Текст книги "Искатель. 1976. Выпуск №4"

Автор книги: Виталий Бабенко

Соавторы: Владимир Рыбин,Хассо Грабнер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Он торопливо натянул чуть тесноватую в плечах куртку грека, выставил на стол еще бутылку водки.

– Пей, спи, делай что хочешь, но сиди тут…

Кастикос и Франгистас стояли у стены, с интересом смотрели, как Гошка мечется по комнате, сует в карманы все подряд из шкафа, из туалетного столика под зеркалом.

– Пошли. Задача ясна? – Он нервно засмеялся, подхватил греков под руки, как лучших приятелей, и потащил их к двери.

– Эндакси, – удовлетворенно сказал Кастикос. – Все, порядок… это…

На лестнице Гошка подпрыгнул, ударил кулаком по лампочке, потом в полной темноте нащупал замочную скважину, стараясь унять нервную дрожь в руках, вставил ключ и запер дверь на два оборота…

X

– …Разрешите обратиться по личному вопросу?

Начальник пограничного КПП полковник Демин поднял голову, увидел в дверях старшину второй роты.

– Посоветуйте, в какой цвет красить стены в казарме?

– Разве это личный вопрос?

– Так спор вышел, товарищ полковник. Некоторые наши офицеры говорят: казарма есть казарма, – ничего лишнего. Но ведь это дом солдатский. Я книжку одну читал, там говорится, что от цвета зависит настроение.

– Вот и красьте, раз читали.

– Да-а, – растерянно сказал старшина. – А потом вы скажете: не КПП, а балаган, каждое подразделение – в свой цвет.

– Может, и скажу, – согласился Демин. И улыбнулся: – Ладно, посмотрю.

Он снова пододвинул бумаги, над которыми работал до прихода старшины, но через минуту отложил ручку: вопрос о казарме – солдатском доме – все висел перед ним, поворачивался разными гранями.

Что это такое – казарма? Как-то Демин заглянул в толковый словарь и ужаснулся: «казарменный» – это «неуклюжий, грубый…». Прошлое жило в семантике слов. Хотя казарма давно уже стала просто общежитием, где живут здоровые, добродушные, остроумные парни, отличающиеся от всех остальных особой дисциплинированностью и еще готовностью в любой момент выступить с оружием в руках на защиту Родины.

Вот тогда-то он впервые и задумался о круге своих обязанностей. Есть ли рамки у этого круга? Решил, что нет, потому что подчиненных интересует все. А вслед за этим встал другой вопрос: что главнее в его работе – организация непосредственной службы или, может, воспитание людей, тех, кто несет эту службу?..

Прежде такие вопросы не вставали перед ним. Но потом – возраст сказался или опыт – Демин все больше осознавал исключительную роль армейской службы для воспитания молодежи.

Как это вышло, что армейская служба – труднейший и издавна не слишком почитаемый период в жизни людей – приобрела благородные свойства школы, школы мужества? Оздоровляющей и физически и морально.

В давние времена сама жизнь с ее опасностями заставляла мужчину становиться мужчиной. Физическая слабость, робость, нерешительность, отсутствие выдержки и терпения – все это считалось стыдным для мужчины. Теперь идет по улице хлипкий паренек в женской косыночке на плечах и не стыдится, нервничает, как избалованная дамочка, по каждому пустяку и не краснеет. «Феминизация» – пишет «Литературная газета». Это не феминизация – сплошное безобразие – женоподобные мужчины и мужеподобные женщины. Говорят: времена меняются, теперь сила проявляется не в игре мышц, а в шевелении мозгов. Врут! Какое шевеление мозгов у тех хлюпиков в цветастых кофточках, что топчутся на брусчатке улиц? Ни поспорить по-мужски, ни даже подраться. Разве что в спину ударить.

Где теперь учат мужественности? В школе одни учительницы. В вузах вся цель жизни – отметка в зачетке. В спортивных клубах? Но там сплошь рекордомания, поиски исключительности, что-то вроде выставочных залов для будущих чемпионов… Вот и получается, что едва ли не единственный, поистине массовый институт морального и физического оздоровления – армейская служба. Особенно заметно это по санчасти. В первые месяцы молодые солдаты бегают туда чуть ли не ежедневно. На втором году в санчасть не ходят. Куда же деваются болезни, хилость, трепет за свое здоровье?..

В дверь постучали.

– «Тритон» заявил срочный отход, – доложил дежурный, не переступая порога.

– Опасно.

– Разъясняли. Настаивает.

Демин пожал плечами:

– Оформляйте.

Он встал, походил по кабинету, занятый своими мыслями. Потом вышел в коридор и толкнул дверь в соседнюю комнату. Здесь за широким столом, заваленным газетами и журналами, сидел заместитель начальника КПП по политической части подполковник Андреев, торопливо писал. Увидев Демина, привстал, не откладывая ручку: не раз бывало, что начальник заглядывал и выходил, занятый своими думами.

– Что домой не идете? – спросил Андреев.

– Не идется. – Демин стоял, покачиваясь с пяток на носки, высокий, угловатый. – Скажи, комиссар, как думаешь, при коммунизме армия будет?

– Зачем? – засмеялся Андреев, выходя из-за стола.

– Лишние расходы?

– Конечно.

– А сколько сейчас государство тратит на спорт?

– Вот вы о чем, – догадался замполит. – Может, что и будет, но не армия же.

– Ну… почти. Только без школы мужества не обойтись. Захиреют мужики в теплом гнездышке из благ, которые принесет научно-техническая революция.

– Почему они должны захиреть?

– Уже теперь хиреют. У моего соседа лоботряс жениться собрался. Как есть Митрофанушка. Так и заявляет: не хочу в институт, жениться хочу. А ведь рубля в свой жизни не заработал. В колхоз осенью поехал, через два дня вернулся – простыл, видите ли. Глава семьи. Тьфу! Привык, все даром дается, думает, так всю жизнь будет…

– Н-да, больной вопрос.

– Уже теперь больной. Вспомни, и у нас появлялись Митрофанушки. А какими они увольнялись?

– Н-да, любопытно, – улыбнулся Андреев. Его все больше занимал этот разговор.

– А сколько их будет при коммунизме, когда каждому по потребностям?

– Но от каждого по способностям.

– А кто определит эти способности? Он сам? А если он искренне убежден, что не может? Кто-то ведь должен помочь ему поверить в себя, в свои силы?

– Школа, наверное.

– Может, и школа. Только не такая, как теперь. Или какая-либо вторая ступень школы, где будут одни подростки, или юноши, или уже парни. Школа мужества. И будет всеобщая повинность, как сейчас воинская. И непременно должна быть дисциплина, чтобы каждый осознал ее необходимость в жизни. Заставить человека поверить в себя, это и при коммунизме часто будет связано с ломкой характера…

– Любопытно.

– Все атрибуты армии. Только что вместо автоматов, может, луки со стрелами да гантели, эспандеры всякие…

На столе глухо загудел телефон. Андреев взял трубку, послушал в задумчивости и зажал микрофон рукой.

– Прапорщика Соловьева просят. Из милиции.

– Так позовите.

– Он три часа, как уехал. В милицию…

– Вот тебе и «домой», – сказал Демин.

– Найдется. Не иголка.

– Рабочий в порту на час опоздает – по всему городу ищут, а тут пограничник целых три часа неизвестно где.

Демин повернулся и крикнул в полураскрытую дверь дежурного по КПП.

– Где прапорщик Соловьев?

– В милиции, товарищ полковник. С разрешения товарища подполковника я ему машину давал. – Дежурный аккуратно отогнул рукав, посмотрел на часы. – Три часа и семнадцать минут назад.

– Шофера сюда!

Шофер дежурного «газика» рядовой Евстигнеев, важно-медлительный, как все шоферы, смотрел на офицеров наивно-удивленными глазами и вертел в руках какую-то мелкую деталь.

– Вы ездили с прапорщиком Соловьевым?

– Так точно.

– Куда вы его отвезли?

– В милицию, товарищ полковник.

– До самых дверей?

– Никак нет. Он на углу сошел, велел обратно ехать.

Офицеры переглянулись.

– Не верю. Кто другой, только не Соловьев.

– А ну поехали, – сказал Демин и решительно пошел к двери.

Они мчались по ночным улицам, не слыша шума мотора: ветер выл и скрипел во всех щелях, как сотня тормозящих поездов. На набережной, там, где к ней спускался тенистый бульвар, машина остановилась.

– Вот здесь. Он туда пошел, вверх, по правой стороне.

Демин прошел несколько вдоль темных спящих окон и остановился, поняв бесцельность такого поиска. Вернулся в машину, посидел в задумчивости.

– У него тут девушка живет, – сказал Евстигнеев.

– Где?

– На этом бульваре.

– Откуда ты знаешь?

Шофер пожал плечами.

– Может, у Головкина спросить?..

Таможенного инспектора Головкина Демин нашел на «Тритоне» – оформлял отход судна.

– Ясно – у нее, – сказал он, узнав, в чем дело. – От такой девушки я бы тоже не ушел.

Демин покачал головой.

– Ему надо быть на службе.

– Сейчас?

– На этом же «Тритоне». Пришлось других посылать.

– Я с вами, – решительно сказал Головкин.

Через полчаса они гуськом входили в тихий и темный подъезд. Светя фонариком, поднялись по лестнице, позвонили у дверей. Никто не отозвался. Под ногами хрустели осколки стекол. Пахло чистыми половиками и залежалой пылью.

– Фантастика, – сказал Головкин. – Чтобы и Верунчика не было?..

– Кого?

– Веру так зовут, девушку эту. Чтобы она дома не ночевала? Хоть дверь ломай.

– Милицию надо, понятых – длинная история.

– Давайте позвоним директору музея?

– Зачем?

– Может, скажет что? Она там работает…

Разбуженный звонком, директор музея долго кашлял в трубку.

– Это на нее непохоже, – сказал он хрипло. – Может, Корниенко знает? Вчера они весь вечер вдвоем крутились.

Цепочка грозила растянуться до бесконечности. Но пока она не замкнулась в кольцо, по ней следовало идти, ибо другого пути не было.

– Где живет этот Корниенко?

– Не «этот», а «эта», женщина, стало быть. – В трубке снова прерывисто захрипело, и непонятно было, кашляет директор или смеется. – Она рядом со мной живет. Приезжайте, я покажу.

Машина проползла по улицам, гудящим как органные трубы, на окраину города, где в голых, еще не загороженных тополями новостройках у моря ветер был особенно силен. Директор вышел сразу, видимо, ждал у окна. Молча втиснулся на заднее сиденье, прижав Головкина грузным телом, по-хозяйски махнул рукой, показывая вдоль улицы. И уже через два квартала похлопал шофера по плечу.

– Погодите, я один, – предложил он, вылезая из машины. – Переполошите людей в фуражках-то.

Ждать пришлось недолго. Из подъезда выглянула девушка, осмотрелась испуганно и побежала к «газику». Она нырнула в машину и заоглядывалась в темноте.

– Что случилось, что? – беспокойно спрашивала Вера.

– Пока ничего особенного, – сухо сказал Демин, грузно, всем телом поворачиваясь на переднем сиденье. – Прапорщик Соловьев не вышел на службу, чего с ним никогда не бывало. Дома его нет – звонили. Думали, у вас, – заперто.

– Как заперто? Братик дома.

– С Соловьевым вы когда виделись?

Вера замерла. Слышно было, как часто она дышит в темноте.

– Вы его любите? – спросил Демин, не дождавшись ответа. И испугался, что она расплачется, добавил торопливо: – Конечно, любите. Когда не любят – не стесняются.

– Отвезите меня домой. А? Пожалуйста, – сказала Вера таким обессиленным голосом, словно только что села передохнуть после дальней и трудной дороги…

Снова поднялись по темной лестнице, хрустящей осколками стекла. Вера дрожала так, что Демин боялся отойти от нее: вдруг упадет в обморок. Она коротко позвонила и принялась судорожно рыться в сумочке, отыскивая ключ. Дверь оказалась запертой на цепочку.

– Бра-атик! – жалобно позвала Вера.

Из черной дверной щели тянуло прогорклым табачным дымом, чем-то кислым.

– Можно, мы оборвем цепочку? – спросил Демин. И, не дожидаясь ответа, нажал плечом. Цепочка лязгнула железными челюстями и не поддалась.

Головкин разбежался от стены и ударил, как тараном. В прихожей что-то хрюкнуло по-поросячьи, хлестнуло по стене. Он вбежал в комнату, включил свет и увидел на белой постели черную изломанную фигуру незнакомого человека.

В дверях испуганно вскрикнула Вера:

– Кто это?

Она пошла вокруг стола, ни к чему не притрагиваясь, с ужасом рассматривая грязные тарелки и пустые водочные бутылки.

– По-моему, это матрос с «Тритона». Там трое не явились к отходу, – сказал Головкин, близко рассматривая спящего. Он принялся выворачивать у него карманы. На белое покрывало посыпались драхмы, лиры, наши червонцы. – Пьяный в стельку.

– У него должен быть пропуск.

– Нет пропуска.

Демин почувствовал знакомое напряжение, какое всегда приходило к нему в тревожные минуты.

– Поищите хорошенько.

Дверь хлопнула, и на пороге появился шофер «газика».

– Вот, цветы, – сказал он, протягивая гвоздики, повисшие на сломанных длинных стебельках. – Нашел на лестнице.

Вера взяла их, расправила на ладони и заплакала.

– Он… приходил…

– Надо осмотреть лестницу, подъезд и вокруг…

Демин шагнул на темную лестничную площадку, оставив дверь открытой. Вера стояла у стены, сердце ее ныло ожиданием чего-то неведомого и страшного. И вздрогнула, услышав взволнованные голоса на лестнице и громкий голос этого вроде бы такого невозмутимого полковника.

– Машину скорее! Быстро в госпиталь!..

Сбежав по лестнице, она увидела на полу возле ларя белое в свете фонарика лицо прапорщика Соловьева, пестрое от темных пятен застывшей крови. И засуетилась, расстегивая шинель, отталкивая руки Демина, пытавшегося помочь ей. Припала к холодной груди, но ничего не услышала, кроме своего дыхания. И заплакала навзрыд, по-бабьи.

– Пусти-ка. – Демин наклонился, послушал. – Живой. Давайте вынесем на воздух.

И удивился, как легко эта маленькая и вроде бы совсем слабая девушка подняла тяжелое тело.

Вера первая влезла в машину, приняла Соловьева и замерла, положив его голову себе на колени.

– Оставайтесь дома.

– Нет, нет! – Она замотала головой так решительно, что Демин не стал повторять предложение. Отошел, почувствовал вдруг, как что-то болезненно-печальное обожгло сердце.

Он подождал, пока машина выехала из-под арки, и повернулся к Головкину.

– Надо найти пропуск.

– Нету, товарищ полковник. Все обыскал.

– Если нету, вы понимаете?

Головкин не успел ничего ответить. Под аркой послышался шум машины, и во двор лихо въехала милицейская «Волга». Из нее вышли милиционер и двое в штатском.

– Вот это встреча! – воскликнул один из них, и Демин узнал голос своего давнего знакомого, подполковника Сорокина. – Мы за Братиком, а тут почти что брат родной…

– Слушай, – перебил его Демин, – давай твою машину, срочно нужно. Головкин тебе все расскажет…

Пока мчались по набережной, полковник все ловил взглядом промежутки между домами, пытался разобраться в мелькании портовых огней. На открытых местах машина шла юзом: водяная пыль, перехлестывая через парапет, леденела на асфальте.

С трудом открыв дверь КПП, он неловко перехватил ручку и не удержал, выпустил. Дверь больно ударила в спину.

– Где «Тритон»? – спросил Демин у выбежавшего навстречу дежурного.

– Ушел. Все в порядке.

– В порядке? Трое не явились к отходу.

– Так точно. Все оформлено, как полагается.

– …И у одного из них выкрали документы.

– Все три паспорта у нас, товарищ полковник.

– А если был четвертый?..

Он решительно шагнул в дежурную комнату, остановился у макета порта.

– Где теперь «Тритон»?

– Прошел вот эти посты, – показал дежурный.

До конца косы оставалось меньше мили. А там – буй, поворот и море на все четыре стороны, нейтральные воды.

– Звоните в Инфлот. Срочное радио на судно. Приказ – лечь в дрейф.

Он снял другую трубку, связался с командиром морской пограничной части.

– Выход? – переспросили его. – В норд-ост?

– Да, в норд-ост!..

Потянулись томительные минуты ожидания. Демину показалось, что прошло не меньше получаса, прежде чем на столе затрещал телефон. Звонили из Инфлота.

– Радио на «Тритон» дали? Остановили судно? – торопливо спросил он.

– Не успели, – ответил спокойный голос.

– Что значит не успели?

Сердце упало. Догонять и останавливать иностранное судно в нейтральных водах – совсем не одно и то же, что возле берега, где распоряжения властей – закон.

– То и значит. Сам остановился. На мели сидит.

– На мели?

В трубке коротко засмеялись.

– На косу их выбросило. Помощи просят. Греки же…

Он облегченно опустился на стул, снял фуражку, положил ее прямо на модельки судов, прижатых к полоскам причалов, и, подняв голову, увидел настороженно застывшего в дверях замполита.

– Хорошо, что вы тут. Грека к косе прибило. Сейчас туда пойдут спасатели. Займись, комиссар.

И устало поднялся, тяжело переступая, прошел мимо часового у дверей КПП, остановился на высоком крыльце. На горной хребтине висела прозрачная в рассвете облачная борода, таяла. Мороз сковывал взрытую землю под тополями. Ветер выл в проводах, сухо стучал оледенелыми ветками. Но был он уже не такой осатанело-порывистый, как вчера вечером. Это могло означать только одно: норд-ост умирал, как по расписанию, «отработав» свое минимальное время – трое суток. А без норд-оста любой мороз не трагедия. Набережные, причалы, корабли в порту не превратятся в айсберги.

За его спиной громко хлопнула дверь.

– Товарищ полковник!.. Из лесного порта звонили… Не явившиеся к отходу находятся в проходной.

– Двое?

– Нет, трое. Пьяные.

– Ага, стало быть, был-таки четвертый, – удовлетворенно сказал Демин. И вдруг подумал с тревогой: «А если был и пятый?» И успокоился: «Все равно судно не уйдет».

Он еще оглянулся, внимательно поглядел в темную даль. На голых пирсах что-то гремело и топало, словно там без перерыва работали все краны, лебедки, компрессоры. Качались и вздрагивали далекие и близкие огни над портом, над утонувшим в темноте морем. И трудно было разобрать, которые из них – на том судне, что бьется теперь об отмель, все глубже всасываясь в цепкий песок. В этом мерцающем созвездии огней Демин разглядел несколько подвижных, скользящих, как спутники в небе. Это шли спасатели.

Виталий БАБЕНКО
ПРОКЛЯТЫЙ И БЛАГОСЛОВЕННЫЙ

Рисунки Г. ФИЛИППОВСКОГО

Я очень часто прослушиваю эти фонны. И каждый раз долго выбираю, какую взять для начала, стараюсь представить, чей услышу голос. Все они одинаковые – розовые кубики не больше игральной кости, ничем не помечены, чтобы отличаться один от другого, если не считать крохотного индекса на первой плоскости. Я намеренно располагаю их так, чтобы индекс оказался внизу. Беру, наконец, первую попавшуюся фонну, осторожно закладываю в проигрыватель и жду.

Раздается тихий щелчок. Сейчас в воздухе родится голос. Чей он будет – Психолога или Физика, Борттехника или Командира, – я не знаю, но всегда заключаю сам с собой нечто вроде пари. Мне кажется, если я угадаю, то вскоре сбудется и самое сокровенное мое желание: наконец-то я все пойму. Шанс угадать весьма высок: всего-навсего один из семи. Семь фонн выстроились в ряд у меня на столе, ровно столько, сколько было членов экипажа. Но почему-то я постоянно проигрываю, и, когда в комнате затихает последний монолог, мне мерещится, будто я только что был на волосок от разгадки, не сумел разобраться в какой-то малости, еще чуть-чуть – и из разрозненных кусочков сложится ясная и четкая мозаичная картинка. Однако… это же самое впечатление возникало и позавчера, и завтра мне будет недоставать все той же малости, и я утешаю себя мыслью, что причина в моей невезучести: опять не угадал, опять с первого раза не вышел мой многоголосый пасьянс.

«Человеческое познание движется по очень странной траектории», – слышатся первые слова монолога Физика. Я закрываю глаза, и мне чудится, что он сидит в кресле напротив меня, играет своим шариком-веретенцем и тихим голосом – не вдаваясь в сложности теории и не читая наизусть формулы, которые выглядят красиво только на экране калькулятора, а в словесном выражении представляются полнейшей абракадаброй, – рассказывает мне, человеку от физики весьма далекому, о цели эксперимента.

Что же, по крайней мере, сегодня пасьянс начался вполне логично – с предыстории. Только я загадывал Навигатора…

«…Кто мог подумать хотя бы двести лет назад, что, изучая материю, углубляясь в структуру вещественного мира, мы вдруг упремся в абсолютно невещественное, в пустоту, в ничто, в вакуум. Как можно в Ничто искать причины Чего-то? И если это Что-то – весь мир, вся Вселенная, то имеем ли мы право тратить силы, энергию, возможности на изучение НЕ сущего и снаряжать экспедицию «туда, не знаю куда», требуя от нее, чтобы она принесла «то, не знаю что»? Да, имеем…

Очевидно, не напрасно вопрос: действительно ли пуста пустота? – издавна волновал ученых. Вспомним споры о близкодействии и дальнодействии времен Ньютона. Вернемся к теории эфира. Перелистаем лишний раз Эйнштейна и задумаемся над его словами о «невесомой, светоносной материи». Прибавим к этому не столь ушедшие в прошлое – всего вековой давности – дискуссии о нулевых колебаниях вакуума, а также наши бесплодные попытки понять гравитацию, – бесплодные тем паче, что нам удалось расшифровать гравитационную структуру Вселенной и использовать ее для перемещения в пространстве, – и на поверхность всплывет парадоксальный вывод: как бы все упростилось, если бы в словечке НЕ-сущий можно было убрать дефис! Вакуум, несущийнас. Мир. Жизнь… И как многое стало бы нам понятно в мироздании, если бы вслед за Мефистофелем мы могли повторить:

«…нечто и ничто отожествилось»…

Или – если бы мы по-новому осмыслили слова из Тайттирия Упанишады:

«Поистине вначале это было не-сущим;

Из него поистине возникло сущее».

Или – задумались бы над речением Лао-цзы:

«Все сущее в мире рождается из бытия. А бытие рождается из небытия».

Как появился наш мир? Откуда берутся звезды? И – самое главное – КАК они берутся? Сколь «простенькие» вопросы! И сколь непросто на них ответить. Например, в последнем КАК – загвоздка величайшая. Ни одна теория не объясняет это маленькое словечко, а в большинстве гипотез оно так и остается белым пятном. Если мы зажжем в пространстве звезду – скажем, соберем мегаколичество водорода, уплотним его, нагреем подобающим образом и инициируем в нем реакцию синтеза, пусть даже получим расчетным путем гарантию, что реакция по типу и длительности не будет отличаться от истинно звездной, пусть даже забудем на время, что водородный цикл Бете – как это было доказано много лет назад – нарушается, лишь стоит взяться за анализ нейтринного потока, – будет ли у нас уверенность, что получится именнозвезда? А может, для звезды нужно еще Нечто? Или Ничто?..

Игра этими двумя словечками занимала меня с детства. В мозгу не укладывалось, что вне нашего мира, вне нас и внутри нас царит полная пустота. Что пустоты этой в собственном теле гораздо больше – в пространственном смысле, – чем вещества, хотя мы и набрасываем на нее ловчую сеть или, еще лучше, маскировочную сеть – полевых взаимодействий. Что расстояния между крохотными частичками, из которых состою я, сравнимы с космическими и что любой человек, в сущности, как и его обитаемый мир, – лишь сумма вещественных слагаемых, дрожащих в безмерном невещественном восклицательном знаке, перед которым мышление пасует. И мне захотелось превратить его в знак вопросительный.

Цель жизни выявилась очень рано. Я поставил перед собой задачу доказать, что вакуум – «ничто» в одном-единственном, косвенном, условном смысле: без него наш мир действительно был бы абсолютной пустотой. НИЧЕМ. Мира бы не было. Итак, теорема: вакуум – носитель и прародитель материи. Скорее родитель, ибо, как я предполагаю, она черпалась из него всегда и черпается ежемгновенно. Первая посылка – моя магистерская о нулевых колебаниях вакуума. Именно из нее вытекало следствие о возможности создания прибора, который я назвал «васкопом» – «вакуумным микроскопом». Иначе – особой… чуть не сказал «фотографической»… камеры, позволяющей делать мгновенные – в истинном смысле – снимки, или даже «срезы», «сечения» чистого вакуума.

Чистый вакуум мы нашли. Оставалось малое – чтобы прибор сработал. Только в этом случае можно было бы доказать, что мы взвешены не в пустоте, а в безбрежном море энергии. Вакуум – море энергии!.. Прибор не сработал…

Поразительное дело. Мы совершаем гиперсветовые скачки в пространстве, а какэто делаем – не знаем. «Know-how» без «how». Понятно одно: мы на верном пути. Разработали теорию, теорию весьма искусственную, постулированную архипроизвольно. Теория воплотилась в постройке Корабля. И Корабль «проткнул» космос! Как? Посредством чего? С помощью каких сил? Убежден: ответа не будет до тех пор, пока мы не постигнем вакуум.

Наш мир пятимерен. Сие известно любому школяру: три измерения – пространственные, четвертое – временное, пятое – энергетическое. Мы попробовали представить гравитацию Вселенной как некий жгут, каждое волоконце которого – четырехмерный объект вещественного мира, протянутый по оси Энергии. Элемент бреда возникает уже на этом этапе: не представляя себе гравитации, ищем гравиструктуру; не зная, в чем суть тяготения и что есть его носитель, рисуем картину мироздания; между Вселенной и Гравитацией ставим знак равенства. А затем пускаемся в область фантасмагории: задаемся целью «протиснуться» между «волоконцами» гравитации и посмотреть, что из этого получится. Протиснулись. Посмотрели. Получилось. Мгновенный внепространственный перенос. Еще раз – Как? Еще раз – Посредством Чего?

Посредством вакуума, говорю я. Он и только он – та энергия, которая бросает нас, непонятливых, к иным мирам. Энергетический океан. Правда, энергия в нем невыявленная, скрытая. Вырожденная, хочется мне сказать.

Посмотрим, что еще нам дает концепция вакуума как безбрежья вырожденной энергии.

Нам известны четыре вида взаимодействия. По силе и симметричности они идут в таком порядке: сильное, электромагнитное, слабое, гравитационное. Последнее – наиболее маломощное. Чем симметричнее взаимодействие, тем быстрее экранирует его вакуум, тем ближе оно к нему. Вакуум – самое симметричное состояние, нечто вроде отправной точки. Ага. Отправная точка… Начало, так? Вот и зацепка. А если не просто начало, а, так сказать, материнское, родовое? Если вся регистрируемая «эм-це-квадрат» нашего мира есть не что иное, как некий выброс излишка энергии из вакуума, который, будучи высшим– а не низшим! – состоянием энергии, каким-то образом замкнут сам на себя, полностью сам себя экранирует?

В таком случае иерархия симметризуемости превращается в иерархию выброса! Сильное взаимодействие – первичный всплеск энергии. Излишек, не умещающийся на этом уровне, – электромагнитное. Следующий излишек – слабое взаимодействие. Последний – гравитация. Резонный вопрос: по той же логике и на уровне гравитационного взаимодействия вся энергия может не быть использована; куда девается ЕЕ излишек? Единственный ответ. Мой ответ: утекает обратно в вакуум. Больше того, именно эту «утечку» и используют наши – непонятно как «скачущие» – Корабли. Именно этот последний излишек и служит своеобразной «смазкой» для скольжения между волоконцами жгут-структуры Вселенной.

Любой слушающий эту фонну заметит, что я говорю уже: жгут-структура Вселенной – не гравитации. Понятно почему. С гравитацией теперь все ясно: она не суть Вселенная, а лишь выхлоп отработанной на предыдущих уровнях энергии. Вселенная же – это действительно, как указывалось еще Курбатовым сто лет назад, четырехмерное многообразие в пятом измерении. Только пятое измерение – это не просто энергия. Это энергия, рожденная Вакуумом…

А прибор не сработал… Не удалось нашему «маринисту» зарисовать океан энергии… Сработали мы, наша психика. Но престраннейшим образом. Корабль схлопнулся, мы поймали вакуум, и…

Я, например, испытал дикое ощущение. Первая мысль: я взорвался. Затем: нет, взорвался мой мозг. Затем: нет, мозг мыслит, но тела нет. Значит, взорвалось оно. И превратилось в облако, фонтан, водопад красок, северное сияние, психоделический мираж, фата-моргану.

В сущности, смысл этой фонны – в попытке выразить словами то, что я видел и обонял в момент эксперимента. Все вышесказанное – прелюдия, отсрочка, стремление обтянуть за неуклюжими размышлениями вот этот самый миг, ибо описать происшедшее со мной – выше сил человеческих. Но миг наступил. И я попробую, тем более что фонна уже близка к концу.

Сколько цветов в радуге? Семь? Сразу после «взрыва» я видел их семьдесят семь. Или, может, семьсот семьдесят семь. Не оттенков, не цветовых нюансов – цветов! Как это может быть? Не знаю. Верить в это нельзя. Не верить – тоже: это было. В моем взорванном теле, в моем расчлененном сознании, но было.

Цвета роились, объединялись в какие-то немыслимые букеты, распадались, кружились во взаимопересекающихся хороводах, и все в бесконечно быстром темпе, в пьянящем запахе фиалок. Остановить взгляд на каком-либо сочетании красок было невозможно… Взгляд… Вот, пожалуйста, я сказал «взгляд». И еще: «запах». Были ли у меня глаза? Нет. Нос? Нет! Уши? НЕТ! Конечности, сердце, печень, почки, легкие? Нет, нет и нет…

Было сознание и… семьсот семьдесят семь цветов разбуянившейся радуги, семьсот семьдесят семь сумасшедших запахов. Потом на этом искрящемся калейдоскопическом фоне, поверх этой клумбы фантастических орхидей возникли желтые смолистые почки. Они быстро набухали, лопались, но не зеленые клейкие листики высовывались оттуда – извергались потоки пронзительно-красного, пахнущего лимоном цвета.

…Образовалась спокойная пурпурная гладь, а по ней ползли, ползли фиолетовые, синие, голубые, сиреневые, лиловые, благоухающие гвоздикой кляксы; они чернели, но, не становясь совершенно черными, вдруг задергивались лимонной, или янтарной, или золотистой анисовой пленкой, та клокотала аммиаком, вскипала бурой пеной, сквозь нее пробивались изумрудные кориандровые пузыри. Пузыри эти, словно аэростаты, тянулись вверх, пучились, но на части не разлетались, не отрывались от перламутровой теперь уже, пахнущей сеном глади, – вырастали удушливыми сернистыми колоннами, и между ними били ослепительные лучи.

Лучи имели зернистую структуру, по ним вились серебряные нити, и вот уже миндальное кружево серебра, лавролистные арабески, фисташковые спирали, мускатные дуги, ментоловые кольца, кофейные змеящиеся пунктиры, липовоцветный сапфирный туман, сандаловый алмазный блеск, коричное хрустальное мерцание, и нити утолщаются, становятся прозрачными, в них игра света, пыль книжных фолиантов, зайчики, йодистые водоросли, искорки, лесная гарь, вихрение, мята, еще один взрыв, снова буйство миллиона цветов и оттенков, дуновение из ботанического сада, открытая настежь дверь восточной кухни, чад лаборатории алхимика, воскурения богам, снова почки, колонны, кляксы, пузыри, пена, серебряный серпантин, и еще взрыв, но взрыв наоборот, и все разрозненные, окрашенные утренней зарей, и полуденным прибоем, и закатными облаками, и лунной рощей, и вечерней росой части принадлежавшего мне целого слетаются к ослепительной точке моего «я» и превращаются в меня-во-плоти…

Я бросил взгляд на корабельный хронометр. Эксперимент, как и планировалось, длился минуту. Я же провел в цветовом аду – или раю? – час, день, год, вечность… не знаю сколько. Времени ТАМ не было. Я не успел обернуться, чтобы посмотреть, что стало с экипажем: на меня обрушился мрак. Сознание померкло, и время провалилось еще раз, теперь уже в бездну лишенной запаха черноты…»