Текст книги "Варшавка"

Автор книги: Виталий Мелентьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава седьмая

Отделение было на огневых, землянка выстужена, и Костя, влетев в нее, как домой после разлуки, расстроенно присел на нары, прикрытые лапником н плащ-палатками. После теплой, вымытой санитарками и натопленной дневальным избы, после кино, танцев и Марин остуженная землянка, отсутствие ребят ударили больно, наотмашь. А тут, как назло, где-то совсем рядом грохнула серия снарядов, с накатов запылила пересохшая глина. За накатами протопали сапоги.

"На кой черт я спешил? – горестно подумал Костя. – Даже не пообедал…" Ему отчаянно захотелось есть, но идти па кухню – бесполезно: обед-ужин еще не готов.

Костя вздохнул и заметил – дров у печи нет. А сырыми – пока растопишь…

"Ведь говорил чертям, чтобы загодя дрова готовили, – рассердился Костя, заглянул в котелки и выругался: они стояли немытыми, а в общем котелке не было не то что чая, а даже воды. – Разболтались, совсем разболтались…" Тупая усталость и обида на ребят захватывали все сильней, не хотелось уже не только двигаться, а даже думать. Он лег на нары, потом вскочил и вслух сказал:

– Ну, чего распустился? Пуховиков ждал? Оркестром тебя не встретили? Давай шуруй, действуй, доброволец-комсомолец.

Он скинул шинель, разыскал в головах свой ватник и начал шуровать: перетряс постели, подмел, сменил газету на столике и, прихватив общий котелок, помчался на кухню. Воды в водовозке не оказалось, он наколол льда и, оглядываясь, набрал у бурчащей кухни охапку уже колотых дневальными дров. Пока растапливал остывшую дымящую печь, ругался, потом опять побежал к кухне, натаскал пиленых чурок и стал колоть их перед землянкой. Рассчитав, сколько времени потребуется, чтобы растопился лед, а вода согрелась, выложил за печкой поленницу свежеколотых дров – пусть сушатся, вымыл котелки. И все быстро, стремительно, но зло, как будто погоняя себя, как будто мстя кому-то, а скорее всего самому себе.

В землянке потеплело, запахло лесом, и Костя постепенно отошел, стал ждать ребят.

Они пришли поздно – долго топтались у входа, отряхивая снег и складывая чучела.

Ввалились мрачными, неразговорчивыми. Жилин встречал их как многодетная домашняя хозяйка – сидя в уголке, положив руки на колени, – прямой, строгий и тревожный. Было либо в нем, либо в ребятах нечто такое, что не позволило им здороваться с Костей ни за руку, как обычно, ни официально: "Здравия желаю, товарищ сержант". Что-то легло между ними, разлучило, и Жилин, присматриваясь к ним, молча гадал, что именно.

Они ставили оружие в пирамиду, снимали подсумки, маскхалаты и каски, растирали негнувшимися пальцами стянутые морозом, обветренные лица, потом молча расселись перед сержантом на скамеечке у стола и на нарах, ожидая разговора. Но Костя молчал.

Снайперы курили, дым тянулся полосами, огибал широкие плечи ефрейтора Жалсанова и стремительно падал вниз, к печной топке. За накатами простучали шаги, донесся звон пустых котелков.

– Кто дневальный? – спросил Жилин у Жалсанова.

Малков и Засядько со взаимным упреком посмотрели друг на друга и промолчали.

– Та-ак… Значит, врезали вам – и все побоку? Драпать еще не собрались? – Все трое смолчали, только Жалсанов сузил ястребиные, немигающие глаза, исподлобья глядя на Костю: неужели ж он и его, старого товарища, начнет ругать? Как-никак, а здесь собрались добровольцы… – Бардак развели?! Дров нет, нары не убрали, котелки немытые – мне за вас работать?! Дневального и того нет! Корреспондентам трепать – вы на месте. – Ребята разом вскинулись, и Жилин мгновенно понял, что с ними корреспондент не разговаривал и они наверняка грешили на него, Жилина. – А вот порядок поддерживать… Жалсанов! Я тебя старшим оставлял. Ты не эти… добровольцыкомсомольцы. Ты ж – кадровый! Молчишь? Ну вот и считай, что ты дневальный. Марш на кухню! И скажи там, что я прибыл! Так и скажи – знаменитый снайпер Жилин изволил прибыть! Пусть разворачиваются. – Ребята смотрели и не понимали – разыгрывает их командир или его изменила слава. У Кости не дрогнул ни один мускул – лицо казалось чеканным: в жестких темных глазах не промелькнуло ни одной искорки, в командирском, с металлом, голосе не слышалось и намека на смешливое дребезжание. – Засядько! Чтоб до ужина был запас дров на три дня! Я тебя, мерзляка чертова, научу, как тепло хранить! Малков! Немедленно! До ужина! Раздобыть и принести два ящика.

– Где я тебе ящики найду? – возмутился Малков и встал.

– Молчать! Я не спрашиваю, где вы будете проявлять находчивость и разворотливость. Я указываю время – до ужина! Все! Выполнять!

Степная сущность Жалсанова все-таки дала о себе знать. Он встал и почтительно – командир, даже такой как Костя, все равно командир и, значит, старший, а к старшим нужно относиться почтительно – спросил:

Ты про Колпакова знаешь?

До сих пор Костя кричал, сидя в своем уголке. Теперь он вскочил и заорал:

– С этого надо было начинать! С этого! А сейчас – марш выполнять приказ.

Разболтались! Я из вас демократию выбью!

Они двинулись к дверям – испуганный Засядько, оскорбленный Малков и растерянный Жалсанов. Костя повалился на нары и долго беззвучно смеялся, всхлипывая от напряжения в плащ-палатку, от которой пахло ружейным маслом, хвоей и потом.

Он слышал, как стучал топором Засядько, слышал, как возле кухни ругается Малков, и когда в землянку вбежал обмякший Жалсанов – он ведь понял, кто вымыл котелки, – Костя уже сидел в своем уголке хмурый, нахохлившийся.

– Прости, Костя… Понимаешь… – Однако Жилин не шевельнулся, и Жалсанов растерянно объяснил:

– Фляжку надо взять. Фляжку старшина требует.

Костя не ответил и отвернулся: пусть дойдет Жалсанов до кондиции. Пусть.

Жалсанов недоумевающе взглянул на командира и тихонько вышел за дверь, а Костя горько подумал:

"Неужели ж они все всерьез принимают? Хотя… Жалсанов ведь взял с собой одну фляжку, а пришел за другой. Выходит… Выходит, в хозвзводе признали мою славу? Ну, не может же быть… Не-ет… Нельзя ж так шутки поворачивать…" Но Жалсанов принес не только котелки и две фляжки, одну из которых он отложил в сторонку. Эту, отложенную, фляжку он заставил банкой аргентинских сосисок, салом и банкой лосося в собственном соку.

– Это… – Жалсанов запнулся, не зная, как теперь величать сержанта, – командиру.

Мало того, Жалсанов выставил перед Костей отдельный котелок супа. Вот этого Жилин выдержать уже не смог.

Он встал с нар, вылил из своего котелка в жалсановскнй суп, решительно вскрыл консервы и, коротко приказав: «Кружки», разлил свою фляжку.

Ну, за то, чтобы вы умными были и, обратно, имели товарищескую совесть, – и первым выпил.

Однако обедали молча. И уж когда, разомлевшие пили густой чай, приправленный вишневой веточкой, Жилин спросил:

– Отошли? Давай рассказывай.

Они сидели долго, курили, отмякая душой, рассуждали и прикидывали, как жить и воевать дальше. Когда, по жилинским расчетам, роты вышли в первые траншеи, Костя поднялся: пора докладывать комбату о прибытии.

Старший лейтенант Басин немножко похудел, шрамик на его лбу стал выделяться резче, но глаза были по-прежнему веселые, с хитрецой.

– Значит, сбежал?

– Сбежал.

– Обстановку уже знаешь?

– Знаю.

– Придумал что-нибудь?

– Придумал… Все вместе придумали.

– Так и понял – обсуждаешь с отделением и воспитываешь. Хорошо… Но только вот что я тебе, Жилин, скажу. Может, перейдешь ко мне в связные?..

– Ваш, выходит, сбежал?

– Сбежал, собачий сын, – усмехнулся Басин. – Я, говорит, воевать прибыл, а не комбатов обслуживать. Прикрыть, говорит, в бою прикрою из уважения, а чашки-ложки я и в гражданке презирал: у меня для того жена была. Басин смотрел пристально, испытующе. Красивый мужик! Темные, зачесанные назад волосы, карие острые глаза, хорошо вырисованные губы. И плечи подходящие. И даже шрамик на высоком лбу красил Басина, делал его мужественным. А Жилин чувствовал; что-то волнует комбата, что-то его гнетет, и он скрывается за шуткой. Костя вспомнил статью в газете, убитого комбата капитана Лысова и не принял шутки.

– Старое отошло, товарищ старший, лейтенант. Надо начинать по новой.

Басин помолчал. Губы у него поджались, и на скулах вспухли и опали желваки. Он кивнул, соглашаясь с тем, о чем думал Жилин.

– Да-а… Приврал корреспондент. Приврал.

Жилин чувствовал, что Басин сказал это не от чистого сердца, а словно покрывая что-то свое. Но, может, это самое свое нужно не столько Басину, сколько всему батальону и, значит, Жилину и ребятам? Кто ж его знает… Время покажет.

Они сидели, обсуждая создавшееся положение. Басин согласился со всеми предложениями снайперов, Ночью, ворочаясь, Костя вспоминал Марию, вздыхал, кряхтел и клялся, что заставит себя забыть о ней.

Глава восьмая

Как всегда, встали много затемно.

В землянке нахолодало: печка давно потухла, и еще сонный Жилин приказал:

Засядько – дневальный. Потом – Малков. Разворачивайтесь тут, а я – на час.

Как был, неумытый, трусцой двинулся на передовую, о седьмую роту, к старшему лейтенанту Чудинову.

Чудинов, молодой, красивый, но словно тронутый увяданием, встретил Жилина насмешливо:

– Сбежал из санатория?

– А чего ж, обратно, чикаться? Дело, оно и есть дело. – Костя сразу понял: Басин встречался ночью с командиром роты и рассказал об их беседе.

– Это уж так точно. – Чудинов вздохнул. – У нас двух немецкие снайперы хлопнули…

Одного особенно жаль, старательный мужик был, четверо детей… Оренбургский… Ну а двоих ранили. Ты хоть начертание обороны еще помнишь? – Костя кивнул. – Так вот двух у крайнего левого дзота, почти на стыке – там как раз поворот в ход сообщения. В старый. А двух на правом фланге, там подъемчик, – мы ж в лощине вот там… Конечно, углубили там траншеи, теперь как будто спокойней.

– Бил, видно, с одного места, зараза… – решил Костя и спросил:

– Выстрелов не слыхали?

Чудинов невесело усмехнулся:

– Как не слыхали?! Слыхали… Только вот беда – мертвые не рассказывают.

Веселого разговора не получилось. Чудинов подобрался и посуровел.

– Значит, с моей роты начнете? А мне потом повреждения от артналетов исправлять?

– Исправите, товарищ старший лейтенант. На исправления землю копать лучше, чем на могилы.

Костя переступил или почти переступил ту незримую грань, за которой начиналось неуважение к командиру, но Чудинов не протестовал: может быть, потому, что и сам слыл не слишком строгим человеком, а может быть, и потому, что чувствовал внутреннюю Костину правоту, а то и изменение в его судьбе.

Они расстались не слишком довольные друг другом.

Жилин прошелся по передовой, поговорил с озябшими за ночь ребятами, потолкался в дзотах и к тому часу, когда ракет на передовой стало поменьше, снег на ничейке чуть поголубел, устроился в траншее у снежной амбразуры, заново изучая позиции противника, наметанным взглядом разыскивая место, откуда стрелял вражеский снайпер.

Выходило, что самым удобным для снайпера местом был невеликий взлобок, покрытый прореженным разрывами темно-коричневым кустарником. На такой взлобок и выдвигаться легко, и уходить с него можно скрытно, и видно далеко.

Костя все надежней понимал противника и, понимая, побаивался: опытный, черт. – Расчетливый. Стрелял по подъемчикам обороны, потому что каждому кажется, что сверху вниз врагу стрелять сподручней. Поэтому внизу каждый прячется, сжимается, а когда идет на подъем, успокаивается, выпрямляется и попадает на мушку. Или на марку. Или на пенек. Кто как говорит. И не знает этот каждый, что вражескому снайперу стрелять сверху вниз и неудобно и опасно. Чтобы опустить вниз винторез, нужно самому приподняться и, значит, высунуться над укрытием. И движение, и тень могут выдать, и кусты пошевелиться. Ведь снайпера выдает не столько выстрел, сколько шевеление, движение. Снайпер должен уметь застывать как монумент.

И Костя застыл в своей амбразуре как монумент, оглядывая и примечая новые снежные извивы вражеской обороны.

В этот сизый, смутный час они казались печально-покойными и размытыми. И этот почти кладбищенский, покой – ведь совсем недавно здесь умирали люди – подействовал на Жилина, и он, внутренне примолкая и – успокаиваясь, горестно вздохнул.

Долгие месяцы войны и снайперской охоты приучили его к осторожности, и он, даже не думая, как вести себя, не выпрямился, отходя от снежной амбразуры, как это сделал бы любой иной молодой боец и, значит, чуть бы приподнялся, а наоборот, присел, скрываясь от возможного наблюдателя. Но присел он медленно, как бы расслабленно – слишком подействовал на него после дома отдыха печальный покой раннего зимнего утра – мглистого и размытого.

И тут его оглушило. Резкая боль от удара по лбу, свербящий звон в голове, радужные пляшущие шарики в глазах. Каска с ушанкой соскочили и, звякав, покатились по стылому дну траншеи.

Потряхивая головой, словно разбрасывая радужные шарики и звон, Костя поднял каску и ушанку и медленно побрел по ходу сообщения. Мороз пощипывал стриженую голову, и Костя шептал:

– Тут уж не шутейно. Не-ет, не шутейно…

Шептал так, словно до этого он воевал в свое удовольствие, словно и до этого его не клевали пули и осколки и не били – вскользь – снайперские пули. И все-таки он был прав. Раньше все это происходило как бы случайно, и он, опытный, мгновенно реагирующий, умел выскакивать из-под обстрела, выкручиваться из сложных переплетов.

В этот раз его посадил на пенек снайперского прицела или на марку настоящий мастер своего дела.

Завтракали молча. Жилин мысленно перебирал подробности происшествия и не мог понять, как противник его обнаружил? Каска белая, крашенная хорошей краской, снег – белый, свежий, сам он в белом маскхалате. И день-то еще не разгулялся как следует, а противник его засек…

"Может, у него появились какие-нибудь новые средства обнаружения? – гадал Костя. – Техникой он богат, голова у него варит".

Когда кончили пить густой, терпкий чай и звон в голове утих, в землянку вошел замполит батальона старший политрук Кривоножко – деятельный и доброжелательный. Снайперы вскочили.

– Сидите, сидите, товарищи! Вот – выбрал время.

Замполит не суетливо, но очень ловко, уверенно устроился за столом, потеснив Жилина на парах, и сказал, что пришел рассказать о событиях на фронтах и сообщить о вытекающих из этих событий задачах бойцов и командиров батальона на сегодняшний день.

После того как снайперы вырыли, а саперы обустроили землянку для Кривоножко, новый комбат Басин остался в старой, обжитой. Вначале обидевшись на это откровенное отделение, замполит быстро ощутил все преимущества своего нового положения. В его просторной землянке теперь могли собираться не только политработники, но и агитаторы и даже проходить партийные и комсомольские собрания…

Он, конечно, постоянно встречался с комбатом, многое они решали вместе, но у каждого постепенно обособилась область деятельности. Все еще примеряя свое настоящее, военное положение к своей гражданской работе, Кривоножке находил, что все, в общемто, развивается правильно: наверху знают, что делают. Он снова почувствовал себя как бы заведующим учебной частью школы. Он делает свое дело – организует учебный процесс, контролирует его, сам проводит уроки, а директор занят общими вопросами, хозяйством, подтягиванием провинившихся, ведет переговоры с вышестоящим начальством. В те дни было приятно сознавать, что, если даже и ошибся в чем-нибудь, директор поправит и даже возьмет ответственность на себя. Ну а если и потребует лишнего, так где бы ни работал или ни служил человек, над ним всегда есть начальство, которое что-то требует, и далеко не всегда эти требования совпадают с мнением подчиненного. Словом, Кривоножко как бы очутился в привычном положении и работал не просто хорошо, а с увлечением.

И здесь, в землянке снайперов, как в школьном классе, он знал, о чем будет говорить и почему будет говорить так, а не иначе, и здесь, как в школе на уроке, у него была четкая, ясная задача – повысить боевую активность бойцов и командиров батальона.

Устраиваясь поудобней на нарах, старший политрук поерзал и почувствовал, что сзади ему что-то мешает.

– Итак, товарищи, какое на сегодняшний день положение на фронтах? – Весело, но с нотками таинственности в голосе, как бы приглашая снайперов разделить принесенную им радость, начал Кривоножко, рукой нащупывая мешающую ему жилинскую каску.

Замполит попытался отодвинуть ее, но она зацепилась за клапан плащ-палатки и не поддавалась. – Надо сказать прямо, товарищи, положение на Сталинградском фронте не может не радовать нас с вами и не повергать в уныние наших врагов. – В тот год в моду входили старинные, торжественные слова, и Кривоножко в душе радовался, что ему удалось ввернуть это самое «повергает». – Наши доблестные войска взяли город Калач.

Он посмотрел на ребят торжествующе и выжидательно. Снайперы в прошлой своей жизни как-то не успели заинтересоваться, где же находится этот славный город. Даже донской казак Жилин на несколько секунд задумался. О Калаче он слышал не раз, но зрительно представить себе его расположение не мог.

Однако все поняли по настроению замполита, что взятие Калача – это большая победа, и запоздало улыбнулись. Кривоножко вынул и разложил ученическую карту – сделать это следовало пораньше – и показал, как складываются дела под Сталинградом, Складывались они хорошо, и всем очень захотелось рассмотреть карту, и бойцы, оттесняя Кривоножко, сгрудились над столом. Жилинская каска все сильней мешала замполиту, и он, все так же весело и радостно рассказывая, достал ее из-за спины и, держа в руках, перешел к изложению задач батальона. Эти задачи волновали поменьше, внимание ребят рассеялось и, самый молодой – Засядько – стал смотреть на каску в руках замполита.

По-мальчишески нежное, румяное лицо Засядько с первыми, еще тонкими морщинками вытянулось, и он перевел испуганный взгляд на Жилина. Помрачнел и Жалсанов, и только прямолинейный Малков не изменился в лице. Он почему-то сердито спросил:

– Сегодня стукнуло?

Кривоножко тоже посмотрел на каску. Повыше того места, где на плакатных касках изображалась алая звезда (на боевых ее не было), на фоне белой краски свежо блистала выемка и росчерк от пули. И тут только Кривоножко, как, вероятно, и остальные, увидел на лбу Жилина розовый рубец, какой наминает тесная кепка, и как-то заново увидел нелюбимого им в прошлом Жилина – смуглого, чуть скуластого, с лукавыми темными глазами.

Костя не изменил ни позы, ни несколько хмурого выражения лица, даже пальцем не шевельнул. Он только слегка кивнул и сказал глазковские слова:

– Вот ведь как получается – под Сталинградом дела, обратно, на лад пошли, так он здесь активность проявляет. – Он вздохнул и с грустью закончил:

– А мы помалкиваем. Головы вешаем.

– Да-да… – торопливо, чтобы рассеять внезапную неловкость, встрепенулся Кривоножко. – Вот именно – вешаем головы.

Он начисто забыл все слова, с которыми пришел к снайперам. Ему мешала каска.

За время войны Кривоножко навидался и смертей, и ужасов, и пробитых касок. Этим его не удивишь. Но говорить человеку, который час назад принял на себя смерть и считает это вполне нормальным – говорить такому человеку то, с чем он пришел, Кривоножко не смог. Тут требовались какие-то особые слова, особый, до трепета возвышенный настрой души. Ничего этого замполит не припас и сказал совсем не по-военному:

– Вы уж постарайтесь, ребята. Настроение… понимаете ли, падает. – Он заторопился. – Жилин точно сказал: головы вешать не нужно.

Он еще раз посмотрел на блестящую отметину, осторожно положил каску на место, свернул карту с городом Калачом и ушел, испытывая странное успокоение и облегчение, словно переступив некую внутреннюю черту.

Его не провожали. Ребята молча смотрели на Костю. Он закурил и, усмехаясь, сказал:

– Вот так вот, комсомольцы-добровольцы. Давай за работу.

Из притащенных Малковым ящиков они соорудили две двойных поясных мишени на палках, потом заново, покрасили зубным порошком каски, перемотали на чистую сторону бинты, которыми укутывали винтовки, и вышли на занятия.

Жилин заставлял строить снежные амбразуры, ползать в снегу, маскироваться в кустарнике. Каждый раз, проверяя подчиненных, он недовольно крякал: даже в двухстах метрах он находил замаскировавшихся снайперов в чистых белых маскировочных халатах.

Что-то их выдавало. Кажется, совсем сольются со снегом, а вот как-то повернешь оптический прицел, по-новому упадет на них рассеянный свет, и на белом снегу ясно очертится белая, но какая-то неживая фигура снайпера.

"Что ж за черт? – гадал Костя. – Ведь все по науке и согласно передового опыта, а вот…"