Текст книги "Одни сутки войны (сборник)"

Автор книги: Виталий Мелентьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

6

Сутоцкий сопел и молчал. Матюхин, казалось, не обращал на него внимания. Как-то незаметно он обогнал напарника и теперь, ловко лавируя между кустарником и стволами деревьев, забирался в глубь леса между странной телефонной линией и той заброшенной дорогой-просекой, по которой проехали немецкие саперы. Его худощавое, острое лицо было озабоченно, губы часто шевелились.

Внезапно он остановился и недобро спросил:

– Ты знаешь, куда мы идем?

– Нет.

– А какого же черта молчишь? Ты что, пешка?

– Ты ж взялся командовать… А я при тебе вроде… персональной охраны.

– Хватит, Николай! Давай договоримся. А то будем злиться друг на друга и провалим дело. Ты знаешь, что нам больше всего нужно?

– А черт его знает, что ты еще выдумал…

– Я сказал – хватит! Нам нужна связь! Понимаешь, связь! И еще – свежие головы. Давай лучше сядем и подумаем.

Они сели, и Сутоцкий спросил:

– Ты думаешь, этот самый Курт не приведет за нами «хвоста»?

– Не должен.

– Почему? Может, объяснишь, о чем ты беседовал с ним, что он тебе писал? Ты действуешь, а я и в самом деле как пешка: в немецком-то я не силен!

– Не злись, Николай! Обскажу, как говорится, все до ниточки.

Андрей передал весь разговор с Куртом и объяснил свое поведение.

– Для тебя, может, все гитлеровцы на одно лицо. А я его увидел, сразу понял: австрияк. Они смуглее и чернявее. И наверняка мужик: шея тощая, а руки тяжелые. Мужики и там горбят – будь здоров. Когда прочитал письма, все стало на место. Австрияки, они помягче немцев, чувствительнее. А раз он еще и мужик, то, значит, как всякий мужик, соображать будет туго. Вот я вначале на чувствительность и ударил, пока он не пришел в себя, а потом уж на патриотизм: они ведь не слишком немцев любят.

– Теперь понимаю, но… не верю, что он, очухавшись, не доложит.

– А зачем ему докладывать? Ты одно пойми, мужик, бауэр – хоть немец, хоть австрияк, – он всегда немножко кулак, единоличник. Самому выжить, самому выгоду получить. Я в плену у бауэров работал, психологию их ой-ой как изучил. Он обязательно прикинет: а ему оттого, что он доложит, что будет? И сразу поймет: ничего хорошего не будет. Только плохое. В плен он все-таки попал? Попал! Расписку дал? Дал. Любой следователь, любой офицер прежде всего начнет допытываться: а что он такое сказал, что его отпустили подобру-поздорову? За признание ему сразу виселица. Не-ет, даже если б он и не австрияком был, и то промолчал бы. А он австрияк. Он еще немножечко будет гордиться тем, что насолил швабам – так они настоящих немцев-пруссаков называют. А в плен придет – милости просим.

– А если не придет? Если против нас воевать будет?

– Слушай, Коля, скажи по совести: тебе радостно было бы его кончать? Стрелять же нельзя… – Сутоцкий смущенно хмыкнул. – Вот то-то и оно. Неприятно… Давай подумаем о худшем: этот Курт – дурак, доложил, за нами погоня. Что делать?

– Нужна связь.

– А ее нет! И еще. Раз саперы пошли по колонному пути, значит, скоро начнут выдвигаться войска, значит, близко ихнее наступление. Так я понимаю?

– Так. Почему все же ты уверен, что Курт сказал правду? Может, он врал.

– Нет. Он говорил правду. Он не отвечал на мои вопросы, а подтверждал или отрицал их. Такой, как он, быстро ложь не придумает. Правду говорил. А свидетельство тому – саперы.

– Какие предложения насчет связи?

– Погоди. Как ни говори, а проверять Курта нам еще придется. Карты у нас нет, а нам нужно точное расположение новых частей. Поэтому давай определим такой порядок. Сегодня день, до вечера, ведем подслушивание на всех линиях, что попадутся. Одновременно ищем связь. Если подвернется «язык» – берем и потрошим. Кстати, не исключено, что легковые машины, особенно специальные, вроде того тягача, могут иметь радиостанции. Если все удастся, вечером ты уйдешь к своим, а я останусь.

– Опять ты один решаешь!

– Возражай.

– Почему идти должен я и почему в одиночку?

– Нельзя рисковать. Если не пройдешь ты, завтра двинусь я. Почему лучше остаться мне? Я знаю язык. Еще одно: сигнал, что ты вышел к своим, – три красные ракеты в сторону… Нет, вспугивать не годится.

– Кого вспугивать?

– Я хотел сказать, в сторону поймы. Наоборот, на юг, в сторону Радова. Через каждые полчаса. Откуда-нибудь с дерева эти сигналы можно будет заметить.

– Ты говоришь так, словно я уже ухожу.

– Не злись, Николай. Мы сейчас не принадлежим себе. Если по каким-либо причинам первым придется идти мне, то сигналы у нас с тобой уже отработаны. Замечания есть?

Сутоцкий помялся, улыбнулся и буркнул:

– Жрать хочется.

– Точно! Что там будет впереди – посмотрим, а паек нужно срубать, пока он есть. А потом… Мало ли что будет потом!

Они поели, ополовинили фляжки, закурили.

Сутоцкий перевернулся на живот и задумчиво спросил:

– Послушай, Андрей, а что это за линия такая? На столбах.

– Вот и я думаю. Заметь, немецкий сапер возмущался, что ее нельзя трогать, Курт осматривал… А я, дурак, у него не спросил.

– Если она постоянная, так, может, главные передачи или там переговоры немцы как раз по ней и шпарят?

– Не знаю… Она ж, по-моему, пересекает линию фронта.

– Ну и что? У поймы она, конечно, оборвана – какой дурак ее оставит?! Тем более немцы! Они насчет разрушения народ аккуратный и, отходя, наверняка оборвали провод. А вот дальше они могут подсоединить к ней свои НП, и никакому разведчику невдомек будет, что по старой линии ведутся переговоры. А новых нет. Полная маскировка. По-моему, они поэтому ее так берегут.

– Резонно. Давай начнем прослушивание с нее.

Матюхин открыл телефонный аппарат и нашел в нем запасные мотки кабеля, изоляционную ленту и даже пассатижи.

– Хороший солдат Курт. Службу знает.

Они вышли к просеке, по которой шла линия на столбах, огляделись. Матюхин, срезав длинные ветки орешника, приладил на них кабель и пополз к столбу. Накинув на провода с помощью орешин крючки, он подключил отводы к аппарату и приник к трубке. Послушал озабоченно, довольно ухмыльнулся и передал трубку Сутоцкому.

Где-то вдалеке играло радио. Тихо, иногда прерывисто, как это бывает в районных центрах, где радиотрансляционные и телефонные линии пересекаются неведомыми путями и в телефонных трубках всегда слышится радиопередача.

– Надо же! – усмехнулся Сутоцкий. – Культурно живут! Ну давай слушай, а я постерегу, поброжу вокруг, может, еще где линия есть.

Он отполз к опушке и скрылся в зарослях. Матюхин лежал, слушал и все больше недоумевал: по немецкой линии, кажется, звучала русская музыка.

7

Майор Лебедев сидел в избе заместителя начальника «Смерша» подполковника Каширина, слушал его рассуждения и не понимал: бессонная ночь, неудачи, мысли о семье – все перемешалось, спуталось, от этого ломило в висках.

Каширин – черноволосый, смуглый, худощавый, с проницательно-черными глазами – несколько раз удивленно поглядывал на Лебедева и наконец понял, что майор не слишком внимательный собеседник. Каширин недовольно кашлянул, встал и вышел на кухню. Вернулся с начатой бутылкой коньяка, луковицей и солью. Молча налил треть стакана, молча, морщась и смахивая слезу, очистил луковицу, придвинул все к майору и предложил, как приказал:

– Выпейте. Иногда это помогает. – Лебедев рассеянно взглянул на коньяк и отрицательно покачал головой. – Перестаньте! Коньяк расширит сосуды, а лук, как говорят старики, прочистит мозги. Работать-то надо! И мне и вам.

Он был прав, этот, словно обугленный, подполковник. Лебедев выпил коньяк и, макая едкий, злой лук в крупную желтую соль, долго хрустел необычной закуской. Подполковник с интересом наблюдал за ним – слез у Лебедева не выступило. Тогда и подполковник отделил дольку и стал жевать:

– Деликатес… А чеснок, между прочим, не видел уже полгода.

– Да… – рассеянно кивнул Лебедев. – Последний раз чеснок приносил Зюзин.

– Немцы молодцы: и лук и чеснок завозят сверх всяких норм. Полегчало?

– Как будто, – улыбнулся Лебедев. Он действительно оживился. – Знаете, что меня сейчас волнует?

– Примерно представляю, в деталях – нет.

– Странная закономерность. Первая группа попала в засаду на зюзинском маршруте и, по моим сведениям, вела бой не менее получаса. Вторая, бо́льшая по составу на пять человек – в ней был почти взвод, – продержалась почти два часа. Третья, которая дала знать, что попала в засаду, примерно столько же. Четвертая была встречена иначе – с фарами – и продержалась недолго. Вам не кажется, что первая группа попала случайно? А последующие и в самом деле угождали в засады.

– Кажется, – спокойно ответил Каширин. – Вы видели сегодняшнюю сводку ночных наблюдений?

– Нет еще…

– Жаль… Я проанализировал записи наблюдателей на всех участках во время выхода второй, третьей и четвертой групп. И вот вам еще одна закономерность: на всех пригодных для перехода участках передовой, точнее, за ними наблюдатели отмечали шум машин. Мне уже вчера казалось, что противник знает, что пойдет разведка. Но не знал точно, где именно и когда. Поэтому заранее выставлял засады на всех возможных маршрутах.

– Это подтверждает, что шпион или шпионы не знали точного маршрута и времени выхода группы.

– Похоже… Но поскольку это говорю я, а нам выгодно такое поведение противника, это соображение сомнительно. Вы не сообщили нам о группе Зюзина, но я организовал проверку легенды. И вот что получилось: шум моторов был слышен и на зюзинском маршруте, и на маршруте третьей группы. Мало того, шум наблюдался не только сегодняшней ночью, но и прошлой. Похоже, что противник ждал Зюзина в двух местах двое суток.

Лебедев прищурился и вгляделся в карту. Коньяк растекся по жилам, взбодрил, и майор обрел привычную способность мыслить остро и стремительно.

– А на маршруте второй группы шум моторов не обнаруживался?

– Нет. И я думаю, вот почему: он проходил как раз посередине. Моторизованные группы противника в случае нужды могли немедленно перекрыть второй маршрут хоть справа, хоть слева.

– Логично.

– И еще. Вторая группа была самая мощная. Противник имел возможность считать, что мы будем наращивать состав разведывательных групп, поэтому третью и четвертую встречал усиленными моторизованными отрядами. Учтем, что перед нами до сих пор стояли обычные пехотные дивизии, а для создания моторизованных подвижных отрядов необходимо немалое количество колесных боевых машин. Или хотя бы транспортных. Вы – разведчик. Как, по-вашему, смог бы противник сделать это?

– В принципе, конечно, да. Но это означало бы, что он вынужден был снять, например, арттягачи и транспортные машины с разных участков, сосредоточить их в одном месте и все время держать в состоянии готовности. По крайней мере с вечера. Это означает и другое: боевые части хоть на время, но рисковали остаться без транспорта. Не думаю, чтобы осторожные командиры немецких дивизий пошли на это, они, как правило, свято берегут неприкосновенность своих частей и не терпят передачи боевой техники в чужие руки. А без этого нельзя собрать единой подвижной группы. Да не одной, а по крайней мере двух!

– Вот-вот! Я тоже тут считал и пересчитывал. В принципе, конечно, возможно. Машин у них много. Хотя именно вот это обстоятельство – гонор старших офицеров, помноженный на вполне законную тревогу за боеготовность своих частей, – мне кажется, не столько исключает, сколько затрудняет решение такой задачи. Поэтому хоть и осторожно, но можно предположить, что в зоне неудачных действий нашей разведки и в самом деле появились новые части. Скорее всего, моторизованные или танковые.

– Добавим еще манеру действия: одновременное включение фар десятков машин – прием, доступный только там, где противник не рассчитывает на сопротивление мощной артиллерии. Насколько мне известно, так немцы действовали во Франции, в Югославии…

– У нас на это рассчитывать они не могли. Артиллерии у нас достаточно, – прищурился Каширин.

– В принципе да… Но ведь группы, попавшие в моторизованную засаду, артиллерией не поддерживались. Мы ведь не хотели привлекать внимания. Поэтому, осмыслив нашу тактику, с группой Зюзина противник поступил смелее – включил фары. И еще мне кажется…

– Ну? – подался вперед полковник. – Может быть, наши мысли совпадут. Мне тоже начинает казаться…

– Мне кажется, что на маршруте Зюзина они ждали более мощную группу.

– Верно! Слишком уж много машин и прочесывающего огня. Других догадок нет?

– Нужно подумать…

– Выскажу свою. Мы, контрразведчики, естественно, изучаем тактику гестапо, СД, абвера – наших главных противников. Они занимаются разведкой против нас и карательными операциями, И мне кажется, что вот эта тактика – ослепление противника на маршруте – является тактикой карательных частей. Тех, кто воевал против партизан. Причем наверняка в сильно пересеченной местности: горной, горно-лесистой или что-либо в этом роде. Видите, мы опять подходим к мысли, что действовали свежие части, незнакомые с местными условиями, но имеющие опыт карательных действий. Причем довольно крупных. Где могли быть такие действия? У нас – в Карпатах, еще в Югославии, частично во Франции. Я убежден, что старые, так сказать, местные части противника, такую тактику применить не могли. Она им чужда. У них не родилось бы и мысли включать фары. А эти работали точно. Привычно точно! По схеме: предатель сообщил примерный маршрут, выставили засаду, твердо веря в свою безнаказанность, и по всем правилам карательной науки расстреляли разведчиков, как расстреливали партизан, прочесали лес и удалились – других сведений нет, тактика противника известна. Сделали дело – можно отдыхать.

– Что ж… – усмехнулся Лебедев, – картина впечатляющая и позволяет сделать по крайней мере три вывода. Первый. Существует некий, не слишком осведомленный, но удивительно оперативный шпион. Он следит за нами, наших замыслов в точности не знает, но ухитряется их разгадывать. Хотя бы потому, что наша тактика, надо признать, оказалась шаблонной. Все четыре поисковые группы отправлялись в спешке и примерно на один манер.

– Согласен.

– Вывод второй. Перед нами появились свежие танковые или моторизованные части противника, прошедшие школу карательных операций. Предположительно из Франции или Югославии. Это мы, кстати, проверим и через штаб фронта и через Москву.

– Да. И поскорее. Если это подтвердится, гибель разведчиков в какой-то мере окупится.

– Наконец, третий вывод. Провал первой группы – случайность. Но по каким-то признакам умный немецкий офицер, разведчик или контрразведчик, нащупал в этой случайности закономерность. Мне кажется, что прибывший этого сделать не мог. Работает тот, кто постоянно следит за нами в кто, с одной стороны, свыкся с нашей тактикой, а с другой – нащупал ее слабые стороны. Значит, между прибывшими частями и давно стоящими здесь установлен прочный контакт.

– Не улавливаю причин.

– Весь район поймы в течение всей минувшей гнилой зимы и весенней распутицы для серьезных боевых действий был практически непригоден. Противник отвел оттуда основные войска. Может быть, на отдых, может быть, в резерв, чтобы в случае нужды вновь занять позиции вдоль поймы. Поздняя весна и начало лета были сухими. Пойма обезвожена. Мне даже кажется, что она выдержит танки, а при незначительной инженерной подготовке – саперы без труда наведут переправы – и колесные машины. Значит, пойма на данном этапе является идеальным местом для внезапного удара – как нашего, так и противника. И я не удивлюсь, если прибывшие танковые или моторизованные части нацелены именно на нее. Они, вероятно, стоят на расстоянии короткого броска-перехода от поймы и ждут своего часа. В этих условиях высылка моторизованных отрядов-засад является прекрасной тренировкой для войск, прибывших на новый театр военных действий, и освоения колонных путей выдвижения на рубеж атаки в ночных условиях.

– Правильно, – согласился подполковник. – В выводах мы сошлись. Что будем делать?

– Вы, видимо, искать осведомителя. Мы – немедленно сообщим и перепроверим свои догадки. Мне кажется, что и командующий фронтом и наш командующий потому так настойчиво высылают разведку, что опасаются именно этого варианта.

– Опять все правильно. Поэтому очень прошу: отвлекитесь от своих прямых дел и подумайте за нас, грешных. Осведомитель, шпион, все-таки существует. Оглянитесь свежим взглядом, проанализируйте. Ведь все мы в нашей жесткой обороне несколько успокоились. И вот результат: противник нас обошел. Дело-то в конечном счете одно делаем.

Майор не успел согласиться, потому что зазуммерил телефон. Каширин взял трубку привычным, даже несколько ленивым жестом, но сейчас же подтянулся и коротко бросил:

– Есть! – Он встал, одернул китель и повернулся к Лебедеву: – Обоих немедленно к командующему.

8

Матюхин слушал немецкую линию и продолжал удивляться: она молчала. Кроме далекого радио, ни одного слова – ни немецкого, ни русского. И вдруг в трубке что-то звонко щелкнуло и девичий голос – тоже звонко и весело – прокричал:

– Нина, передай Маше, что Дуся благодарит за огурцы!

– Передам. Что у вас?

– Тишина. Дуся говорила, что пойдет к старшине и достанет полотенцев для вашей бабки.

– Женя, ты там возле разведчиков крутишься, достала бы у них немецкую самописку.

– Ладно. Звони! Двадцать второй! – Голос телефонистки вдруг стал вредным и злым. – Что вы шумите? Сейчас дам вам Семнадцатого.

В трубке опять щелкнуло, и Матюхин сразу понял все. Так вот почему противник мог знать о проходе поисковых групп! Постоянная гражданская телефонная линия, оказывается, не была разрушена. Она действовала! И действовала в обе стороны! Видимо, немцы, когда отходили – да что там отходили, они же здесь драпали! – забыли или не захотели разрушить ее или хотя бы оборвать. Обычно они такими линиями не пользовались, у них своя, военная связь. Наши, когда заняли село, восстановили коммутатор, а дальше, видимо, не проверили. Зачем? Линия идет через болото, к немцам… Кому в голову придет звонить противнику? А фашисты, когда начали прикрывать пойму, а может, и раньше заметили, что идущая через их оборону линия действует. Вот и решили подслушивать. Правда, действовать линия могла только при определенном переключении на коммутаторе. Конечно, эти переключения учтены противником, и там, в Радове, на таком же коммутаторе сидят телефонисты и аккуратно записывают вот такие, пусть отрывочные, поначалу кажущиеся непонятными переговоры телефонисток. Многого они, понятно, услышать не могли – разговоры велись в основном тыловые: в армии ведь специальные линии, – да и подслушивать они могли только тогда, когда телефонистки выходили напрямую, что бывает редко, И все-таки кое-какие сведения они, видимо, получили. На столе у опытного, обладающего аналитическим умом разведчика эти отрывочные, беспорядочные разговоры телефонисток, сопоставленные с другими данными, постепенно превратились в точные сведения…

Матюхин был уверен, что именно так, из безобидной девичьей болтовни телефонисток двух разных коммутаторов, немцы узнавали о предстоящих выходах советских разведчиков и принимали свои меры.

На мгновение ему захотелось взвыть от жестокой обиды. Подумать только, из-за того, что какой-то олух не проверил, отключена ли уходящая к противнику линия – а отключить-то ее пара пустяков, – оттого, что не ведающие об этом девчонки-телефонистки в свободную от нудной службы минуту делятся между собой местными новостями и тем скрашивают свою в общем-то суровую жизнь, погибли люди. И какие люди! Ведь для всех групп выбирали самых лучших разведчиков.

Матюхин подозвал Сутоцкого и рассказал ему о своих подозрениях. Сутоцкий взвился, стал ругаться, обещая, если вернется, покалечить и беспечных связистов и болтливых телефонисток. Слушая его, Матюхин понимал товарища, потому что сам был настроен так же. Но Сутоцкий вдруг умолк на полуслове и растерянно произнес:

– Так ведь это же связь!

– Не понимаю…

– А что же тут понимать? Раз немцы слушают наших, то и мы отсюда сможем поговорить…

– Подожди, Коля… Дай отдышаться… Однако если я передам туда, то… то ведь и немцы услышат?!

– Да зачем им слушать?! Отключим на время линию на  н и х – и все дела!

Матюхин некоторое время недоуменно смотрел на Сутоцкого, потом понял его и облегченно рассмеялся:

– Принято! Давай быстренько составлять телефонограмму.

Обсуждая каждое слово, они составили донесение, и Сутоцкий предложил:

– Делаем так: я залезаю на столб, делаю раскрутку стыка. Как только ты услышишь голос этой… девчонки – даешь мне сигнал. Я отключаю линию на  н и х, и ты передашь. Потом опять соединяем…

Прошло не менее получаса, прежде чем неизвестные разведчикам Нина и Женя снова соединились. Матюхин махнул рукой, и Сутоцкий разъединил провода, идущие на Радово.

– Девочки, – взмолился Матюхин. – Дело крайней важности. Может, и ваша жизнь от этого зависит.

– Кто говорит? – заволновались девчонки.

– Разведчики Лебедева. Если вы комсомолки и патриотки, немедленно запишите, что я продиктую, и передайте начальству. Оно знает, что нужно предпринять. – Телефонистки растерянно молчали. – Девочки, миленькие, родненькие, время не ждет. Ради нашей победы записывайте! – умолял Матюхин, опасаясь, что так неожиданно найденная связь из-за девичьей трусости или несообразительности прервется.

Но телефонистки поняли: если так просят, значит, дело серьезное. По женской логике они, конечно, прикинули, что им будет, если они поддадутся на провокацию, но в то же время решили, что ничего им не будет: слушают и записывают двое.

Почти в один голос они сказали:

– Диктуйте, записываем.

Матюхин продиктовал донесение и добавил:

– Если выберемся, с нас трофеи. Привет Дусе.

Он махнул рукой, и Сутоцкий быстро сделал скрутку на телефонных проводах. Спустившись, он сказал:

– Знаешь, а нам нужно рвать отсюда. Все-таки при разъединении и соединении наверняка были щелчки и шумы. А главное, прекратились радиопередачи. Это может насторожить противника.

– Так или иначе смываться придется: нужно пощупать немцев еще где-нибудь.

Они подхватили телефонный аппарат и пошли в глубь леса, наискосок от Радова, как раз в том направлении, где, как показал Курт, стояли мотострелки, прибывшие из Франции.