Текст книги "Бабло пожаловать! Или крик на суку"

Автор книги: Виталий Вир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Молиться перед едой вас научил отец?

– И не только тому. Много еще чему.

Рамсес попытался вспомнить, чему он научился от отца. Но, затрудняясь и не припоминая ни его, ни наказов, он снова спросил:

– То, чему отец научил Вас, Вам помогает?

Бабуля не торопилась с ответом. Толи сказывался возраст, а отсюда усталость говорить во время еды, толи она тщательно подбирала ответ, а то и вовсе так жила – размеренно и спокойно. Тем не менее, как полагал Рамсес, на этот раз она ничего не собиралась говорить. Позже, из-за продолжительной паузы ему даже показалось, что бабуля обременена другим и сейчас думает о чем-то своем – житейском.

«А что, – заподозрил он, – если мысли у бабули как-то связанны со мной?»

И он опять спросил:

– Вас что-то беспокоит?

– Заботы уж давно мой покой не поедают, – ответила бабуля и, наконец-то, разговорилась: – Я тебе так, милок, отвечу о помощи знаний от отца. Если человека и научили в школе (специальной-то) ездить на машине, да разные дорожные правила поведали и какие там ситуации на ваших дорогах в подробностях упредили, да, ведь, у каждого человека голова-то своя. Тому и делать он станет и принимать решения сам – по своему уразумению и для своего же блага. Если, конечно, ему это обильно добро-то нужно.

После этих слов они не разговаривали. Есть закончили почти одновременно. Первым опустил ложку в тарелку Рамсес.

– Хорошо поелось-то? – поинтересовалась бабуля, когда прожевала последнее.

– Вкусно и сытно, – ответил Рамсес спокойно, но отчего-то почувствовал неловкость, как вдруг, тоже не понятно, почему, он вспомнил именно это и сразу добавил: – спасибо.

– На здоровьечко. За хорошим столом – ладно и поедается.

Рамсес посмотрел на пустые, единственные на столе, алюминиевые миски.

– Не туда смотришь-то, шоб понять сказанное.

Бабуля поднялась, желая убрать пустые тарелки, но не успела. В комнату, где они сидели, с улицы открылась дверь и вошел парень. На пороге он сразу же остановился. Не обращая внимания на Рамсеса и немного опустив голову, он исподлобья глядел на бабулю.

Первое, что Рамсесу попалось на глаза – расстегнутый ворот белой застиранной рубахи у парня, который контрастировал на общем черном фоне в одежде, состоявшей из куртки и брючного костюма, сидевшего на нем мешковато. В расстегнутом вороте не было бы ничего особенного, если бы к верхним двум «свободным» пуговицам пришлось бы равное количество петель – их же было три.

– Опять ты у нее був?! – возмутилась бабуля и кулаком стукнула по столу, к которому устало притулилась.

В ответ парень лишь удивленно на нее посмотрел.

Он был молод, хотя, скорее, без возраста. И, как показалось Рамсесу, в любом случае, относительно лет, парень должен был выглядеть симпатичней, нежели его странное выражение лица. Настолько диковинное, что смущенному от такого сравнения Рамсесу, восседающему на табурете, пришлось украдкой еще раз, но внимательней, оглядеть того, который не спешил проходить. Рамсес поймал себя на мысли, что лицо у него, должно быть, ему знакомо, но вспомнить еще что-либо, связанное с ним, он не смог.

Парень, определенно, не был обычным. На круглом уплощенном лице выделялся монголоидный разрез глаз, но вертикальная складка кожи полулунной формы несколько прикрывала внутренний угол глаза и эта особенность в целом отличала парня от той расы. За губами угадывался крупный язык, потому что он так «напирал» на рот, что губы не были плотно сомкнуты. Кожа, отдаленно помнившая воздействие загара, не придавала лицу красивый признак здоровья, а лишь подчеркивающе выделяла совсем уж белые, «оправившиеся» от солнечных летних лучей, деформированные ушные раковины. В остальном, у парня была вполне себе плотная и даже коренастая фигура. Наряду с этим, в общем-то, высокий рост, а к тому обычные пропорциональные руки и ноги. Удивительно, но, если бы не выражение лица, парень бы ничем не обращал на себя внимания, особенно со спины.

– Окаянный, на кой ты мне под старости лет такое удумал? – не затихала бабуля и продолжала злиться.

Рамсес ничего не понимал, но парня, который, прибывая в растерянности, опустил глаза перед напористой бабулей, стало жалко.

– Я хлеб принес, – тихо сказал тот, не поднимая глаз.

– Вижу, что не совесть лежит в сумке, а то она меньше-то у тебя…Ладно, хоть про хлиб не врешь, – промолвила бабуля тише, чем прежде.

– Успокойтесь, баба, – по-детски произнес парень, – я ничего не делал и вел себя, как дал слово.

Бабуля в сердцах махнула рукой в его сторону и взяла пустые тарелки со стола. Он поспешил к ней и помог – забрав чашки, принялся те мыть. Она снова села.

– Поесть, наливай себе сам, – сказала она спокойно, как если бы до этого и не злилась. – Мы уж поели.

– Спасибо. Я не хочу.

– Ох, Дэвис, Дэвис, – попричитала бабуля и вздохнула.

Рамсесу не хотелось, чтобы она снова начала сердиться, и он решил вмешаться. Тем более, что ему показалось, будто никто из присутствующих его не замечает, особенно парень.

– А почему так назвали – Дэвис? – задался он вопросом, оттого получилось нескладно – выглядело, как озвученные мысли вслух, а не обращение к кому-либо конкретно.

– Родители захотели, – пожимая плечами, коротко ответил Дэвис.

На что бабуля добавила:

– Теннис большой воны любили, тому так и прозвали, когда вин народился.

– Есть такой Кубок Дэвиса, – уточнил парень.

– Вот то, им кубки-то и подавай, – слабым голосом продолжила бабуля. – Вовсе ум уж заволокло, будто нужны не детки, а суперигроки на яком-то бесовом поле, шоб у жизни выцарапать сей непотребный кубок. Только воны не поймуть, кому чего доказывать собирались-то по сути, если плоть от плоти не радует с кубком иль без, да о то иль брошена вовсе?

– Бабушка! – укорил Дэвис.

– Ну, а шо? – сказала она громче. – Ведь, як прознали про болезнь Давуна, так и, выходить, ты ничей очутился и плоть у тебя друга, тому як им – чемпионов подавай!

Услышав слово «Даун», Рамсесу вдруг стало понятно, кого ему напоминало лицо Дэвиса. Он вспомнил, что, оказывается, ему просто знакомы такие люди. Рамсес предположил, что дел с ними он никогда не имел, но о них знал, что они существуют.

Вместе с тем, Рамсес отчего-то почувствовал обиду за Дэвиса и решил снова вмешаться. Хотя бы сменить тему разговора, так неудачно, как оказалось, им начатую:

– Дэвис, а как мы вчера приехали к тебе? Бабушка говорила, в корыте?!

Парень поставил чистые, сухие тарелки на полку и повернулся к ним лицом, ласково улыбаясь.

– Да. Я не знал на чем еще Вас привезти, – речь у Дэвиса была с задержкой, тембр голоса звучал своеобразно, но нельзя было сказать, что произношение ужасное, а слова на слух воспринимаются отталкивающе.

Рамсес поморщил лоб, пытаясь вспомнить что-то из вчерашнего. Попытка не увенчалась успехом.

– Скажи мне, Дэвис, как так получилось, что я с вами, но не могу вас вспомнить? – Рамсес подумал и добавил: – Впрочем, я совершенно ничего не помню.

– Как вас зовут, помните? – озадаченно спросил Дэвис.

– Я ж его выспрашала, он, як партизан, не говорит.

Рамсес, пытаясь вспомнить имя, смотрел то на бабулю, то на Дэвиса. Не отыскав ничего у себя в голове, он отрицательно помотал головой и пожал плечами.

– О, я ж говорю, як партизан!

– Я, правда, не помню.

– Остальное помните? – продолжал спрашивать Дэвис и было видно, что он искренне переживает.

Рамсес задумался вслух:

– Собственно, я не знаю, о чем мне надо подумать, чтобы понять, что я помню, а о чем забыл. Скажу так, когда я говорю или вас слушаю, то просто понимаю, что, то или иное я знаю, а, вот, кое-что мне совершенно не знакомо…Как-то так.

– У меня есть пресса, – сказал Дэвис и взял с полки экземпляр свернутых газетных листов, которые протянул Рамсесу. – Помните, как читать?

Рамсес развернул листы и прочитал первый, попавшийся на глаза, заголовок статьи:

– «Цирк в Кремле», – и словно в подтверждение самому себе, что он может читать свободно, Рамсес продолжил и весьма бегло: – Самое ли время, когда на улицу выходят недовольные граждане, устраивать в Кремле шоу?! Руководство ГКД, отдавая отчет, что главная площадка страны непроста, заверило…

– Так, – перебил Дэвис, – читать Вы можете. Это значит, что у Вас – временная потеря памяти.

– А ты откуда можешь об этом знать? – удивился Рамсес, будучи твердо убежден, что Дэвис не может об этом ведать наверняка.

– В основном в Интернете я читаю только о болезнях и помню, о чем пишут, – Дэвис обиделся.

– Я имел в виду, что ты не врач, – ответил Рамсес и приободряюще улыбнулся, потому что одновременно с этим, он отчетливо понял, что такое и Интернет, и доктор.

– Вот, Вы почему-то верно знаете, что болезнь и врачи, и вообще все то, о чем мы говорим – это связано с медициной. Вы же понимаете это? Ведь, так?

– Да, – твердо ответил Рамсес, начиная осознавать, что, действительно, он о чем-то просто знает и все тут. А, вот, какие-либо темы (равно, как и значение отдельных слов) ему совершенно не знакомы.

– Вот, я и Вам говорю, доктора про такую болезнь пишут, что иногда люди забывают недавнюю свою жизнь, а остальное у Вас будет все так, как и прежде.

– Но, – растерянно заговорил Рамсес, – почему тогда я не помню семью, имя…Ты, случайно, не читал в Интернете, как долго подобное состояние может длиться?

– Я читал о таких, как Вы, что после двух дней они опять вспоминали о себе все.

Рамсес недовольно поджал губы.

– Один врач писал, – продолжал Дэвис, – что такое происходит с тем, кто перенапрягся или у него был сильный стресс…и после холодной воды такое может быть! Я теперь стараюсь ей не умываться.

Рамсес усмехнулся, машинально реагируя на последнее предложение.

– Вы можете, и правда, радоваться, – пробубнил Дэвис, насупившись от обиды, – в случае с Вами, это не приносит никакого вреда. А память воротится к Вам и у Вас не останется ничего плохого…В отличие от Вашей болезни, о моей – так не пишут.

Наступило молчание. После этого бабуля, которая до сей минуты слушала и не перебивала их, поинтересовалась:

– Х-де ж ты живешь? Тоже не помнишь, милок?

Рамсес вновь поджал губы, вспоминая, а затем ответил, мотая головой:

– Ничего не помню.

– Вот те на, – озадаченно сказала бабуля, – свалился на мою голову! И, як я с вами двумя управлюсь? Ладно б, Дэвис, до того приносил в дом какусь живность больну – и все боле кошек, да собак. Те поживут-поживут, оклемаются, да сызнова вольной душой на раздолье, изрядко у гости воротясь, а с тобою тяперечя, як?

Рамсес растерялся, почувствовав неловкость, и поспешил ответить, но получилось неуверенно:

– Я уйду сейчас.

– Далече? – поинтересовалась она. – Иль, як партизан, знамо куда, но вам – промолчу?

– Нет, я, правда, не знаю.

– О, то-то, сиди уж, – махнув рукой, бабуля тяжело поднялась с табурета и направилась прочь.

Она пошла в соседнюю комнату. Но не в ту, в которой проснулся Рамсес, а рядом.

– Прилягу, – отозвалась она, повышая голос, когда закрыла за собой хлипкую дверь, – ноги болять. А тебе, партизан, як отойдешь, в милицию надо, шоб их! – таким образом, почему-то выругалась бабуля. А, укладываясь на койку, пружины которой поскрипывали, она добавила: – В полицию тебе надобно!

Дэвис, как в фильмах про шпионов, поглядывая по сторонам, быстро перешел к столу и занял место бабули; заговорил шепотом:

– Я не знаю, надо Вам идти в полицию или нет… Я Вас выкрал!

Рамсес округлил глаза.

– Вчера я видел, что Вас ударили по голове, потом оттащили в маленькую кладовку и этот ушел наверх, а я испугался за Вас и от испуга быстро вытащил Вас и перетащил на балкон!

Дэвис разволновался, а потом и вовсе замолчал. Рамсес решил не задавать вопросы, лишь выслушать с интересом – не перебивать и не обращать внимания на сбивчивость парня.

– Мне было страшно. Вы лежали на полу с закрытыми глазами. Я потолкал Вас, а Вы не проснулись, но простонали. Я вернулся к кладовке, забрал одеяло и укрыл Вас так же, как там. Я бы не унес Вас и поэтому побежал домой за тележкой. Моя бабушка мне говорит, что надо помогать. А сама ругается, если я кого-то приношу с собой, – упомянув об этом, Дэвис удивленно пожал плечами. Рассказывать далее он продолжил также взволнованно: – Со стороны леса я с тележкой в руках подошел к балкону, – волнение у Дэвиса усилилось: задрожали голос и руки. – Ремнями я привязал Вас к своей спине и с Вами перелез за балкон. Сразу уложил Вас на тележку и накинул на Вас то одеяло, чтобы тело не заметили. Мне было тяжело везти. Когда же я приехал с Вами, моя бабушка сильно ругалась, что я привез пьяного к нам в дом. Но она все время тоже говорила, что не бросать же Вас во дворе. Еще она сказала, что Вы пьяный и Вам надо спать. А я промолчал об увиденном с Вами. Я не хотел, чтобы она ругалась и сильно волновалась.

Дэвис закончил длинный рассказ и ладонью вытер себе лоб, который заблестел от испарины.

– А кто это был, который ударил меня по голове?

Не ответив, он отвернулся, сел боком к столу и начал рассматривать ногти на пальцах рук.

– Ты боишься о нем говорить?

Дэвис покачал головой, соглашаясь.

– Ты его знаешь?

– Да, – тихо подтвердил Дэвис. – Он – друг мне.

– Ты не хочешь его выдавать?

– Не хочу, чтобы у него потом были неприятности.

«Да уж, неприятности для друга! А то, что он сделал со мной, так это ничего страшного? – размышлял Рамсес».

– А из какой квартиры ты меня привез?

– С первого этажа.

– Я это уже понял. Ты конкретней скажи, где эта квартира находится?

– Я туда хожу почти каждый день.

– Так, ты отведешь меня туда?

Помолчав, Дэвис отрицательно помотал головой, как и прежде, смотря и перебирая ногти на руках.

– Ты еще чего-то боишься?

– Да.

Рамсесу надоело вытягивать из Дэвиса слова, но он решил не повышать голос на него – и без того взволнованного и напуганного. Хотя, желание узнать больше, было сильным и оно искало яркого, эмоционального проявления, хотя бы в словах!

– Отчего же? – спросил Рамсес, сдерживая себя.

– Боюсь, он перестанет мне разрешать к нему приходить.

– То есть?! Ты каждый день приходишь к нему в квартиру?

– У него не одна квартира – их много.

Рамсес окончательно запутался: причем тут много квартир, а Дэвис так обыденно является к кому-то и вытаскивает тело из кладовки? И вообще, раз ударили по голове, спрятали, почему за всем этим спокойно наблюдал Дэвис и потом он делал то, чего ему захотелось, при этом никто его не остановил?

– Мне надо идти, – сказал Дэвис, чем прервал плеяду вопросов у собеседника, которые только еще набирали обороты!

Рамсес растеряно спросил:

– В смысле?

– Мне надо идти, – спокойно повторил он.

– Так. Постой-постой. А мне-то, что теперь делать?

Дэвис снова пожал плечами, но предложил:

– Спите, как бабушка.

Рамсес окончательно вышел из себя, но и опять сдержался, не показывая вида. А все потому, что надежда (после общения с бабулей) хотя бы на Дэвиса, кто мог бы внести ясность на его появление здесь, таяла на глазах и ситуация казалась ему уже безвыходной. Но и, если напористо потребовать объяснений, Дэвис мог совершенно уйти в себя и тогда, что делать, Рамсес не представлял. Он лишь определенно понимал, что обращаться в полицию пока не стоит. В особенности, когда самому ничего не понятно и потеряна память. Заявиться же туда с парнем, из которого надо вытягивать слова, да еще и с каким-то синдромом Дауна и, чтобы им обоим поверили, сейчас, казалось Рамсесу, излишне смехотворным.

– Я могу тебя сопровождать? – поинтересовался Рамсес, не желая, хотя бы на первых порах, расставаться с Дэвисом.

Прежде чем ответить, он помолчал, но после спросил:

– А вы бабушке не расскажите?

В ответ Рамсес захотел тоже выдвинуть условие: если ты мне покажешь, что и где со мной происходило, то я буду нем, как рыба! Внезапная мысль ему понравилась и он решил стать «свидетелем компромата» на него, чтобы затем, по-необходимости, Дэвиса «дожать», если тот по-прежнему будет упорствовать и стоять на своем, ничего не рассказывая.

– Не расскажу, – твердо заявил Рамсес.

– Но, идти далеко.

– До ночи обернемся туда и обратно? – с иронией в голосе спросил Рамсес, чтобы поднять настроение Дэвису.

– Конечно! – повеселел он.

Из-за того, что необходимо будет снова возвращаться в этот старый дом с большой рукодельной печкой, Рамсес поймал себя на мысли, что не особенно этого хочет, а, как поступать иначе, куда еще пойти, он пока что не знал.

Собрались и вышли из дома молча.

Начали они путь между жилыми многоэтажными домами, которые явно были построены не так давно, но уже заселены. Пройдя очередную высотку, они вышли к лесу, и уже в нем отправились далее по тропинке. Дэвис шел впереди. Сразу, как появилась возможность, Рамсес поравнялся с ним. Рамсесу хотелось разговорить Дэвиса. Но упоминать о «произошедшем в какой-то квартире» напрямую он не стал, а начал с обычных, после первого знакомства, расспросов:

– Ты всегда жил с бабушкой?

– Всегда и совсем не помню маму. О ней рассказывала моя прабабушка, когда я вырос. Я правнук для нее, а моя мама была единственная у нее внучка.

– Так, она приходится тебе прабабушкой? – удивленно спросил Рамсес.

– Да, прабабушка.

– Где же мама?

– Мы не знаем… Около двадцати лет она к нам не приходит.

– А до этого?

– Приходила. Потом пропала.

– Дэвис, я это уже понял.

– Долго обо всем говорить. Я прабабушку тоже расспрашивал и она много по вечерам рассказывала.

– Вот и поделись, – настаивал Рамсес, стараясь таким незатейливым образом расположить к себе Дэвиса. – Кратко, о главном.

– Для меня о маме все главное: кратко – не получится.

Из-за того, что разговор с парнем невозможно поддерживать, Рамсес уж было отчаялся пообщаться с ним, как вдруг Дэвис заговорил сам:

– Моя мама занималась большим теннисом. Ее родители, а мои бабушка с дедушкой, делали все, чтобы мама была чемпионкой. Она выросла и начала вместе с еще с другими тренироваться у мужика из Франции. Я слышал о нем только от прабабушки. Мама и он полюбили друг друга и хотели жениться. Но родители моей мамы были против: тренер был женат и там у него было аж трое детей, – многозначительно добавил он о своих братьях или сестрах и печально добавил: – Потом моя мама родила меня.

– Так папа и есть тренер из Франции?

– Да… Спустя время врач сказал моей маме, чтобы меня отдали в приют, потому что я никогда не смогу писать и читать и поэтому не буду радовать мою маму.

После этих слов какое-то время Дэвис шел молча, а Рамсес не осмелился говорить о чем-либо. В эти мгновения у Рамсеса возникло странное ощущение, он совершенно определенно понимал, что с кем-то и когда-то об этом говорил… Но с кем, при каких обстоятельствах, он никак не мог вспомнить.

Молчание не продлилось долго, Дэвис снова заговорил:

– Я не люблю врачей. Они сказали, что я стану мешать моей маме.

– А папа? – заинтересовался Рамсес, проникаясь историей.

– Вскоре, после моего рождения, когда он узнал, что я такой вот, он уехал обратно, туда. Прабабушка говорила, что потом родители моей мамы мучили ее, что ей не надо было бросать спорт, а все то, что моя мама долгие годы делала – оказалось все незачем. Потом, они все много переживали.

– Как же ты у прабабушки оказался?

– Моя эта прабабушка рассказывала мне. Она, узнав, что моя мама и ее родители собираются отвезти меня в приют, устроила им такой скандал… И уговорила маму привезти меня домой к ней. Прабабушке было жалко мою маму – днем и ночью ее родители уговаривали отдать меня в приют.

Дэвис снова замолчал.

– Потом, что было?

– Моя мама сделала так, как попросила прабабушка. Что было еще, она не говорит мне. Знаю, почти сразу умерли из-за больного сердца родители моей мамы, а она начала пить. Я помню это, когда мама привозила нам деньги. Потом она приезжать перестала. Поэтому сейчас ничего мы не знаем, где она и что с ней.

Рамсес почувствовал, как сердце, только что, безучастно выполняя функции, начало сопереживать мыслям, которые находились в поисках объяснений – почему так получилось, чтобы произошедшее, затем, печально отразилось сразу же на нескольких судьбах? Родители матери умерли. Сама она запила. Дэвис, несмотря на то, что остался жив, не особо радуется всему. Из-за переживаний у Рамсеса защемило сердце и он спросил:

– И, как вы жили?

– Воспитывался я у прабабушки, – коротко ответил Дэвис и опять замолчал.

– Ты учился?

– Я поздно заговорил, но после я стал много изучать благодаря прабабушке и ее знакомой – логопеду. Заниматься мне сразу понравилось, а они всегда меня хвалили! Потом я перешел в специальную школу, но об этом я не хочу вспоминать.

– Получается, родители тебя предали? – рассудил Рамсес вслух.

Дэвис лишь пожал плечами и не стал отвечать.

– Ни тебе помощи, ни поддержки, – уточнил Рамсес и без того очевидное.

Лес кончился, и они пошли вдоль высокого бетонного ограждения, на котором когда-то по центру каждого отдельного фрагмента у сплошного забора сияли алые пятиконечные звезды. Но нынче они потускнели, а кое-где краски не было и вовсе, превратив мистические пентаграммы пламенеющего всемогущества и самодержавства Разума в простоту рядового вида. Уцелевший же выцветший красный цвет, располагаясь пятнами на звезде, наглядно теперь демонстрировал только одно – время, как единственную и истинную неизменность, с которым непременно всем стоило бы считаться.

Настроение у обоих ухудшилось. В последних словах Дэвиса чувствовалось, что он живет с некоей обидой на то, что он почти не помнит маму, и все это время она не рядом. Рамсес же, помимо сопереживания к истории, еще и почувствовал, как слабеют ноги и немного кружится голова, он спросил:

– Еще далеко?

Дэвис, не останавливаясь, поднял голову и ткнул пальцем по направлению, куда посмотрел.

– Нам туда. Это еще недолго.

Рамсес только сейчас увидел огромные церковные купола, которые виднелись за высоким бетонным ограждением.

– Мы идем в церковь?

Дэвис загадочно улыбнулся.

– Откуда Вы узнали, что там церковь? Вы многое не помните, а ее назвали правильно! Вы там были?

Рамсес задумался, потом ответил:

– Не знаю. Просто, понял, что это церковь и, не более. А, возможно, что и был я там, поэтому знаю, что это – церковь.

– А вообще, Вы помните, что когда-то были в какой-нибудь церкви? – переспросил Дэвис.

Рамсес, поразмыслив, ответил:

– Не помню.

– Значит, не были. А то бы на всю жизнь запомнили! А в этой церкви я пою в хоре.

– Прабабушка тоже туда ходит?

– Она не в курсе, – деловито ответил он, – и давно уже никуда не ходит. Только по огороду.

Дэвис воспользовался дырой в заборе в человеческий рост и перешел на другую сторону бетонного ограждения, тоже проделал и Рамсес.

Они оказались на территории, похожей на воинскую часть, но, которую давно забросили. С тропинки теперь они шли по плитам и тоже из цемента, но тут уложенным вместо асфальта на земле.

В стороне Рамсес заметил невысокую полноватую девушку в голубом платке и в облегающем сером пальто, из-под которого виднелась пестрая аляпистая юбка в мелкий цветочек. Она вышла из-за угла длинного одноэтажного здания с просевшей по середине крышей и тоже направлялась к церкви. За руку она вела девочку в красной куртке с накинутым капюшоном и с куклой в руке.

Девочка взглянула в сторону Дэвиса и Рамсеса.

– Папа! – крикнула она, отпустила руку девушки и побежала к ним.

Рамсес опешил и остановился в полной растерянности. Следом встал и Дэвис, испуганно поглядывая на Рамсеса.

– Папа, ты видел, у меня новая кукла? – кричала девочка и приближалась.

Рамсес испытывал полнейший ступор и не мог поверить, что у него есть дочь! Подбежав…девочка кинулась в объятья к Дэвису!

– Замечательная, – сказал отец ребенка, беря дочь на руки. – Откуда она?

– Батюшка Велорет подарил и я с мамой иду сказать ему спасибо. Он оставил куклу у двери и записку с ней.

Наблюдая за этой сценой, Рамсес не заметил, как следом подошла полноватая девушка в яркой юбке: из-за одежды в непосредственной близости она воспринималась довольно крикливо.

Рамсес перевел взгляд с юбки на лицо девушки – черты, необыкновенно точной копией сближали ее с Дэвисом, и совершенно рознили маму и дочь. А еще, она счастливо улыбалась и эта эмоция, так выглядело, не собирается покидать ее облик.

– Здравствуй, папа, – поздоровалась она с Дэвисом и поцеловала того в щеку.

– Юля, это… – Дэвис, продолжая пребывать в напряжении, поспешил представить Рамсеса, но, понятное дело, замешкал.

– Я не помню имени, – пояснил Рамсес в помощь Дэвису и протянул Юле руку. А, глядя на улыбающуюся девчушку, он добавил: – Я партизан, как называла меня прабабушка твоего папы.

Девочка звонко захохотала.

– Юля – жена и мама, – представилась она, пожимая руку Рамсеса.

Довольной Юле, он ответил дружелюбной улыбкой и снова посмотрел на их красивую дочь – невозможно было поверить, что родители (оба!) больны синдромом Дауна, в отличие от ребенка. Ему совершенно не было понятно, как подобное могло получиться? Не помня ничего о себе, в то же время, он определенно знал, что дети непременно похожи на папу или на маму. А то, кого сейчас мог видеть Рамсес, скорее, походило на чью-то шутку, чтобы Юля и Дэвис почувствовали себя родителями. Но едва ли ребенок мог выглядеть настолько счастливым, следуя чьей-то просьбе подыграть роль дочери? Да и могла ли, по сути, осилить такую роль маленькая девочка?

– Как тебя зовут? – обратился Рамсес к ребенку.

– Вера, – по-детски мило улыбаясь, ответила она.

– А я, вот, не скажу тебе, как меня зовут.

– Почему?

– Потому, что я и твой папа, мы идем искать мое имя.

– Оно потерялось?

– Потерялось.

– Папа, неужели имя может потеряться?

– Может, иногда.

– И мое, может?

– Твое, не может. Я читал, это бывает у больших, у кого было сильное умственное напряжение.

«Вдобавок, кому бьют по голове, – добавил Рамсес про себя, вспоминая обстоятельства, которые поведал ему Дэвис, чему очень порадовался, потому как это продолжало указывать на работу памяти хотя бы от момента пробуждения».

– А сколько тебе лет? – поинтересовался Рамсес у Веры.

В ответ она сжала кулачки на обеих ручках и старательно оттопырила три пальчика.

– Юля, как же вы на улице? – заботливо спросил Дэвис.

– Отцу Велорету пошли говорить спасибо, он передал Вере куклу.

– Идите домой. Я сам передам от вас спасибо. Отец Велорет сам тебе сказал, не выходить на улицу, пока болит у тебя горло.

То, с какой заботой разговаривал Дэвис с Юлей, заставило Рамсеса вспомнить о том, что, нечто подобное, он тоже когда-то испытывал по отношению к кому-то, но совершенно не понимал, к кому.

Желание Рамсеса вспомнить, к кому именно, прервал Дэвис:

– Нам надо идти. Я опоздаю.

– Но-о, – протянул Рамсес, сам до конца не сообразив, но, зачем-то размышляя между тем, куда ему пойти дальше: или с Юлей и Верой к ним домой или в церковь.

– Наш папа поет в хоре, – объяснила Юля, по-прежнему улыбаясь.

– Я иду туда репетировать, – не понимая замешательство Рамсеса, добавил Дэвис и растерянно глянул на него.

– Если б мы не встретили Юлю с вашей дочерью, – вкрадчиво заговорил Рамсес, – то, мы к ним бы не зашли?

Дэвис приложил ладонь к щеке, этим жестом неловко скрывая отчего-то некое смущение.

Как и все это время, с улыбкой на устах, Юля спросила у Рамсеса, чем отчасти спасла мужа:

– Может, пока идет репетиция, Вы пойдете к нам?

– Хорошо, – тут же согласился Рамсес, и спешно добавил: – если Дэвис не будет против.

– Идите, – сухо согласился он.

Они разошлись и Рамсес последовал за Юлей и Верой, а Дэвис поспешил в церковь.

Новые спутницы Рамсеса направились к тому углу, откуда только что вышли. Из-за продолжающейся головной боли, он плелся следом и, понимая, что это не вежливо, все же косился на Веру. Она настолько была весела, что шла вприпрыжку. Время от времени подбрасывала куклу и всякий раз, как ловила, заразительно смеялась. При этом упасть кукле не было никаких шансов: именно настолько преданно она выражала любовь к ней.

Рамсес поймал себя на мысли, что, повстречав их, он тоже не перестает улыбаться.

Они завернули за угол длинного строения с просевшей посередине крышей и, сделав несколько шагов, Юля открыла дверь, ведущую внутрь этого одноэтажного здания.

– Заходите, – пригласила она, широко улыбаясь.

Юля отпустила руку дочери и та забежала первой. Пропустив вперед Рамсеса, Юля зашла последней и закрыла за собой дверь на длинный продолговатый крючок, основание которого прочно крепилось к стене, что находилась сбоку.

С улицы они пошли по совершенно темному узкому коридорчику. Но где-то через десяток шагов вправо предстал довольно просторный продолговатый и менее безнадежно темный коридор, где было множество дверей по обе стороны, а вдалеке, напротив, виднелось окно, тускло пропускавшее свет.

Идти далеко им не пришлось: первую же дверь Юля открыла и радушно предложила всем заходить. Продолжительный на всю длину и ширину в этой комнате яркий половик ручной работы состоял из различных лоскутов материи и располагал войти не менее гостеприимно.

«Вероятно, над ним поработал тот же мастер, – подумал Рамсес, вспоминая похожее изделие в доме прабабушки Дэвиса и проведя аналогию с мебелью там же».

Они жили в комнате, которая была просторна, без излишеств и, если можно так расценивать, то, единственной тут доступной им роскошью служил вид из окна на чарующе ярко-позолоченные купола. Но, пожалуй, было и еще одно богатство – многообразие Вериных фотографий, которыми были увешены стены.

Комната была так же продолговата и по объему копировала длинный коридор, но раз в десять короче. Здесь пахло домашней едой вперемешку с резким запахом, который отдаленно напоминал Рамсесу женские духи – настолько запах был резок, а не выразителен и тонок, как представлялось это ему. Тут, за скромной домашней обстановкой и, выкрашенными в бело-голубой цвет, стенами и потолком, угадывалась радушная хозяйка, которая поддерживала идеальный порядок. Основным подтверждением тому, служил, явно пошитый своими руками белоснежный открахмаленный тюль – настолько он выглядел бережно и идеально сшит по размерам. Убранство окна венчали шторы, – уложенные красивыми узкими многочисленными полукруглыми фалдами сверху, они, в том же исполнении, свисали длинными полотнищами по обе стороны высокого зауженного окна. За этим, если угодно, облачением, откуда исходил свет, с улицы не сразу можно было заметить решетку из мелких прутьев.

Вдоль одной стены размещались два предмета – небольшой стол, за которым кушали и сразу же за ним диван-«Книжка». Оба, но по-отдельности, они были накрыты одной и той же пестрой тканью. Аккуратно облегая очертания мебели, она прохудилась, а в некоторых местах виднелись дырочки. За предметами утвари пол был усыпан яркими детскими игрушками. В том числе, они находились и на полочках различной величины, расположенных выше. Вдоль противоположной стены пришлись шкаф, удлиненный стол для приготовления еды и узкая детская кровать. Над местом для кухни, которая обрамлялась размером стола, также находились полки, но, в отличие от «игрушечных», тут объемные и массивные, на которых бережно была расставлена всякая посуда. Столовые же приборы стояли вертикально в специальном для этого приспособлении и на большой столешнице, край которой упирался в высокий и объемный шкаф. Он величественно занимал один, но весь угол.