Текст книги "Одни сутки войны (сборник)"

Автор книги: Виталий Мелентьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

14

Они шли осторожно, прислушиваясь и примериваясь к каждому шагу. Ничего подозрительного: ни шороха, ни треска ветвей, ни чужой речи – не слышалось. Все глушил, забивал неистовый птичий щебет. И чем ближе подходили они к опушке разнолеска, что стоял за полем, возле которого попали в засаду разведчики, тем сложнее, прекраснее и громче разливался птичий хор. Стараясь проникнуть сквозь эту звуковую стену, они напрягали слух – от этого болело в висках и звенело в голове.

– Нет, не могу! – рассердился Сутоцкий. – В глазах… темнеет.

Андрей приостановился, встрепенулся.

– Слушай, и запах какой-то уж… слишком.

Странно, блуждая в прифронтовых лесах, готовясь к выходу в тыл, они ни разу не отмечали сложных запахов входящего в силу леса. А здесь, в густой, влажной, низинной чащобе, необыкновенно сильный, сладкий, мутящий сознание аромат припозднившейся черемухи и каких-то цветов, может папоротников, вызывал головную боль. В других местах черемуха давно отцвела, а тут она еще кружила пьянящей метелью, как остаток тех, зимних метелей, что застряли в этом сыром разнолеске и задержали зиму недели на две.

– А знаешь, – тряхнул головой Андрей, словно освобождаясь от пахучего наваждения, – швабы, в принципе, тоже люди…

– Ну и что?

– А то, что они тоже слушают… Больше того, они ждут нас с фронта и не прислушиваются, что в тылу…

– Ну и что?

– А то, что можно действовать посмелее. Не так уж затаиваться.

Аромат черемухи дурманил голову, и Николай Сутоцкий с трудом понимал Матюхина. Они пошли быстрее. Постепенно ломота в висках прошла. Может быть, поэтому они не услышали, а увидели врага – рассеянный вечерний свет преломился на кристалликах автомобильных фар. Они постояли, прислушиваясь и присматриваясь. Потом юркнули в чащу и стали выползать к опушке.

В тылу моторизованной колонны они осмотрелись. Машины, большие, с могучими поднятыми задами – рессоры, наверно, новые, – под брезентом, стояли полукругом. Некоторые из них забрались в кустарник возле опушки, выставив из него ребристые радиаторы и фары, другие скрылись в дубраве, и только пять машин маячили среди поля. Шоферы там, видно, попались опытные, потому что прикрыли машины срубленными деревцами, и теперь, в сумраке, они казались купами деревьев.

Позади полукружья засады маячила командирская машина – зеленое небо четко рассекалось вздрагивающей на неслышном ветерке антенной.

Дисциплина в немецкой армии всегда была крепкой. И сейчас разведчики не увидели ни бесцельно бродящих солдат, не услышали говора или смеха, почти обязательных там, где собирается столько молодых и здоровых мужчин. А собралось их здесь, судя по машинам, не менее батальона. Не видно было ни одного огонька, хотя наверняка многие солдаты курили. Только едва слышно, то затихая, то возникая вновь, над засадой проплывал сдержанный, чуть картавый шумок: говорили шепотом. Этот шумок можно было принять за шелест леса, перекрытый неистовым птичьим пением.

Матюхин и Сутоцкий лежали в густых зарослях не то орешника, не то жимолости, прислушивались и приглядывались, прикидывая, что сделать, чтобы предупредить идущих на верную смерть своих ребят-разведчиков: они были убеждены, что командование обязательно пошлет в тыл разведывательные группы. И как ни прикидывали, приходили к одному выводу: нужно завязать бой. Обстрелять мотострелков, поднять заваруху, а потом сбежать в глубь леса. У них было одно преимущество – внезапность. Пока противник очухается, пока развернет боевые порядки и начнет преследование, сделать можно немало. Тем более что первый удар будет наноситься с тыла, из-за машин, по которым немцы стрелять не осмелятся.

Когда решение было принято, Матюхин и Сутоцкий успокоились. Теперь главное не упустить время.

Они рассчитали правильно: разведгруппы пойдут через несколько часов. Когда в лесу сгустится зеленая тьма. Но они не знали, что сложный путь, по которому шло на утверждение решение командования немецкой группы убыстрить события, уже подходил к концу. Пока Матюхин и Сутоцкий лежали и переживали одну, вернее, две неприятности – комаров, забивавшихся даже под капюшоны маскировочных курток, и страстное желание закурить, чтобы хоть как-нибудь отогнать дремоту, – пришел утвержденный новый план немецкого командования. И когда сквозь птичий хор издалека донесся первый взрыв танкового мотора, они не то что не услышали, просто не обратили на него внимания. Раз есть войска, значит, хоть где-то да должен время от времени взреветь двигатель. Может быть, механик проводил регулировку или профилактику и теперь, окончив работу, проверял машину. Но когда фыркнул другой двигатель, потом сразу два, разведчики насторожились. Гул моторов приближался. Он слышался позади, где-то справа и слева.

Работу вот этих, уже более близких двигателей и засекли «слухачи», которые выползали к переднему краю противника, чтобы наблюдать, что у него делается. Спустя некоторое время они доложили об этом своим командирам, и пошло их донесение по инстанциям наверх, к командарму…

Не зная об изменившейся обстановке, Матюхин и Сутоцкий одновременно поняли значение и опасность моторных взрывов, потому что весь этот длинный день то и дело думали за противника, становились на его место, насколько позволяли их военные знания и опыт. Что-нибудь предпринять, чтобы помешать этой, теперь уже, казалось, неотвратимой махине, что разворачивалась далеко позади, они не могли, но оба, не сговариваясь, лихорадочно перебирали варианты и отбрасывали их. Последний шанс – пробиться к линии связи и нахально предупредить своих – отпадал: услышав первые их слова, враг наверняка отключит линию и сообщит, что в тылу бродят русские.

В разгар этих лихорадочных поисков, когда оба понимали, что никто их не упрекнет, если они ничего не придумают, Сутоцкий заметил, как от командирской машины отделилась тень и бросилась к засаде.

Потом произошло что-то непонятное: к командирской машине метнулись уже три тени, затем две из них вернулись обратно и вокруг них собрались другие. Потом все разбежались, и безмолвные, дисциплинированные солдаты поднялись с земли, вышли из своих укрытий и растянулись в четкую, довольно густую цепь. Фланги этой цепи скрывались в темноте, и поэтому цепь казалась особенно длинной и опасной.

Немцы, по-видимому, получили приказ прочесать дубраву и выйти к переднему краю, чтобы занять исходные позиции для броска вперед.

Значит, начиналось…

Аналитический ум Матюхина сработал быстрее, чем ум Сутоцкого. Время не терпело, и Андрей не столько посоветовал, сколько приказал:

– Я забегу вперед, в сумятице не заметят, решат, что связной, и ударю по флангу, потом переберусь в центр. Бой обязательно завяжется, если… не срежут. Думаю, сразу не срежут: сейчас солдаты как в шоке, понимают, что вместо засады пойдут в атаку на русские позиции. Внутренне они к этому не готовы, и, значит… значит, пробьюсь. А ты, как только я завяжу бой, постарайся поджечь машины. Тебе с тыла будет легче: шоферы тоже будут поначалу следить за боем. Если подожжем, наши поймут, что неспроста. Поймут и, может быть, успеют принять меры. Хоть резервы подтянут, хоть… Ну не знаю что, но, может, успеют. А если промолчим, наверняка не успеют. Понял?

– Да.

– Держи мои гранаты. И еще. Как только подожжешь, меня не жди, самостоятельно пробивайся через пойму. Может, доберешься…

Они не попрощались. Матюхин бросился вперед, от задка машины к задку, под их прикрытием выскочил в дубраву и тут, видимо, изменил свое решение выходить во фланг: цепь все-таки была слишком длинной. Он поднялся на ноги, спрятался за дубом и, тщательно прицелившись, дал первую очередь.

Она была страшной, эта первая очередь по еще стоящей в ожидании команды дисциплинированной немецкой цепи. Страшной потому, что била кинжальным огнем. А Матюхин, все так же стоя, ударил в другую сторону от дуба.

Он ждал ответного огня и потому упал на землю и ползком, яростно отталкиваясь локтями, коленями, всем телом, пополз в сторону. Правда, в глубине души он был уверен, что немецкие солдаты не будут бить по земле: они должны были видеть пульсирующий огонек его автомата над землей и, значит, по закону боевого шока вначале будут стрелять поверху, на уровне человеческого роста.

Но они не стреляли вовсе. Сработала великолепная, всем на зависть дисциплина: команды открыть огонь не прозвучало.

Вот почему Матюхин успел выпрямиться за другим дубом и дать две длинные косоприцельные очереди. Он увидел, как упали несколько солдат… И тут услышал хриплые команды:

– Фойер! Форвертс! [3]3
  Огонь! Вперед! (нем.)


[Закрыть]

Он опять упал на землю и пополз к следующему дубу, забирая все вправо и вправо, не подозревая, что приближается ко второй, еще безмолвствовавшей засаде, тоже получившей приказ прочесать местность и занять исходные позиции в траншеях. Он сам лез в засаду, но не знал об этом и в рамках своего замысла действовал безукоризненно.

После четвертой его очереди противник действительно открыл огонь, пули пошли так густо, что воздух над ползущим Матюхиным ощутимо завибрировал и стал горячее. Матюхин добрался до следующего дуба и опять дал несколько коротких очередей. И пока противник разобрался, откуда бьет автомат, прошло несколько мгновений, достаточных для того, чтобы разведчик бросился на землю и пополз дальше.

Теперь дело осложнилось: первая растерянность врага исчезла, солдатами овладела злость. Она подсказала, что стрелять поверху не стоит, потому что пули, срезая корье и ветки, проходили над стрелявшим, впивались в землю вокруг него.

А Андрей полз, понимая, что долго это продлиться не может, что противник обнаружит и окружит его. Тогда хана. В трескотне выстрелов он не слышал взрывов гранат позади, не видел, как вначале нехотя разгоралось пламя – солярка воспламеняется медленно. Но он почувствовал, что сзади, вернее, сзади и слева что-то происходит, потому что огонь стал ослабевать. И как раз в этот момент его настигла первая пуля. Она полоснула по бедру, ожгла и улетела. Андрей почувствовал медлительно стекающую по округлости ноги теплую кровь и выругался: теперь, кажется, и в самом деле хана…

Но нога действовала, значит, кость не задета, и боль почти не беспокоила. Андрей быстро перебрался к очередному дубу и дал несколько коротких очередей лежа: патроны следовало экономить. Ответный огонь явно ослаб, и он поначалу не совсем понял почему…

Николай Сутоцкий дождался первой очереди Андрея и, выскочив из укрытия, побежал к средней, стоявшей в центре невспаханного поля машине, обогнул ее и, сообразив, где баки с горючим, швырнул на них гранату. Баки оказались добротными. Они только покоробились от взрыва и дали незначительную течь. А Николай надеялся, что огонь вспыхнет сразу. Поэтому он растерялся и бросил в ту же машину вторую гранату. Начался пожар.

Тогда Николай метнулся к другой машине. Теперь, сорвав автомат, он вначале прострочил баки. Горючее прыснуло пахучими струями. Николай, обогнув машину, прострочил баки следующей. Шоферы выскочили из кабин и бросились тушить ту, первую машину, занимавшуюся вяло и натужно. Николай перебросил гранату через вторую, надеясь, что взрыв зажжет растекшееся горючее и перебьет сбежавшихся шоферов. Убедившись, что так и случилось – помог пропитанный горючим прошлогодний бурьян, – поджег и третью.

После этого Николай дал очередь с тыла по развернувшейся в сторону Андрея цепи. Николай бил из-за машин, постепенно приближаясь к дубраве. Бил довольно точно. Немцы сначала принимали его очереди за свои, но потом разобрались, что к чему, и стали, озираясь, отстреливаться.

И тут Сутоцкий увидел пулеметчиков. По всем правилам военной науки они лежали позади атакующей цепи и не стреляли, были как бы в резерве. Вот они-то первыми заметили Сутоцкого и поняли, кто это. Николай увидел, как они разворачивают пулемет, и сразу, не раздумывая, даже не радуясь собственной предусмотрительности, швырнул в них последнюю гранату.

Пока она летела, ему пришла другая счастливая мысль. Он упал в бурьян, нащупал нож за голенищем и пополз на взрыв. Добивать немцев не пришлось. Сутоцкий развернул пулемет и стал бить по тому флангу цепи, который заворачивался, чтобы окружить Андрея. Пулемет работал исправно, и цепь вынуждена была залечь.

Вероятно, и в этой ситуации можно было сделать что-либо такое, что позволило бы быстро ликвидировать русских разведчиков, но в сумятице ночного боя хорошие мысли приходят не сразу. Вот почему, увидев разгорающийся пожар, уловив, что из тыла по своим бьют пулемет и автоматы, один из ротных командиров левого фланга цепи справедливо решил, что нужно прежде всего уничтожить тех, кто стреляет им в тыл, и отдал соответствующую команду. Солдаты развернулись и открыли сильный огонь по опушке леса и по бурьяну. Трассы их автоматов показались тем, кто уже загнул свой фланг справа, чужими. Ведь по расчету, по плану боя в тыл стрелять не должны. Потому они открыли ответный огонь, отсекая «противника», двигавшегося к подожженным машинам.

В этой сумятице Сутоцкий расстрелял все ленты, бросил пулемет и где ползком, где перебежками стал углубляться в дубраву.

Где-то далеко, в расположении второй засады, разорвался тяжелый снаряд. Николай не придал этому значения: он ведь не знал о существовании второй засады. Он только возмутился: почему молчат наши? Почему они такие тугодумы? Неужели не понимают, что происходит?

Он перебегал, полз, но уже не стрелял, потому что впереди можно было встретиться с противником и еще потому, что считал сейчас главным пробиться к своим и доложить обстановку.

И вдруг сзади и сбоку сразу, как шквал, народился страшный свист, разразившийся грохотом и синевато-багровыми всполохами: первая серия советских снарядов легла довольно точно. По дубраве прокатилась волна посвистов, шипения и фырчанья – летели осколки. Николай пополз быстрее: а ну как какой-нибудь наводчик собьет прицел и снаряд взорвется не там, где нужно?!

А в это время Андрея Матюхина достала вторая пуля, дурная, глупая, почти излетная. Ударила в бок, в ребро, и скользнула куда-то внутрь. Андрей почувствовал, как все внутри опалилось горячим, вздохнул, хотел что-то сделать – и потерял сознание…

15

Командарм сидел возле дзота и молчал. К нему подошел адъютант, или, как их иногда называли, порученец, и почтительно доложил, что на проводе командующий фронтом.

Третий – начальник штаба, конечно, сообщил наверх о смене варианта, и там потребовали объяснений. Но ни у представителя штаба фронта, ни у самого Третьего достаточного обоснования смены решения не было – только приказ командарма. И командующий фронтом вызвал командарма. А тому не хотелось объясняться. Ему хотелось смотреть и думать. Поэтому он буркнул:

– Передай, что меняю КП.

Адъютант недоуменно покосился на генерала, но промолчал: командарм не раз применял такой маневр, когда не хотел подходить к аппарату. Что докладывать, если самому не все ясно.

Так он и сидел, пока мимо него не прошли танки с десантом на броне, а в небе, почти незамеченные в общем гуле, проплыли бомбардировщики. Обостренным слухом, командарм услышал их рокот, немедленно представил, как ведет себя противник – наверняка форсирует выдвижение ударных частей, – и подозвал адъютанта.

– Передай Третьему, чтобы попросил авиаторов, во-первых, повесить побольше «люстр», во-вторых, выслать легкие бомбардировщики: пусть щелкают по маленькой.

Так генерал говорил по привычке, а сам очень надеялся, что легкие ночные бомбардировщики – «кукурузники» – сумеют нанести потери выдвигающимся по лесным дорогам частям противника.

Гул танков слышался уже за поймой, а бой, что разгорелся на месте засады, ослабел. Но машины горели ярко, и командующий принял первое решение.

– Передай танкистам, чтобы включили фары. Пусть не боятся: резервы противника еще далеко.

Через минуту-две между дубами заметались столбы света, и танковый гул стал удаляться. Командующий удовлетворенно пробормотал:

– И артиллерии легче переносить огонь.

Он уже начинал верить, что все обойдется, и вдруг увидел жирную огненную трассу, перечеркнувшую едва различимое поле боя в дубраве, за ней промелькнула вторая, третья.

За гулом боя услышать подход танков противника было невозможно, определить по трассе, кто бьет – противотанкисты или танкисты, – тоже. Важно одно: танки получают отпор. И если им сопротивляются танки противника, то… то лучше не думать, а ждать.

Он опять сидел и ждал, и все в нем то холодело, то набухало горячечной тяжестью. В такие минуты ему казалось, что по коже головы и в волосах ползают муравьи. Но все было проще. От чрезмерного и тщательно сдерживаемого напряжения у него стали привычно седеть волосы. То один, то другой свертывался, как еще зеленый листок, тронутый внезапным жестким морозом, и тревожил соседние. Потом он чуть распрямлялся, укладываясь в пряди, и опять шевелил соседние.

От поймы донесся шум автомобильных моторов, натужные крики солдат, и командарм понял, что артиллеристы начали форсирование поймы.

Далеко впереди светлыми мотыльками вспыхивали разрывы зенитных снарядов, а несколько ниже переплетались – медленно и красиво – трассы эрликонов и пулеметов. Всю эту нестрашную красоту подсвечивали снизу и как бы изнутри багровые вспышки разрывов авиабомб и занимающиеся пожары.

Все шло по плану, хотя многое не нравилось командарму. Когда ему доложили, что танки вышли на рубеж непаханного поля, что разведчики захватили пленных и они подтвердили свое «французское происхождение», а также наличие эсэсовской танковой дивизии, которая по расчету времени должна прибыть на исходные для атаки позиции через час-полтора, командарм поднялся и попросил связиста вызвать командующего фронтом.

Его соединили довольно быстро, уже в тот момент, когда новые партии самолетов вывесили в небе САБы, или «люстры» – осветительные бомбы, и тени от их резкого желтоватого света поплыли в узкой прорези амбразуры. Командарм коротко доложил:

– Дополнительные сведения разведчиков заставили ускорить операцию, дальше все прошло по плану. Сейчас выдвигается танковая дивизия. Полагаю, что дальнейшее развитие успеха в глубину преждевременно.

– Почему?

– Пока прошли практически без потерь или почти без потерь. Встречный бой с танкистами заставит втянуть резервы. А ведь плацдарм занят.

– Тем более. Надо двигаться дальше…

– Танкам негде развернуться – кругом леса и болота. Думается, на будущее пригодится…

– Не понимаю, почему на будущее, если боишься сегодня.

– Я-то не боюсь. Но пусть он думает, что мы струсили. Пусть считает, что все резервы выплеснули. А когда он нас начнет спихивать, тут мы его еще и обескровим.

Командующий фронтом долго молчал, видимо рассматривая карту, потом вздохнул:

– Слушай, а ты не стареешь?

– Вот те на!.. – притворно удивился командарм. – Я ж эту авантюру затеял. Так что ж, и затея, выходит, от старости?

Командующий фронтом невесело рассмеялся:

– Ты вывернешься… – Опять подумал и недовольно закончил: – Ладно, будем экономить силы.

Командарм медленно протягивал трубку связисту, но внезапно опять прижал ее к уху.

– Третьего! Срочно! – Подождал, пока соединили, и приказал: – Разведку боем отменяю. Передай соседям. Закрепиться! Выдвигай пехоту и саперов. Мины – прежде всего. – Он отдал трубку и, выходя из дзота, коротко приказал: – Машину! Лебедев, со мной!

16

Танки шли ходко, маневрируя между дубов. Передовой танк заметил отсветы горящих машин, мельтешащие фигурки, и командир приказал «сунуть» туда пару осколочных – артиллерия уже перенесла огонь и без толку крушила теперь черемуховый и птичий разнолесок.

В зеленовато-сизой темноте детали не различались, и механики вели машины, ориентируясь по следам впереди прошедших машин: боялись мин. А если прошел один танк, так по его следу пройдут и другие.

Метрах в пятистах от опушки дубравы механик головной машины дал газ, и десант дернулся. Когда командир орудия выстрелил, гул от выстрела больно ударил по нервам, кое-кто из молодых, прибывших с последним пополнением, приник к вздрагивающей броне и ощутил, как бешено колотится сердце и сохнут губы. Командир выстрелил вторично, и стало совсем плохо, потому что издалека над машиной пронеслась гудящая стремительная болванка, роняя искрящуюся трассу. И в это время рядом с машиной, прерывая все звуки боя, раздался необыкновенно высокий, наполненный смертной тоской человеческий крик.

Какой-то парнишка из пополнения потерял контроль над собой и, спрыгнув с брони, метнулся было назад, но споткнулся о распластанное на земле тело, упал, перевернулся и с ужасом уставился на мертвеца. Но мертвец дергал ногой и медленно поворачивал голову. На его губах пузырилась розовато-желтая от дальних САБов пена, и сами САБы играли в каждом пузырьке. Играли и пропадали.

Это показалось парнишке очень страшным. Увидев, что прямо на него движется тяжелая серая громада танка, он вскочил и истошно заорал:

– Стой! Стой! Стой!

Механик, конечно, не слышал его голоса, но увидел мечущуюся фигурку, а тут еще десант заколотил прикладами по броне. Механик сбросил газ, танк резко встал.

И тут – впереди, с боков и сзади – на танках стали вспыхивать фары. Механик тоже включил свет и только тогда увидел за парнишкой распластанное тело. Он пробормотал: «В такой темени и в самом деле своих подавишь», поработал фрикционами и вывернул машину в сторону от лежащего тела.

Парнишка стоял возле Андрея Матюхина и не знал, что делать. Он впервые попал в бой, да еще в ночной, да еще в десанте, и растерялся. Постепенно мальчишеская жалость пересилила страх, парнишка припомнил, чему его учили в запасном полку. Он расстелил плащ-палатку, осторожно подвинул на нее раненого и отволок за ствол дуба. Мимо проходили танки, и он прыгал возле них, кричал:

– Раненый тут! Раненый!

Но машины проходили мимо, и он, опять-таки еще по-мальчишески, не мог понять, как же это так: лежит раненый солдат, а люди проезжают и никто не остановится, никто не спрыгнет на помощь. Это же противоестественно!

И, распаляясь от явной, страшной по его понятиям несправедливости и жестокости, он все яростнее бросался на машины, а они уходили и уходили в темноту, туда, где рвались снаряды артиллерийского вала, где полосовали открытые пространства парные лучи фар.

Вдруг из-за тяжелых машин вынырнул юркий «виллис» и, чуть не наехав на паренька, резко остановился.

– Чего мечешься? Опупел со страха?! – заорал шофер.

Паренек уже пришел в себя, уже внутренне восстал против всего того противоестественного, чего он не видел в кино и о чем не читал в книгах, и заорал – исступленно, и потому визгливо:

– Раненый тут! Понимаешь, дурак? Раненый!

– Ну и что, что раненый?! – взорвался шофер. – Сзади санитары! Подойдут! А ты вперед шагай… пока не шлепнули.

Что-то опять свершилось в пареньке. Он вспомнил приказ о том, что самовольное сопровождение раненых запрещено, и, растерявшись, отступил в сторону.

– Подожди, – вдруг сказал офицер, что сидел рядом с шофером. – Из какой части?

– Я? Из отдельной разведроты. А раненого здесь нашел. Его наш танк чуть не переехал… Я оттащил.

Офицер выскочил из машины, нагнулся над раненым, осмотрел и покачал головой.

– Тяжелый… Надо немедленно…

– Товарищ генерал-майор! Там у переправы ПМП [4]4
  Передовой медицинский пункт.


[Закрыть]развертывается, – подсказал шофер.

Мимо проходили машины, потом показалась пехота, все больше и больше становилось одиночек – связистов, связных, просто отбившихся от своих солдат. Последних можно было сразу узнать: заметив группу возле машины, они резко сворачивали в сторону и пропадали в общем потоке. Но один из бойцов остановился, заглянул через плечо генерала и непочтительно тронул его за плечо:

– Кто он, браток? Разведчик?

Генерал – это был член Военного совета – не удивился, кивнул:

– По-видимому.

– Так это ж его, наверно, тут парень ищет! – Боец пронзительно свистнул и заорал: – Сутоцкий! Колька! Сюда! Эге-гей!

Мокрый от пота, взъерошенный Сутоцкий подбежал, очень ловко юркнул между людьми, услышал хриплое дыхание Андрея и закричал:

– Да что вы столпились? Воздуху дайте!

– Не шуми, – строго остановил его член Военного совета. – Это кто, Матюхин?

Сутоцкий рассмотрел лампасы и вытянулся.

– Так точно!

– Лукьянов! – приказал член Военного совета шоферу. – Отвези на ПМП и прикажи организовать немедленную эвакуацию. В первую очередь. Я здесь подожду.

Лукьянов развернул «виллис», и Сутоцкий вместе с парнишкой уложил Матюхина на заднее сиденье. Парнишка не знал, как поступить дальше, – сойти или ехать. Он очень робел перед генералом, его пугала перспектива предстать перед судом за самовольное сопровождение раненого. Но раненый лежал на его плащ-палатке, и выдернуть ее не представлялось возможным, а без плащ-палатки возвращаться в роту тоже нельзя – старшина взъестся.

И он поехал…

У переправы, сдав раненого врачам, Лукьянов на развороте чуть не столкнулся с машиной командующего, но вовремя нашелся и поздоровался:

– Здравия желаю, товарищ генерал!

– Ты чего здесь? Где хозяин? – вдруг испугался командарм.

– Генерал приказал вот раненого разведчика доставить. А сам ждет меня впереди.

Из палатки вышел Сутоцкий. Лебедев сразу узнал его и, все сообразив, выпрыгнул из машины.

– Тяжело?

– Да…

Лебедев скрылся в палатке.

– Ну, езжай к генералу, – сказал командарм Лукьянову. – Я сейчас тоже подъеду.

Появился Лебедев, спросил у парнишки:

– Как все случилось?

– Не знаю. Услышал крик, спрыгнул, потому что на него, – парнишка кивнул на палатку, – танк пер. Остановил его… А тут генерал.

– Что с Матюхиным? – спросил командарм.

– Пулевое в грудь и легкое в бедро. Большая потеря крови.

– Крик, говоришь, услышал? – спросил генерал у парнишки.

– Да, резкий такой…

– Ну, это не он кричал. Это тело его кричало. Такое бывает… Бывает. Когда в беспамятстве боль принимаешь… – Он задумался, потом сказал: – Слушай, майор. За такое вообще-то Героя полагается, но там… – Он неопределенно дернул подбородком. – Одним словом, сделаем так. Этих двух представь к Отечественной первой. А спасителя – к медали. Все. Я поехал. А то саперы пошли…

Противник, разрешив занять плацдарм, очень обоснованно доложил, что внезапное наступление русских удалось не только разгадать, но и приостановить. Довольно значительные, но неизбежные при этом потери были в общем-то оправданы. Таким образом, первая в летней кампании инициатива русских на этом фронте оказалась пресеченной.

Командующий фронтом доложил в Москву, что хотя захваченный плацдарм и невелик, но очень перспективен. Он подчеркнул, что операция прошла строго по плану и с незначительными потерями, но противнику нанесен серьезный урон и, главное, сорвана его наступательная операция.

Все занялись своими неотложными делами и только майор Лебедев все чаще и чаще вспоминал курносенький профиль телефонистки.