Текст книги "Жил-был кудесник"

Автор книги: Виталий Забирко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Я нахмурился, повёл бровями, и оба варева, что на севере, что на юге – чёрное и белое, – забурлили крутым кипятком, и лики воинств в них исчезли. Иноземных воинств я не хотел, а своих, славянских, к своему стыду, практически не знал. Точнее, некоторые имена мне были известны: навьё да заложные, водяницы и самодивы, скарбники и лешие, трясовицы, огнеи и хрипуши, карачуны, ворожцы – но что эта нечисть конкретно каждая из себя представляет, я не имел понятия. Подобно "кудеснику" из нашего мира, "кашу" я заварил чисто по наитию, совершенно не предвидя, какие силы проснутся и примут участие в этом бедламе.

Звонок в дверь вырвал меня из сна как зов Иерихонской трубы праведника из гроба. Было темно, словно в могиле. Ничего спросонья не соображая, я вскочил с тахты, шагнул в сторону надрывавшегося звонка, споткнулся обо что-то и врезался головой в шкаф. Наконец с трудом сообразил, что я не на Страшном Суде, и меня зовут не на Армагеддон, нашарил на стене выключатель, зажёг свет и поспешил к двери.

В коридоре стояла Елена. Одна. И вид у неё был такой, будто звонила в дверь с самого утра. Одарив свирепым взглядом, словно нерадивого привратника, Елена прошла практически сквозь меня в комнату и захлопнула за собой дверь.

Я зачем-то выглянул в коридор, тупо посмотрел на пустую лестничную площадку, но Татьяны не увидел. В голове царила сумятица – такое ощущение, словно работали оба полушария мозга, но мысли в них крутились в разную сторону, то и дело со скрежетом цепляясь друг за друга. Я посмотрел на часы. Начало девятого. Учила меня когда-то мать, что нельзя спать на заходе солнца. Ан, не в коня корм...

Я зашёл в ванную комнату и сунул голову под холодную воду. Это помогло, но незначительно. В голове прояснилось, перестало скрежетать, но ощущение вращения полушарий в разные стороны продолжалось. Появилась звенящая пустота, а ясности мыслей не прибавилось.

Насухо вытерши голову, я причесался, но, к сожалению, сделать тоже самое с мыслями не смог. Может, и к лучшему, поскольку совершить то, что я сделал далее, никогда бы себе не позволил, находясь в нормальном, не заторможенном состоянии. Постучав в дверь и не дождавшись ответа, я, вопреки своей "гипервоспитанности", вошёл в комнату.

Елена сидела на тахте, рылась в сумке матери и встретила моё появление тем же свирепым взглядом, что и в прихожей.

– А где мама? – спросил я.

– Мама? – в голосе Елены проскользнула странная интонация, будто она появилась на свет из автоклава и о родителях не имеет ни малейшего представления. Впрочем, на это, вероятно, наложила отпечаток моя заторможенность, поскольку тон Елены сразу же изменился на ледяной.

– Мама. Осталась. На ночное. Дежурство. Работа. Такая. У неё.

Она отшвырнула сумку, встала и пошла на меня панцирным броненосцем. Нет, не южноамериканским насекомоядным, а такой это грозной боевой машиной – как на самураев в Приамурье в известной советской песне начала сороковых годов.

Я попятился, и Елена захлопнула дверь перед моим носом.

– И впредь не мешайте мне! – донеслось из комнаты. – Я устала и буду отдыхать.

Я потоптался перед дверью, тупо глядя на пол, но, так ничего и не придумав, поплёлся на кухню. Заварил чай, сделал несколько бутербродов и, как мог, сервировал стол. Затем вновь подошёл к двери в комнату, осторожно постучал и вежливо поинтересовался:

– Елена, вы ужинать будете?

Вместо ответа в комнате щёлкнул выключатель, и узенькая полоска света, пробивавшаяся в коридор из щели у пола, погасла.

Я вернулся на кухню, выпил чаю, съел пару бутербродов. Но это отнюдь не помогло. Голова, что называется, "не варила", поэтому ни о какой работе речи быть не могло. Спать тоже не хотелось – и так целый день продрых.

Похлопав себя по коленям, я позвал Шипушу. В последнее время, когда я практически не писал, мы часто коротали время на кухне: я – бездумно глядя в пустоту перед собой, а она – устроившись у меня на коленях и мурлыча. Но кошка из-за холодильника не отозвалась. И у меня почему-то появилось ощущение, что будь у неё там люстра или хотя бы бра, то я бы услышал щёлканье выключателя, и узкая полоска света из-за холодильника погасла бы.

Заметив на столе забытую Татьяной карточку, я взял её в руки и только тут увидел отпечатанный адрес Центра по делам беженцев: "Первая линия, 13".

"А почему бы и нет?" – неожиданно подумал я. Сунул карточку в карман, надел плащ и вышел из квартиры.

На улице было холодно и ветрено. Чем-чем, а ветрами, переходившими иногда в пыльные бури, наш край славился. Не случайно высившийся здесь некогда горный кряж, ровесник по геологическому возрасту Уральскому хребту, уже давно превратился в степь. Сейчас ветры, похоже, стремились и город сравнять с землёй, а наше правительство, полностью стреножившее своими софистическо-эмпирическими реформами промышленность, этому желанию сил природы усиленно способствовало.

Плохо, когда в политику приходят двоечники, составившие своё представление об экономике у мясного прилавка с фальшивыми разновесами. Всё равно что назначить заведующим в мою лабораторию продавца бакалейного отдела. "А ну-ка, ливани в эту бутылочку (колбу то есть) вот этого зелёного, как мятный ликёр... А теперь из этой стопки (мензурки) вот этого плесни, цвета 777-го портвейну... Ух ты, какой парок белесенький пошёл!.. А ты чо упал, чо ногами сучаешь?!.. Ну да ладно, отрицательный результат тоже результат. Теперича вот ты, в эту тарелку (выпарную чашу) порошочка серебристого сыпани, да поболе, не скупись... И вот этих кристалликов красных подмешай... Да на плитку ставь. Во, как рвануло! Ну, чо орёшь? Чо орёшь, спрашую?! Подумаешь, пальцы оторвало, да уши обуглились! Зато экскремент какой эпохальный!!!"

Каюсь, прочтение слова "эксперимент", как "экскремент" я содрал из известного телесериала шестидесятых годов. Наши новые политические "поводыри" разницу между этими словами знают, правда, не благодаря своей начитанности или образованности, а огромному штату референтов-толмачей. Но, к сожалению, сути дела это не меняет, ибо конечным продуктом во всех экспериментах наших реформаторов являются исключительно экскременты. Как это там у баснописца Крылова: "А вы, друзья, как ни садитесь..."

Я неплохо знал город, тем более его центральную улицу, вернувшую недавно своё первоначальное название: Первая линия (сто тридцать лет назад город начал строить заокеанский магнат, распланировав его по американскому образцу). Естественно, что дом под тринадцатым номером находился где-то в начале улицы, в восьми-десяти троллейбусных остановках от моего дома. Или в минутах двадцати езды, если бы троллейбусы в это время ходили.

Впрочем, до начала Первой линии было не далее, чем до моей работы, и я, поплотнее запахнув плащ, привычно зашагал в темноту. Вообще в это время на наши улицы лучше не выходить. Особенно женщинам. А мужчинам – не выезжать на "тойотах" и "мерседесах". За нуворишами у нас охота велась целенаправленно и планомерно как с автоматами, так и с базуками. Но я философски рассудил, что вроде бы ни под первую категорию риска, ни, тем более, под вторую моя персона не подходит. А шантрапа, ищущая непритязательных развлечений в виде мордобоя, с дылдой двухметрового роста связываться не станет. Ей бы похлипче кого, поскольку мордобой она предпочитает односторонний, и мазохистов в её среде, как правило, нет.

И таки я оказался прав. Никому я не был нужен.

Шантрапа в столь промозглую погоду по улицам не шлялась, а больше я, пеший, ни для кого интереса не представлял. Зато на Центральной площади я удостоился чести лицезреть лицензионную охоту на нуворишей. Визжа тормозами на поворотах, из проулка выскочил "мерседес", промчал до перекрёстка и резко свернул в переулок. За ним, как привязанный, стлался, полностью повторяя виражи "мерседеса", отечественный "москвич". И только они скрылись за поворотом, как загрохотала автоматная очередь. Кажется, на этот раз "дичи" удалось уйти, так как грохота разбившейся иномарки я не услышал. И я порадовался. Но не за "дичь", а за себя. Хорошо, что они начали стрелять в переулке – не хватало мне попасть под шальную пулю! Как иногда мало нужно человеку для счастья...

А вот с домом "13" мне не повезло. На Первой линии такого дома просто не оказалось. Были номер "11", номер "15", а между ними высилась недостроенная двенадцатиэтажка Дома политпросвещения. Во времена социализма возведение этого "объекта" почти в центре города разрекламировали чуть ли не как стройку века. Жизненно насущным представлялось это строительство бывшей политической власти. Нынешние же власти заканчивать здание не собирались. Деловые люди (они же и власть предержащие) предпочитали пускать деньги только в торговый оборот, а в производство и строительство предлагали вкладывать сбережения всему остальному населению, всучивая ему под этим видом ваучеры, сертификаты, акции и тому подобное. Но и эти суммы шли в оборот тех же чисто торговых сделок, всё туже закручивавших спираль инфляции вопреки теории меркантилизма, благополучно похороненной на Западе ещё в семнадцатом веке, но чисто эмпирически воскрешённой и успешно внедряемой в жизнь отечественными бизнесменами, которые не только о ней не слыхали, но и ничего не хотели знать.

Потоптавшись среди строительного мусора, я вдруг вспомнил, что старые постройки города, в противовес желанию заокеанского магната, отнюдь не стояли в одну линию. То есть, вначале так и было, но после Первой и Второй мировых войн архитекторы не раз и не два меняли планировку, в результате чего дома теперь стояли вразнобой, причём настолько, что номер "13" вполне мог оказаться по ту сторону замороженной "стройки века", чуть ли не на другой улице.

Проклиная отсутствие освещения, новые и старые власти, я поплёлся вокруг "недостроя", увязая в грязи и рискуя свалиться в какой-нибудь котлован. Если есть бог, то он меня миловал, ибо я обошёл долгострой без особых приключений. Но за ним никаких домов не было. Был пустырь с несколькими хилыми акациями, и был деревянный столб, с раскачивающейся тусклой лампочкой, невесть как уцелевшей в наше смутное время.

Я подошёл к столбу и достал из кармана Татьянину карточку. Может, спросонья неправильно прочитал адрес?

Нет, всё верно: "Первая линия, 13".

И в это время надо мной словно включили прожектор: золотое тиснение букв на карточке больно резануло по глазам, и я прищурился.

А когда глаза адаптировались, и я поднял голову, то не узнал вокруг ничего. Вместо деревянного столба стоял железобетонный, с ртутным лампионом. А окружали столб не хилые акации, а небольшой хорошо распланированный парк со стройными, ухоженными клёнами.

Я ошарашено оглянулся на недостроенную двенадцатиэтажку и застыл в полном изумлении. Дом светился окнами почти на всех этажах, ещё минуту назад неоштукатуренная кирпичная кладка стен, угольная в ночи, мягко отблёскивала глазурью облицовочной плитки, а сквозь листву клёнов проглядывал сияющий изнутри стеклянный вестибюль под бетонным козырьком.

"Кажется, начинается сдвиг по фазе..." – отрешённо подумал я и неожиданно ощутил, что полушария в голове перестали вращаться, и ясность мысли, наконец, восстановилась. "А может, сдвиг, наоборот, закончился, утешил себя. – Учила меня мать, что на закате солнца нельзя... Впрочем, эта мысль у меня сегодня уже проскальзывала". Парадокс, но, будучи писателем-фантастом, я не верил ни в летающие тарелки, ни в зелёных человечков, ни в бога, ни в чёрта.

А в сумасшествие верил. Надеясь, что у меня тихое помешательство, я осторожно приблизился к одному из клёнов и прикоснулся к нему рукой. Холодный и мокрый от осенней мороси, ствол дерева вовсе не был иллюзией. Что ж, будем считать, что помешательство не наступило, а наоборот, прошло ведь зачем-то ещё совсем недавно в моей голове крутились со скрипом полушария мозга? Не может быть, чтобы просто так.

На всякий случай прячась за деревьями (а вдруг диагноз ошибочен?), я осторожно приблизился к сияющему вестибюлю. Вывеска на дверях подтверждала, что здесь действительно располагается Центр по делам беженцев, но то, что я увидел в холле, скорее напоминало больницу или поликлинику. Слева, сразу у вестибюля, находился застеклённый матовым стеклом гардероб, а напротив входа, у стены, что-то вроде регистратуры – длинная стойка из светлого пластика, за которой точно по центру сидела миловидная девушка в белоснежном халате и высоком докторском колпаке. А по обе стороны от стойки в глубь здания уходили хорошо освещённые коридоры – точь-в-точь как в суперсовременных больницах из американских фильмов.

"Ничего себе Центр по делам беженцев!" – подумал я, но тут же понял, что не прав. Не все беженцы из горячих точек некогда огромной страны попадают сюда как мои гостьи – целыми и невредимыми. Кстати, и многим целым и невредимым нужна если не медицинская помощь, то, по крайней мере, курс психологической адаптации. Но, странное дело, эти рассуждения меня почему-то не успокоили. Сидел во мне и точил мозги червячок недоверчивости. Точить-то точил, но очень уж невразумительно. На уровне подкорки.

Мои размышления прервал шум мотора, и я непроизвольно отпрянул за ствол дерева. К крыльцу здания подкатила "тойота", и из неё выбралась полная женщина с большой тяжёлой сумкой. "Тойота" тут же отъехала, а женщина, волоча сумку впереди себя обеими руками, с трудом взобралась по ступенькам и вошла в холл.

И только когда у гардероба она сняла плащ и стала одевать выданный ей белоснежный халат, я узнал в ней Елену!

Одевшись, Елена издали показала девушке за стойкой свою карточку, рядом с гардеробом открылись двери лифта, и Елена, волоча сумку, вошла в него. Лифт, наверное, давно доставил её на нужный этаж, а я продолжал оторопело стоять в парке с открытым ртом. В голове никак не совмещались созданные мною две реальности: дочь Татьяны, по идее спящая сейчас на тахте в моей квартире, и она же, приехавшая в полночь в Центр по делам беженцев. Не мог я почему-то никак соединить эти реальности в одно целое причинно-следственными связями, и они существовали отдельно друг от друга, словно в мире было две Елены.

Наконец я стряхнул с себя наваждение и, выйдя из-за дерева, открыто направился к вестибюлю. А что я, собственно, прячусь и веду себя как доморощенный частный детектив? Я поднялся по ступенькам и решительно открыл стеклянную дверь.

Девушка за стойкой встретила меня приветливым взглядом, и я направился к ней.

– Добрый вечер, – сказала она, чуть опередив меня.

И хотя сам собирался начать разговор именно этой дежурной фразой, но, услышав её, тут же перестроился, и меня, что называется, "понесло".

– Вы в этом абсолютно уверены? – спросил я.

Брови девушки чуть приподнялись.

– В каком смысле? – ровным голосом поинтересовалась она.

– В обоих. Что полночь – это вечер, а если да, что он добрый?

Ничего не изменилось в лице девушки. Видимо, навидалась она психически неуравновешенных беженцев в достаточной мере.

– Извините, – по-прежнему ровным спокойным тоном проговорила она. – Я неправильно выразилась. Здравствуйте.

– Здравствуйте и вы тоже, – кивнул я, вложив в приветствие его первоначальный смысл.

Девушка скосила глаза на стойку перед собой, рукой сдвинула в сторону дисплей компьютера, висевший над столешницей на кронштейне, и сняла с открывшейся взгляду стопки каких-то бланков верхний.

– Беженец? – полуутвердительно спросила она, явно собираясь тут же всучить мне бланк, как я понял, опросного листа.

– Пока нет, – разочаровал я её, но сразу же обнадёжил: – Но если всё будет и дальше катиться в пропасть – то непременно им стану.

А вот такой реакции на свой ответ я не ожидал. Глаза девушки округлились в неподдельном изумлении, бланк выскользнул из пальцев.

– Каким же образом вы сюда попали? – с непонятной тревогой, граничащей с испугом, выдавила она.

Теперь настала очередь удивляться мне.

– Как – каким? Обыкновенным. Через дверь.

Наш нелепый разговор прервало появление молодого человека в белом халате. Он вышел из левого коридора, толкая перед собой тележку, гружённую штабелем небольших прозрачных коробочек, внутри которых подрагивали оранжевые, то ли светящиеся, то ли флюоресцирующие шарики, чем-то похожие на теннисные мячи. На ногах у молодого человека были белые бахилы, словно он работал в операционной. Спрашивается, а при чём тогда эти коробочки с мячиками? Впрочем, такие стерильные бахилы надевают не только в больницах во время операций, но и в лабораториях, ведущих ядерные исследования. Но какое всё это – как первое, так и второе – может иметь отношение к Центру по делам беженцев?

Молодой человек остановил тележку, кивнул нам и сказал:

– Это – в хранилище. Вызовите лифт.

– Одиннадцатый этаж? – уточнила девушка за стойкой.

– Двенадцатый, – поправил её парень и непонятно чему ухмыльнулся. Сегодняшний улов на долгосрочное хранение.

Девушка нажала на пульте перед собой кнопку, уже знакомые мне двери распахнулись, и парень, вкатив тележку в лифт, уехал.

Я невольно задержал взгляд на дверях. Что-то странное было с этими то ли шариками, то ли мячиками. Когда парень остановил тележку, они, вопреки законам физики, продолжали подрагивать.

– Значит, надо понимать, вы – местный? – спросила меня девушка.

Я обернулся. Девушка почему-то не смотрела на меня: низко склонив голову, она уставилась в пульт перед собой. Только сейчас я уловил в её голосе непередаваемый акцент правильной дикторской речи, как у телеведущих московского канала. Твёрдое "о", в нашем регионе произносимое, как нечто среднее между "о" и "а". И слово "что" у неё звучало как по писаному, а не как у нас – "што".

– Надо понимать, – согласился я. – Абориген, если угодно.

– Так что вы хотите в нашем Центре? – подняла она наконец глаза. От былой приветливости её взгляда не осталось и следа. Холодное равнодушие и даже более – неприятие сквозило из глаз. – Ищите работу? К сожалению, свободные рабочие места мы предоставляем только беженцам.

– Нет, я ищу не работу. Я ищу свою знакомую, которая с сегодняшнего дня... Простите, уже со вчерашнего утра работает у вас. Татьяну Рудчук.

Девушка перевела взгляд на невидимый мне экран, и, хотя я мог дать голову на отсечение, что она не притронулась ни к одной клавише, изображение на дисплее стало быстро меняться, что угадывалось по еле различимому мерцанию отблесков на пластиковой панели стойки.

– У нас такой нет, – спокойно возразила девушка, когда мерцание на стойке прекратилось.

– То есть как? – изумился я, но тут же нашёлся. – Тогда как быть с этим?

Я достал из кармана карточку и ткнул её чуть ли не в лицо девушки. И до того неприветливое, оно превратилось в камень.

– Дайте сюда, – ледяным тоном сказала она и попыталась выхватить у меня карточку.

Но я вовремя отдёрнул руку.

– Это не ваше! – отчеканила девушка.

– И не ваше, – возразил я.

– Это – собственность Центра по делам беженцев! – повысила она голос.

– А по-моему, это собственность беженки из Россиянска Татьяны Рудчук. Поэтому отдам я карточку только ей.

На меня почему-то нахлынуло абсолютное спокойствие. Чем выше поднимала тон девушка, тем больше я чувствовал себя королём положения.

Несколько мгновений девушка испепеляла меня взглядом.

– Хорошо, – неожиданно согласилась она и процедила сквозь зубы: Сейчас я её вызову...

И утопила клавишу на пульте.

Я чуть было сардонически не спросил: "Как же вы её вызовете, если она у вас не работает?" – но тут увидел, как из левого коридора появился крепкого вида парень в белом халате и направился к стойке. Я мельком глянул на него, но, краем глаза уловив движение справа от себя, оглянулся. Из правого коридора выходил точно такой же парень. Словно близнец первого. Не успел я ни удивиться их схожести, ни такой синхронности появления, ни, тем более, заподозрить что-либо неладное, как парень слева подскочил ко мне и заломил руку за спину.

– Что вы... – ошарашено выдавил я чисто по-интеллигентски, пытаясь оглянуться на него, и тут же ощутил, что и мою вторую руку точно также заламывают.

– Да что тут происходит?! – заорал я в лицо девушке, так как из-за заломленных рук мышцы шеи одеревенели и не позволяли голове повернуться ни к одному из парней.

Ничего она не ответила, но от ледяной улыбки, вдруг появившейся на её лице, меня бросило в жар. Было в этой улыбке что-то такое, что заставило меня позавидовать судьбам отечественных нуворишей, изрешечённых автоматными очередями рэкетиров. В медицинских Центрах, типа этого, иногда с людьми делают такое, что пуля в лоб кажется наградой. Вот тебе и король положения...

Вообще-то драться я не умею. Не приходилось как-то, вероятно, из-за моего мягкого и уступчивого характера. Но как это делается – знаю. На то и писатель. Проводились у нас на семинарах встречи с любопытнейшими личностями. "Самое главное, не обращать внимания на боль, – рассказывал нам обладатель чёрного пояса какого-то из экзотических восточных единоборств. Помните анекдот, когда сэнсэя спрашивают: "Что делать, когда противник наносит удар двумя пальцами в глаза?" А сэнсэй отвечает: "Дайте пальцам противника проникнуть как можно глубже в ваши глазные яблоки, а затем резким движением головы ломайте их!" И в этом анекдоте есть доля истины..." – поучал нас обладатель чёрного пояса, а затем показал, что нужно делать, когда тебе заламывают руки.

Конечно, гибкость у меня уже не та, что в молодости, но что-то от занятий спортом в студенческие годы ещё осталось. Не обращая внимания на треск в плечевых суставах, я резко прогнулся вперёд и, подпрыгнув, попытался достать пяткой голову крепыша справа от себя. И достал-таки. Причём так, что тот кубарем отлетел в сторону. Правда, не тот, что справа, а слева. Тут бы мне освободившейся рукой и вмазать крепышу справа, но она застряла в бесчувственном положении где-то между лопаток. И я просто изо всей силы боднул его головой в лицо. Нос парня хрустнул, как стеклянный, а я, почувствовав свободу, ринулся из вестибюля на улицу.

Очнулся я на каких-то задворках в полной темноте, когда понял, что никто за мной не гонится. И вот тут-то боль меня и скрутила – чуть волком не взвыл. Оказывается, бежал я с вывернутыми за спину руками и чем открыл стеклянные двери Центра – головой, плечом – не помнил. Но вроде не разбивал. Стоя в луже под моросящим дождём я кое-как со стоном и зубовным скрежетом освободил руки из-за спины. Боль в суставах была немилосердной, но, к счастью, вывихов не было – кто бы мне их вправил? А когда освободил руки, и боль отпустила, со мной произошло то, что никогда не случается с киногероями в боевиках. Голова закружилась, слабость охватила тело, я упал на четвереньки в грязь, и меня стало выворачивать наизнанку.

Добирался я домой задворками: боялся, что крепыши из Центра по делам беженцев легко разыщут меня на улицах на иномарке – ишь, Елену на "тойоте" привезли! Но всё обошлось.

К дому тоже подходил осторожно – вдруг Елена сообщила мой адрес? Но и здесь всё было спокойно. На всякий случай я, не торопясь и внимательно осматриваясь, прошёлся вокруг дома и нечаянно наступил на кошку. Она с диким мявом бросилась в кусты, перепугав меня похлеще, чем крепыши из Центра. И как её угораздило мне под ноги сунуться? Вот и верь после этого, что кошки видят ночью лучше, чем днём.

Вошёл я в квартиру осторожно, на цыпочках, – а вдруг обознался там, у Центра по делам беженцев, и Елена, как ни в чём не бывало, спит в комнате. Но нет, дверь в комнату была открыта, и я, включив в коридоре свет, убедился, что дочка Татьяны действительно уехала.

Тогда я поплёлся в ванную и, увидев себя в зеркале, в очередной раз ужаснулся. Так заляпаться грязью даже при всём желании просто невозможно. Лишний раз убедился, что всё, что совершается непроизвольно, получается более основательно, чем когда делаешь это же самое осмысленно. Если бы Елена оказалась дома, представляю себе её реакцию на моё появление в таком виде!

На то, чтобы раздеться, я потратил добрых полчаса – руки не слушались, каждое движение отдавалось дикой болью в плечах. К счастью, теперь я мог не сдерживаться, как прошлой ночью, и настонался вдоволь. Впрочем, не очень громко – дом у нас панельный, и звукоизоляция ни к чёрту. Что подумают соседи?

Естественно, воды в кране не было. Однако, наученный горьким опытом, что воды может не быть не только ночью, но и целую неделю, я загодя наполнял эмалированное ведро. Так что умыться я умылся. Хотя грязь оказалась супергрязью: какой-то жирной, с автомобильными маслами, – которая сдиралась с тела только пемзой вместе с кожей. Ещё одно подтверждение моей теории непреднамеренности действий: специально будешь искать такую – не найдёшь.

Понятно, что с распухшими в плечах руками я сумел привести себя в порядок лишь кое-как, да и вымотался при этом основательно. Сил хватило лишь на то, чтобы доплестись до тахты и аккуратно положить на неё своё тело. Хотя последнее я сделал напрасно. Боль, пронзившая меня, была ничуть не меньше, чем если бы я просто рухнул. Причём мучила она меня в любом положении: лежал ли я на спине, на животе, ни говоря уже на боку. Однако попыток встать, либо приподняться, чтобы, "перекантовав" себя (иначе о таких потугах в моём положении и не скажешь), попытаться уснуть или хотя бы забыться, прислонившись спиной к стене, я не предпринимал. Знал, будет ещё хуже.

5

Под утро, когда мне всё же удалось забыться в полудрёме, сон продолжился. Я вновь очутился в Волшебной стране в теле Летописца. И вновь моё сознание наложилось на его, и опять они не совместились. Правда, теперь телом управлял не я, а Жилбыл. При этом возникло странное, фантасмагорическое ощущение, возможное только во сне: я чувствовал, как болят мои руки в суставах, как они плетьми висят вдоль тела, и в то же время Жилбыл свободно ими двигал, будто тело было четырёхруким, но моя больная пара была невидима.

– Любуйся, Кудесник, на своё творение... – тихим треснутым голосом выговаривал мне Летописец.

Мы стояли на вершине холма Государыни, но самой её рядом не было. Не привыкла она быть на побегушках, привыкла властвовать единолично, а потому и не показывалась теперь на глаза Летописцу, опасаясь вновь увидеть в его лице меня. И все твари Чёрной Государыни обходили Жилбыла десятой дорогой.

С вершины открывался вид будто с высокой горы. Срезая половину холма, под нами стремительно неслись рваные облака, в просветы между которыми в сильно увеличенном виде, как в Волшебной Линзе, изредка проглядывали отдельные области Страны. Жутковатое зрелище. Бой, намечаемый мною между тёмными и светлыми силами, не состоялся. Какой к чёрту может быть бой, если мои светлые персонажи просто не умеют этого делать? Пожрать, поспать, песни погорланить – это да. А вот отстоять своё беззаботное времяпрепровождение кишка тонка. Точь-в-точь как наша интеллигенция: поорала в своё удовольствие, что, мол, хочет "свежего ветра перемен", а как он задул, да с посвистом, да ледяными порывами, так уже никто не то, что орать – пикнуть не смеет... Аналогично произошло и здесь: легко, без всякого сопротивления, Тёмная страна поглотила Светлую. В просветы облаков я видел, как толпа бесенят с весёлым гиканьем разносит вдребезги ажурные дворцы мурашей, а те с ужасом, но абсолютно безропотно взирают на вакханалию. Я видел, как несколько ведьм, поднимая мётлами столбы пыли, сгоняют ласков в загон будто скот; как нетопыри, скользя бреющим полётом над озером, десятками заглатывают перепуганных, мечущихся в воздухе жужил...

– Что произошло в твоей стране, Кудесник, и почему ты перенёс это на нас? – спросил Жилбыл, и я понял, что теперь мои мысли открыты для него точно так же, как когда-то его для меня.

Но я ничего не ответил.

– Придётся мне придти к вам и самому посмотреть, – твёрдо сказал Летописец.

Против воли я криво усмехнулся. Если бы да кабы...

Из облаков вынырнула белесая точка и, мельтеша, неровно дёргаясь из стороны в сторону, стала подниматься к нам на холм. Недоумевая, что бы это могло быть, я вгляделся, но лишь когда до нас осталось метров пять, я узнал жужинью Тенку. Трудно было её узнать – ещё совсем недавно блестящие, радужные крылья поблекли, став почти матовыми, а их края, словно вычерченные под лекало, обтрепались лохмотьями. Из последних сил она рванулась к Летописцу, но на плечо сесть не смогла, промахнулась и, ударившись ему в грудь, вцепилась в хламиду.

– Помоги мне... Спаси... – прерывисто прошептала Тенка.

Сердце Летописца застучало больно и гулко, в такт судорожному дыханию жужиньи. Он хотел прикрыть обессилившее тело ладонью, чтобы как-то защитить, но оказалось, что руки наши наконец-то совместились, и теперь он мог ими двигать только вместе со мной.

А я не мог. Не мог ничем помочь. Стоял, точно паралитик. Не был я в этом мире уже Кудесником, а так – сторонним наблюдателем, лишённым действия. Ничего у меня не получалось. Злясь на себя, на свою беспомощность, я принялся нагнетать в себя ярость, но лишь когда полностью превратился в сплошной клубок ненависти к самому себе, только тогда рука чуть двинулась вверх...

Жуткая боль рванула плечо, и я очнулся. Весь в холодном поту, с бешено прыгающим, неровно, словно на ухабах, сердцем. Превозмогая боль, я положил ладонь на грудь в область сердца, и она затрепыхалась под его ударами.

"Вот так зарабатывают инфаркты", – безразлично пронеслось в голове.

Подождав, пока сердце немного утихомирится, я, кряхтя как столетний дед, встал и побрёл в ванную комнату. То, что я увидел в зеркале, заставило меня отшатнуться. Куда там вчерашнее сравнение с натурщиком распятого Христа! Вчерашний я был по сравнению со мной сегодняшним просто красавчиком. Даже давешний бомж со своей вонью рядом со мной выглядел аристократом. Мылся я вчера в угаре после драки и, естественно, как следует этого сделать не смог. Мало того, там, где я прошёлся пемзой, краснела опухшая кожа, и грязно-красная пятнистость по всему телу производила отталкивающее впечатление, будто я заразился какой-то экзотической и явно инфекционной болезнью.

К счастью, воду уже дали. Я нагрел тазик и уже в этот раз вымылся не торопясь и основательно. От горячей воды и медленных движений боль в плечевых суставах постепенно притупилась и хоть совсем не ушла, но теперь я чувствовал себя достаточно сносно.

Осмотр одежды, разбросанной на полу в коридоре, произвёл тягостное впечатление. В таком замызганном виде её не принял бы и старьевщик. Рубашку, конечно, можно было попытаться отстирать, а вот костюм и плащ, похоже, пропали безвозвратно. Развесив одежду на лоджии для просушки потом решу, что делать, – я напялил на себя свитер, старенькие джинсы и поплёлся на кухню.