем, что и стену я повалил, когда шапку на гвоздь вешал.

Перепугался я и прямо с порога ахинею понес.

– Доброе утро, – говорю. – Я Пупкус Микас, село наше Балаболкемис, внук своей бабки, здоров и крепок, как редис с грядки. Живу в деревне с отцом и мамой, никогда не бываю пьяный. Есть у меня братья и нету сестры. А кто будете вы?

Староста даже головы не поднял. Тогда я перед ним подарки стал выкладывать – копченый окорок лягушки да соленый хвост кукушки, комариное бедрышко, мышиное ребрышко, соловьиную шейку да сорочью корейку. И в придачу бутылочку со шмелиной слезой. Не выдержал староста, спросил:

– Как велик ты, паренек?

– Как гороховый стручок.

– Ну, а крепок?

– Как дубок…

– Нда, стены валить ты горазд, а вот ростом маловат, – и староста снова уткнулся в бумаги, но все-таки одним глазом на подарки посматривает.

Тогда я добавил: стаканчик дубового соку, блин, коровой жеваный да бублик, кузнецом кованый. И громко кашлянул.

После новых подарков староста вышел из-за стола и велел мне: большой палец в рот поглубже засунуть, покрепче дунуть, мускулы на руках напрячь потуже и кулаки сложить поуже, зубы ощерить, без этого, мол, нельзя силу проверить.

– Носом ты не вышел, – наконец нашел он к чему придраться.

Что делать? Пришлось остатки выкладывать: черствый блин ячменный, царский рубль чугунный, сто желтков змеиных, бочку пива из тмина и в придачу сотню старых пуговиц.

Староста сгреб все со стола, а мне бумажку всемогущую выдал, печатью пристукнул и напутствие стал читать-причитывать:

– Если сравнивать с тринадцатым дождливым годом, то какой из тебя мужчина, так, вроде стручка лущеного. Но если нынешний засушливый век сравнить с временами допотопными, может, и вышло бы, что ты силен как бык. Так и быть, лягушонок неблагодарный, посвящаю тебя в охотники и приказываю: ружьишком не балуй, вместо дудки в ствол не дуй, богу в окна не пуляй, да того не забывай, что теперь в сравнении с доисторическим тридевять третьим годом и без тебя всякими пушками да орудиями столько дыр в небе понаделали, что от сквозняков спасу нет, через эти щели облака набухшие выталкивает, а у людей картошка на поле гниет.

Пока я его слушал, страшно проголодался. Пошел домой, борща корыто выхлебал, полдня проспал, а когда вернулся, староста в общем уже свое наставление заканчивал, да только с разгону никак остановиться не мог.

– Ну, парень, живи, вверх расти, на охоту ходи да вокруг поглядывай, что к чему прикидывай… – Надо же ему было что-то говорить за такие расчудесные подарки. – И все сравнивай, парень. Без сравнения человек теперь как без рук. Не выровняешь свои шаги по соседу, не будешь знать, идешь ты или стоишь. Не согласуешь свои мысли с начальством, не будешь знать, размышляешь ты или так, чепуху несешь. Врага своего не возлюбишь, так не будешь знать, зачем на свете живешь, зачем сало жуешь.

Дальше я слушать не стал, ушел на охоту.

Вышагиваю не спеша и все сравниваю. Вокруг меня – сколько глаз видит, сколько ухо слышит, простирается огромный лес. Такой большой, такой страшный, что так и подмывает: взять одеяло поплотнее и прикрыть его. Вполне бы достало. Ну, не одно, так два одеяла уж точно накрыли бы, и еще место осталось для доброй охоты.

Иду день, зайцам охотничьи правила втолковываю. Иду второй, песни распеваю хорьковые, а на третий – взял и заблудился. Не то чтобы заблудился, просто звериные тропы малость перепутал. Чем дальше бреду, тем приятнее, тем веселее мне становится.

 
Вокруг тишина.
Вокруг красота.
 

Вокруг так замечательно, что даже мороз по спине мурашками бегает. Сердце, точно барабан, стучит и всех птиц подальше в лес гонит. Ну, гнать не гонит, но предупреждает, что охотник идет: ружье у него – кремневое, бьет без промаха, козий рог для пороха и горсть дроби из мякиша хлебного.

Наконец вышел на редколесье. На поляне дуб растет. Страх глядеть, какой дубище! В толщину не меньше девяти пядей, а уж что высота – больше шести вершков вымахал! На ветвях желуди висят, что твои арбузы. Ну, может, и не совсем арбузы, но уж макового зерна побольше, это точно.

И под этим развесистым дубом дикая свинья хрюкает, своего поросенка пасет. Злая свинья, как оса, а поросенок у нее ростом с жеребенка. Я ружье с плеча сорвал, прицелился в поросенка – бац! – пальнул, он – бряк! – опрокинулся, а пуля – вжик! – и мимо. Свинья, конечно, защищает своего дылду, кинулась на меня. Ну, может, и не кинулась, но хвостом по пяткам собиралась перетянуть, что верно, то верно.

Я стрекача, свинья следом. Несусь вокруг дуба, язык высунул, а она, зловредная, не отстает. Пока ноги уносил, ружье уронил и торбу потерял, и добро по сторонам расшвырял. Только все равно чувствую, тяжело бежать, что-то тянет голову к земле. Уже силы на исходе, дыхание перехватывает. Уже совсем было рухнуть собрался, да вспомнил, что в шапку у меня игла вколота. Схватил я иглу да ка-ак запущу в свинью со злости. И угодил ей прямехонько в лоб. Она и хрюкнуть не успела – шмяк! – повалилась на бок. Не только повалилась, но и ноги протянула.

Стою над ней, отдышаться не могу, а голова работает, как мельница ветряная: ни домой свинью нести, ни поросенка ее пасти. Стою, думаю, вдруг – трах! – желудь на голову свалился, я – плюх! – и уселся на мох. От удара даже в глазах потемнело, зато в голове просветлело, прямо как в подвале светло стало. Дольше я не мешкал, свил гнездо на дубе, забросил в него поросенка, а свинью за хвост, как за гуж, ухватил и домой поволок.

Тянул я ее, тянул, до смерти устал. Не то, чтобы устал, а спать захотел. Свалился как неживой на землю и крепко заснул. Не то что заснул, а в дреме глубоко задумался. Пробудил меня от этих мыслей какой-то шум. Продрал глаза, а дикой свиньи рядом со мной нет как нет! Я туда, я сюда: как сквозь землю провалилась. Ни следа, ни духу.

Тут я совсем проснулся, поднял глаза к небу, глядь – сороки мою свинью на сосну утащили, тянут ее каждая к себе, никак поделиться не могут. И дерутся промеж себя, только перья летят.

Подбежал я поближе и даже рот раскрыл от удивления: вот так дерево, всем соснам сосна. Что толщина, что вышина! А стволище! Если расколоть, так, наверное, спичек пять, а то и все шесть выйдет. Ну, если не шесть и не пять, то уж одна – это точно. Зато какая толстенная!

Подбежал, значит, я и начал шапкой махать. От моей шапки ветер подул, сосна закачалась, точно в бурю. И сбросила свинью вниз. А мне того и нужно. Достал я леску, в шапке припасенную, на одном конце петлю сделал и привязал свинью за ногу, другой конец вокруг своей руки обмотал. Лег и притворился спящим. А сам веки соломинками подпер, чтоб не слипались, караулю и думаю: только троньте мою добычу, я вам покажу, откуда перья растут! Ну, если и не покажу, так хоть сам посмотрю, что из моей затеи выйдет.

Час жду, два жду. Вдруг, откуда ни возьмись, огромный ястреб. Как кинется на мою свинью. И понес в небо. Страшно вспомнить, какой был ястреб. Всем ястребам ястреб. Если б эдакий громадина крылья распростер, половину нашей деревни прикрыть мог. Ну, может, и не половину, но уж трубу на теткином доме – это точно.

Ястреб к себе свинью тянет, я к себе. Тянем-потянем, кто кого перетянет. И вдруг чувствую – ноги мои до земли не достают. Поглядел вниз и обомлел: вся родимая деревня подо мной как на ладони. С такой высоты ее, кажется, можно шапкой накрыть. Соседи муравьями ползают. Высыпали на улицу, головы позадирали и советы орут во всю глотку:

– За землю хватайся, не поддавайся!

– За облако держись, на крышу не свались!

– Микас, ястребу на спину карабкайся!

А самый робкий во всей деревне человечек вдруг схватил камень и ка-ак швырнет в нас. И надо же – угодил прямехонько в леску и перешиб. В ушах у меня только – ффью-у! – ветер засвистел, и как грянулся я в пруд, даже вода по сторонам расплескалась. Оно и лучше. Я сухим-сухой из пруда выбрался да еще полную торбу карасей набрал. Может, и не караси то были, а лягушки. А может, и вовсе ничего не было. Но что же тогда у меня за пазухой так колотилось и трепыхалось?

Честное слово!