Текст книги "Франсуа Мари Вольтер"

Автор книги: Виталий Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Постоянным рефреном писем «фернейского патриарха» является мысль о том, что необходимо объединение усилий «братьев», ведущих борьбу с «гадиной»: «Да объединятся наши братья, чтобы сделать людей как можно менее неразумными» (3, 2, 91). Вольтер убежден, что для того, «чтобы низвергнуть колосса, понадобилось бы всего пять-шесть философов, действующих сообща» (там же, 255). Надо признать, что с начала 60-х гг. просветительская критика религии и церкви приобрела во Франции громадный размах, стала особенно, интенсивной и острой и в ней принимало участие большое число самых выдающихся мыслителей. Однако Вольтеру представлялось, что следовало бы действовать еще более активно и целенаправленно. Выходившие одна за другой книги просветителей осуждались королевскими судами на конфискацию и уничтожение, их распространение и чтение сурово карались, но они тем не менее все шире распространялись, а их идеи глубоко проникали в общественное сознание, вызывая нарастающую волну враждебности к религии, духовенству, церкви и строю, который они освящали. Хотя репрессивные органы феодально-абсолютистской системы действовали еще в полную силу, их представители уже к началу 70-х гг. были крайне растерянны, объяты страхом и почти паникой. Обвинительное заключение королевского прокурора Сегье, на основании которого парижский парламент в 1770 г. приговорил к сожжению несколько книг Гольбаха и Вольтера, начинается словами испуганного человека, чувствующего за своими идеологическими противниками колоссальную общественную поддержку: «Мы не скрываем от себя, какой ненависти мы подвергаемся, осмеливаясь выдать властям клику столь же предприимчивую, сколь и многочисленную. Но каким бы ни был риск, связанный с нашим выступлением… мы с бесстрашием выполним доверенное нам поручение…» (70, 4). Сегье нельзя отказать в проницательности, когда он заявляет, что философы, выступающие под лозунгом свободы мысли и претендующие на роль новых «учителей человеческого рода», «одной рукой пытались свалить трон, а другой рукой хотели опрокинуть алтари». Сегье констатирует, что «самые гибельные удары эти новаторы старались нанести религии… Ныне религия насчитывает почти столько же открытых врагов, сколько имеется так называемых философов… а правительство вынуждено трепетать (! – В. К.) и терпеть у себя воинствующую секту неверующих, которая, кажется, стремится только возмутить народы под предлогом их просвещения» (там же, 5). В высшей степени показательно рассуждение Сегье о проникновении иррелигиозных произведений в социальные низы французского общества и их «подрывном» воздействии на последние: «Едва становятся известны они в столице, как распространяются, подобно бурному потоку, в провинциях, сметая все на своем пути. Осталось мало убежищ, которые свободны от заразы. Она проникла в мастерские и достигла хижин; скоро там не будет больше ни веры, ни религии, ни нравственности (в ее охранительном толковании королевским прокурором. – В. К.). Первобытная невинность развращена. Обжигающее дыхание безбожия иссушило души и истребило добродетель. Прежде народ был беден, но имел утешение; ныне он угнетен своими трудами и сомнениями… Раньше он надеялся на лучшую жизнь. Теперь он слишком обременен тяжестью своего состояния и видит конец своей нищете только в смерти и уничтожении» (там же, 5–6).

Из Ферне Вольтеру удалось также нанести серию очень чувствительных ударов по ненавистной для всех просветителей французской судебно-юридической системе. Потрясенный и возмущенный необоснованными смертными приговорами ряду лиц (Калас, Сирвен, де Ля Барр, д’Эталонд, Мартен, Монбайи, Лалли и др.), Вольтер предал эти дела всеевропейской огласке и выступил организатором кампаний самого широкого общественного протеста против бесчеловечности и несправедливости французского судопроизводства. В большинстве случаев речь шла о жертвах религиозного фанатизма. Протестанта Каласа подвергли пыткам и зверской казни, обвинив в убийстве сына (который в действительности сам покончил с собой) с целью помешать ему перейти в католицизм. Обвинение в убийстве по тем же мотивам было предъявлено и протестанту Сирвену (его дочь также оказалась самоубийцей). Де Ля Барр был казнен по обвинению… в богохульстве и порче распятия. Его друг д’Эталонд спасся только благодаря тому, что вовремя бежал в Ферне, откуда был переправлен Вольтером в Пруссию. Трехлетняя борьба за посмертную реабилитацию Жана Каласа увенчалась в 1765 г. полным успехом. В дальнейшем Вольтеру удалось добиться оправдания Сирвена и его семьи, которые остались в живых, поскольку сумели вовремя скрыться за границу. Оправдана была и приговоренная к смерти супруга казненного Монбайи. В других случаях смертные приговоры не были отменены, но и в делах де Ля Барра, д’Эталонда, Мартена, Лалли несомненная нравственная победа была на стороне Вольтера: общественное мнение всей Европы было уверено в несправедливости решений французских судов, в результате чего был самым основательным образом скомпрометирован важнейший институт репрессивной системы «старого порядка». По словам Кондорсе, Вольтер «создал по всей Европе союз, душою которого был он сам, а лозунгом – разум и терпимость. Совершалась ли в какой-то стране большая несправедливость, узнавали ли об акте фанатизма или надругательстве над гуманностью, – произведение Вольтера разоблачало виновных перед всей Европой. И кто знает, сколько раз страх перед этим неотвратимым и страшным мщением удержал руку угнетателей!» (6, 1, 225; см. также 22, 101–102). Вступаясь за жертвы судебного произвола и жестокости, Вольтер выдвинул программу полной деклерикализации и широкой гуманизации правосудия, которая имела чрезвычайно прогрессивное значение не только для Франции, но и для других стран (см. 5 и 57).

Глубокий социальный смысл этой деятельности Вольтера превосходно охарактеризовал великий революционный демократ XIX в. Д. И. Писарев: «Вступаясь за мучеников французского правосудия, Вольтер… просто и спокойно проводил самые широкие теории в действительную жизнь. Он не рассуждал о souverainete du peuple[10]10
  Суверенитет народа (фр.).


[Закрыть]. Он прямо и решительно прикладывал ее к делу… Процессы Каласа и всех других вольтеровских proteges[11]11
  Протеже – лица, которым оказывается покровительство (фр.).


[Закрыть] нанесли старому порядку более жестокие удары, чем могли бы то сделать десятки томов самой тонкой, остроумной и разрушительной теоретической критики. Защитительные мемуары Вольтера были уже не словами, а делами. Это уже не подготовление переворота, а настоящее его начало. Здесь живая сила общественного мнения, живая воля мыслящего и энергического народа действительно, на самом деле, стала выше всех существующих законов» (32, 4, 170).

Начало царствования Людовика XVI (1774–1792) породило было надежду на возможность радикального преобразования сверху социально-экономического строя Франции. Назначение на пост генерального контролера финансов (фактически первого министра) известного просветителя Тюрго, который выдвинул и начал проводить обширный план реформ в интересах третьего сословия, создавало впечатление, что молодой король готов прислушаться к советам философов и привлечь их к определению государственной политики. Но сильное недовольство привилегированных сословий привело к тому, что уже в 1776 г. Тюрго был уволен в отставку, а его нововведения отменены. Ограниченные и робкие реформы, проводившиеся с 1778 г. Неккером, которому было поручено руководство французской экономикой, оказались совершенно неспособными предотвратить близившийся к кульминации кризис феодально-абсолютистского строя.

Огорчаясь явным консерватизмом верховной власти и отдавая себе отчет в могуществе сил, противостоящих в его стране социальному прогрессу, Вольтер был все же полон оптимистической уверенности, что борьба, проводимая им и его единомышленниками из просветительского лагеря, не может быть бесплодной, а должна в недалеком будущем обязательно привести к крупному перевороту в общественных отношениях и решительному улучшению условий человеческой жизни. «Все, что я вижу, – пророчески заявлял Вольтер в письме Шовлену от 2 Апреля 1761 г., – сеет семена революции, которая неизбежно придет… Французы всегда запаздывают, но в конце концов они все же достигают цели; свет понемногу настолько распространился, что взрыв произойдет при первом же случае, и тогда будет большой шум. Молодые люди поистине счастливы: они увидят прекрасные вещи» (7, 54, 331). В относящемся к тому же периоду письме Д’Аламберу от 1 марта 1764 г. Вольтер уточнял свое понимание сути грядущих благодетельных перемен: «…растет новое поколение, которое ненавидит фанатизм; наступит день, когда главную роль будут играть философы. Подготавливается царство разума» (там же, 146).

Фернейская деятельность Вольтера получила широкое общественное признание. Одним из выражений этого явился начатый в 1770 г. сбор средств на статую Вольтера. В нем приняли участие все деятели просветительского движения и масса сочувствующих ему лиц, включая ряд европейских монархов во главе с Екатериной II и Фридрихом II. Созданная в 1772 г. знаменитым скульптором Пигалем, статуя была увенчана лавровым венком на квартире известной актрисы Клерон в Париже.

Весьма любопытный факт сообщает авторитетный мемуарист XVIII в. Башомон. Он пишет, что некий аббат, рассчитывая на помощь Вольтера в бедственном для себя положении, отправил ему письмо, обозначив адресат следующим образом: «Князю поэтов, непременному питомцу славы, Меркурию Европы, оратору родины, будителю граждан, историку королей, панегиристу героев, Аристарху Зоилов, судье вкуса, творцу во всех жанрах, неизменному во все возрасты, покровителю искусств, благодетелю талантов и подлинных заслуг, поклоннику гения, бичу преследователей, врагу фанатиков, защитнику утесненных, отцу сирот, примеру богатым, опоре бедняков, бессмертному образцу наивысших добродетелей» (44, 5, 19). Чиновники почтового ведомства не колеблясь направили письмо Вольтеру, полагая, что все эти наименования подходят только ему.

В начале 1778 г. Вольтер счел, что он может позволить себе хоть на какое-то время вернуться в горячо любимый им Париж, не спрашивая на то разрешения властей, и 10 февраля «фернейский патриарх» прибыл в столицу Франции, которую не видел почти тридцать лет. Очевидец этого события русский писатель Фонвизин писал: «Прибытие Вольтера в Париж произвело в народе здешнем действие, как бы сошествие какого-нибудь божества на землю… Почтение, ему оказываемое, ничем не разнствует от обожания» (41, 291). Восторженный прием, оказанный Вольтеру парижанами, в глазах которых он был не только величайшим представителем современной французской культуры, но и славным борцом за справедливость и гуманность, заставил власти отказаться от замысла его новой высылки из столицы. Вольтер принимает многочисленные визиты своих друзей и почитателей, присутствует на заседаниях Академии и театральных спектаклях, встречая со всех сторон глубоко трогающие его знаки широчайшего общественного признания и уважения. «Прием, который был ему оказан, – отмечал русский ученый-просветитель А. Шахов, – был в XVIII столетии перед революцией самым сильным взрывом общественного мнения во Франции. До сих пор оно, никогда не высказывалось с такой решительностью и с такой восторженностью» (43, 226). И в этих условиях Вольтер продолжает напряженную творческую деятельность, лихорадочно работает и полон новых замыслов. Он завершает новую трагедию «Ирина», которая сразу же ставится на парижской сцене, разрабатывает проект создания Академией нового словаря современного французского языка. Однако его подкашивает неизлечимая и быстро прогрессирующая болезнь, что, возможно, было связано с исключительным напряжением последних месяцев его жизни. 30 мая Вольтер скончался. Парижские церковные власти не дали разрешения на погребение его тела, а парижская полиция запретила печатать извещения о его смерти и ставить его пьесы. Племянник Вольтера аббат Миньо (брат мадам Дени), не теряя времени, втайне сумел отвезти тело покойного в провинцию Шампань и похоронить на кладбище аббатства Сельер, прежде чем там было получено запрещение местных церковных властей на совершение этого обряда.

Однако усилия клерикалов и королевской власти заставить Францию забыть Вольтера не могли увенчаться успехом: за шестьдесят с лишним лет «вольтерьянство» глубоко, укоренилось в жизни страны. По удачному выражению В. Гюго, Вольтер «умирал бессмертным» (16, 655). Но его произведения продолжали читаться и перечитываться в те годы, когда во Франции уже начала подниматься могучая революционная волна. Они продолжали оставаться одним из самых ходовых товаров на французском книжном рынке, включая подпольный. Еще при жизни Вольтера вышло 19 (!) изданий Собрания его сочинений. Незадолго до революционного взрыва 1789 г. публикуется – при активном участии драматурга Бомарше и философа Кондорсе – первое научное издание Собрания сочинений Вольтера (1784–1787) объемом в 70 томов.

В годы революции Вольтер наряду с Руссо был признан одним из ее «отцов», и его прах по решению Учредительного собрания был 10 июля 1791 г. доставлен в Париж, где помещен в созданный тогда Пантеон великих людей Франции. Участники всенародного торжества, организованного по случаю этого события, подчеркивали роль Вольтера в борьбе с произволом, мракобесием и деспотизмом. На катафалке с прахом Вольтера было написано: «Он отомстил за Каласа, Ля Барра, Сирвена и Монбайи. Поэт, философ, историк, он вызвал мощный подъем человеческого разума; он подготовил нас к свободе» (52, 8, 179). Вольтеровские призывы к борьбе с тиранией, наиболее рельефно выраженные в ряде его драматургических произведений, были полностью созвучны революционной эпохе. Перед королевским дворцом Тюильри, хозяином которого в течение еще нескольких месяцев продолжал оставаться Людовик XVI, хор участников торжественной процессии пропел зажигательную и грозную строфу из вольтеровской пьесы «Самсон» (1732): «Народ, проснись, порви свои оковы; тебя призывает свобода, ты рожден для нее; восстанови свое согласие! Народ, пробудись и порви свои оковы!» (6, 38, 58). Это было как бы предвестием скорого падения французской монархии. Знаменательно, что последняя (оставшаяся неоконченной) вольтеровская трагедия «Агафокл» (1778) прославляла свержение тирана античных Сиракуз и установление в этом городе-государстве республиканского строя. Ее лейтмотивом являются слова: «Свобода, свобода, ты всегда была священна!» (6, 7, 409).

Глава II. «Деистская форма материализма»

же с самых ранних юношеских произведений Вольтер непоколебимо убежден в том, что вне и независимо от человеческого сознания существует природа, представляющая собой совокупность бесконечного числа различных материальных образований; что человек как живое существо есть часть органической природы и его единственно реальным бытием является существование во плоти и крови; что носителем свойственных человеку психических функций является не особая имматериальная сущность, называемая «душа», а человеческое сознание, которое имеет определенную анатомо-физиологическую основу и исчезает вместе с разрушением последней (в свете чего учение о бессмертии души выглядит совершенно несостоятельным). Во всем этом проявляется материалистическое понимание основного вопроса философии, который, однако, становится предметом углубленных размышлений Вольтера лишь с начала 30-х гг., причем большое внимание уделяется как его онтологическому, так и гносеологическому аспектам. При этом Вольтер основывался, во-первых, на бэконовско-локковской философии, во-вторых, на ньютоновской физике. С большой проницательностью Вольтер осознал и сумел убедить своих современников в том, что в обоих случаях речь идет о высочайших достижениях человеческой мысли, на которые следует опираться при разработке философских проблем. Для этого Вольтеру потребовалось подвергнуть обстоятельной критике философские и естественнонаучные взгляды противников.

«Опыт – это истинный учитель философии»

Идея антиспекулятивной философии, которая была выдвинута еще Бейлем, конкретизируется у Вольтера в убеждение, что философия должна иметь эмпирико-сенсуалистическое основание: «Опыт – это истинный учитель философии» (6, 22, 449). Гносеологические взгляды Вольтера сложились под определяющим влиянием локковского «Опыта о человеческом разуме» (1690), который вплоть до начала 30-х гг. XVIII в. не находил сочувственного приема во Франции. Зато после вольтеровских «Философских писем», в которых сжато и вместе с тем очень убедительно излагались принципы локковского сенсуализма, последний быстро завоевал громадную популярность, едва ли не большую в этой стране, чем на своей родине. Характеризуя становление французского материализма XVIII в., Маркс отмечает, что «кроме отрицательного опровержения теологии и метафизики XVII века», произведенного Бейлем, «необходима была еще положительная антиметафизическая система. Чувствовалась необходимость в такой книге, которая привела бы в систему тогдашнюю жизненную практику и дала бы ей теоретическое обоснование. Сочинение Локка о происхождении человеческого разума очень кстати явилось с того берега Ла-Манша. Оно встречено было с энтузиазмом, как давно и страстно ожидаемый гость» (1, 2, 142).

Вольтер полностью разделял локковскую критику учения о врожденных идеях, главными выразителями которого в философии Нового времени были Декарт и Лейбниц. Вольтер считал твердо установленным, что «нет ни врожденных идей, ни врожденных принципов» (6, 18, 235). Сознание, или душа, новорожденного ребенка– это «чистый лист». Лишь в процессе индивидуальной жизни чувственный опыт начинает запечатлевать в сознании различные «идеи», рассматриваемые в качестве элементов человеческих знаний. «Несомненно, что наши первые идеи – это ощущения. Постепенно мы получаем идеи, вызванные тем, что раздражает наши органы; память удерживает эти восприятия. Затем мы распределяем их по общим идеям. Из этой естественной способности, которой мы обладаем, – составлять и упорядочивать наши идеи, – вытекают все обширные познания человека» (6, 22, 203). Не обладая от рождения какими-либо теоретическими или практическими принципами в своем сознании, человек, однако, обладает «способностью приобретать их все» (6, 18, 235).

Естественным следствием сенсуалистической гносеологии является отрицание концепции сверхчувственного, чисто рационального по своим источникам знания, начинающегося с интеллектуальных интуиций и развертывающегося затем путем дедуктивных умозаключений (аналогично построению системы геометрических истин, выводимых из ограниченного числа «самоочевидных» аксиом и постулатов). По Вольтеру, таким способом построены философские учения Декарта, Спинозы, Мальбранша, Лейбница. Выводы, полученные ими в результате этого, Вольтер считал несостоятельными, не соответствующими действительности, квалифицируя их как «романы о мире» и «романы о душе», порожденные лишь воображением. Термину «метафизика», которым обозначались учения этих мыслителей и который в XVII в. был синонимом высшей глубины философской мысли, Вольтер придал отрицательный характер. Вольтеровская критика метафизики предшествующего столетия была вполне оправданна как исторически необходимый этап в развитии материалистической мысли[12]12
  То же самое можно сказать и о других французских просветителях, в том числе о Кондильяке, чей приветствовавшийся Вольтером «Трактат о системах» (1749) является наиболее глубоким и обстоятельным «антиметафизическим» выступлением философа-сенсуалиста, получившим высокую оценку Маркса: «Непосредственный ученик и французский истолкователь Локка, Кондильяк, немедленно направил локковский сенсуализм против метафизики XVII века. Он доказал, что французы с полным правом отвергли эту метафизику как неудачный плод воображения и теологических предрассудков. Он опубликовал опровержение систем Декарта, Спинозы, Лейбница и Мальбранша» (1, 2, 144).


[Закрыть]. Однако Вольтер за чисто умозрительными на первый взгляд конструкциями Декарта, Спинозы, Лейбница не увидел во многих случаях их тесную связь с научным опытом XVII в., проблески гениальных обобщений естественнонаучной практики, постановку новых проблем, которые мощно, хотя и не всегда явно, стимулировали дальнейшее развитие философии. Остались не оцененными им по достоинству и некоторые весьма плодотворные разработки перечисленными метафизиками проблем рациональной ступени познания, ее логико-концептуального аппарата.

Не только в «Философских письмах», но и во всех своих последующих работах Вольтер излагает и интерпретирует локковский сенсуализм как материалистическое учение, считающее материальный мир объективной реальностью и первоисточником человеческих ощущений. Попытку Беркли истолковать локковский сенсуализм в субъективно-идеалистическом смысле Вольтер отверг как несостоятельную, положив тем самым начало во Франции материалистической критике берклианства. Четвертая глава «Метафизического трактата» (1734), представляющего собой первый свод вольтеровской философии, самим своим заглавием категорично формулирует тезис «о том, что в действительности существуют внешние предметы». Критикуя в ходе полемики с Беркли также воззрения античных скептиков и их последователей, Вольтер привел продуманные доводы в пользу того, что можно провести четкие границы между иллюзорными и реальными идеями о внешнем мире. Вольтер считал ошибочным взгляд на человеческую жизнь как на поток обманывающих нас сновидений: если все создается грезящим воображением, то почему огонь наяву причиняет человеку ожог, а во сне не производит такого действия? Чувство осязания, объективно фиксируемые эффекты взаимодействия человека с вещами убеждают, согласно Вольтеру, в реальности внешнего мира более твердо, чем даже безупречные доказательства геометрических аксиом. Выявленные Беркли трудности определения материальной субстанции относятся лишь к проблеме ее адекватного понимания, но, полагает Вольтер, ни в коей мере не ставят под сомнение факт существования этой субстанции.

Веские возражения выдвинул Вольтер и против попыток Беркли субъективизировать пространственные характеристики материи на основании того факта, что они по-разному предстают перед человеком при различных способах их восприятия. «Клойнский епископ, – замечает Вольтер, – не избежал крайней нелепости. Он думает доказать, что нет протяженности потому, что в одну лупу тело кажется ему в четыре раза большим, чем для невооруженного глаза, а когда он смотрит на него в другую лупу, то в четыре раза меньшим. Отсюда он заключает, что так как тело не может иметь в одно и то же время четыре фута, шестнадцать футов и один фут протяжения, то протяженности вовсе нет. Но ему следовало бы измерить тело и заключить: какой бы протяженности мне ни представлялось тело, оно протяженно настолько, насколько это показывает измерение» (6, 18, 271). Опосредствованный нужными приборами и инструментами, процесс измерения рассматривается, таким образом, Вольтером как способ установления объективной величины материальных тел, независимой от того, как они воспринимаются людьми.

Большое внимание Вольтер уделил в целом вопросу о том, каким образом чувства, несмотря на их возможность продуцировать представления, способные ввести человека в заблуждение (противники сенсуализма постоянно ссылались на этот факт), все же могут быть источником действительных знаний о мире. Первым условием правильного представления о чувственно воспринимаемых предметах Вольтер считал совокупное функционирование различных органов чувств, обеспечивающее проверку показаний каждого свидетельствами других. Так, ощупывание опущенной в воду прямой палки избавляет от искушения, вызываемого зрительными ощущениями, считать ее преломившейся на грани воздушной и водной среды. Другим необходимым условием правильного представления о предметах чувственного восприятия Вольтер считал опыт. Последний фактически трактовался им как процесс установления объективной значимости ощущений в ходе непосредственного оперирования предметами, вызвавшими их. В этом смысле «один только опыт сообщает нам, что когда предмет слишком далек, то мы его видим смутно и слабо» (6, 22, 470). Сознание новорожденного, не обладающее еще опытом, не в состоянии связать смутность и слабость восприятия названного предмета с его отдаленностью от себя. По той же причине различные цветовые ощущения не соотносятся сознанием новорожденного с их предметными носителями. «Собственный и немедленный результат зрения – это не что иное, как окрашенный свет; все остальное мы воспринимаем потом и только на основе опыта… Расстояния, величины, положения предметов не являются, строго говоря, видимыми вещами, т. е. собственными и непосредственными результатами зрения» (там же, 471). Вслед за Локком, который в свою очередь опирался на выводы французского ученого Молине, Вольтер полагал, что для развитой человеческой чувственности характерно бессознательное автоматическое присоединение ко всем восприятиям своего рода «суждений», в которых запечатлено знание о выверенных опытом связях между определенными ощущениями, с одной стороны, и реальными свойствами и взаимоотношениями ощущаемых предметов – с другой. Так, на основании опыта о смутном и слабом восприятии отдаленных предметов «мы образуем идеи, которые всегда (в дальнейшем. – В. К.) сопровождают наши зрительные ощущения» (там же, 470), что позволяет человеку правильно воспринимать положение предметов в пространстве. Такой взгляд исключал возможность априористской трактовки чувственности и вместе с тем означал отход от чисто натуралистического понимания ее как некоей прирожденной данности. Способность человеческой чувственности отражать объективную реальность представала продуктом жизнедеятельности, в состав которой помимо созерцания с необходимостью включено постоянное активное оперирование с предметами окружающего мира, действование в нем. В силу этого формирование познавательной функции чувственности рассматривалось как спонтанный процесс, для выявления сущности которого, однако, требуется философский анализ. «Мы, – писал Вольтер, – учимся видеть точно так же, как учимся говорить и читать. Разница состоит в том, что искусство видеть является более легким и что здесь нас во всем учит сама природа» (там же, 471). Эти положения Вольтера намечали некоторые принципы последующей более детальной и глубокой разработки сенсуализма, которая была осуществлена Кондильяком в его «Трактате об ощущениях» (1754) и великими французскими материалистами.

Вольтеровское понимание рациональной ступени познания основано на убеждении, что все теоретические положения должны быть выводами из чувственного опыта и обобщениями его.

Вольтер считал принципы ньютоновской физики величайшим и совершеннейшим воплощением научности. На основе этого представления и сформировался вольтеровский взгляд на методологию естественнонаучного исследования. При этом Вольтер полагал, что сам Ньютон адекватно концептуализировал применявшуюся им методологию, тогда как в действительности ньютоновская рефлексия о науке была отмечена абсолютизацией эмпирии. В соответствии с этим Вольтеру представлялось, что самые существенные и единственно значимые элементы в процессе исследования природы суть наблюдение и эксперимент, получающие математическое выражение и обобщение: «Нам дано считать, измерять, наблюдать, – вот натуральная философия; почти все остальное – химеры» (6, 18, 56). С полным, но неоправданным доверием отнесся Вольтер к ньютоновскому положению «гипотез не выдвигаю», не заметив тем самым плодотворной роли гипотезы как необходимого средства развития теоретического естествознания. Это объясняется тем, что для Вольтера, как и для Ньютона, насущной задачей являлась борьба со множеством чисто спекулятивных построений, наводнявших физику и претендовавших на то, чтобы быть ее объяснительными теориями. Характерно, что в числе гипотез, от которых следует освободить естествознание, Вольтер назвал в первую очередь декартовское учение о вихреобразности движения и о трех элементах материи, а также лейбницевскую «предустановленную гармонию монад, при помощи которой намерены под все подвести основание…» (6, 23, 134). По сути дела речь шла о недопустимости подмены теоретического естествознания натурфилософией. «Надо, – призывал Вольтер, – поступать в физике так же, как в геометрии: искать решения проблем и верить только доказательствам» (там же). Вольтер настаивал на том, что в естествознании правомерны лишь такие гипотетические положения, которые допускают экспериментальную проверку и если не выдерживают ее, то без всякого сожаления отбрасываются как не соответствующие действительности.

Вольтер подчеркивал, что философ, высказываясь о Вселенной, должен обязательно опираться на «физику», т. е. совокупность наук о природе. Он постоянно протестовал против характерной для метафизики XVII в. тенденции устанавливать принципы природы априорноумозрительным способом. Будучи страстным пропагандистом союза философии с естествознанием, Вольтер отводил базисную роль наукам о природе, доказывая, что без этого фундамента невозможно философское постижение мира. Он весьма категорично заявлял: «Я скажу в духе мудрого Локка: философия заключается в том, чтобы остановиться, когда отсутствует светильник физики» (6, 17, 153).