Текст книги "Есенин"

Автор книги: Виталий Безруков

Глава 2
ДЕЛО № 1. ПРИНЦИП «ДОМИНО»

В кабинете Хлысталова на Петровке зазвонил телефон. Взяв трубку, он услышал звонкий женский голос.

– Здравствуйте! Вы Хлысталов Эдуард Александрович?

– Да.

– Следователь по особо важным делам?

– Он самый. А с кем имею честь?

– Я Лена, работаю в Государственном архиве Российской Федерации. Мне рассказали, что вы занимаетесь частным расследованием гибели Есенина… Это не телефонный разговор… Скажу только, что у нас в архиве Октябрьской революции обнаружили новые документы о Есенине, и не просто документы, а целое уголовное дело!

Хлысталов глянул на часы:

– Я могу приехать прямо сейчас?

– Да! – Голос в трубке снизился до шепота: – Только одно условие – никакого звонка не было, и… и в архив вы пройдете сами, я не смогу заказать вам пропуск. Вы меня понимаете?

– Слово офицера! Подскажите, ваш архив на Большой Пироговской находится?

– Да!

– Буду через полчаса. До встречи. Заранее огромное спасибо за помощь!

В ответ в трубке раздались частые гудки.

Перед входом в здание архива постовой милиционер, увидев полковничьи погоны и орденские планки на груди Хлысталова, даже не взглянул на удостоверение.

– Сержант, как пройти в архив революции? – спросил Хлысталов.

– По этой лестнице на второй этаж, потом по коридору и вниз в подвал, товарищ полковник, – и вслед добавил: – Можно на лифте.

Хлысталов, не останавливаясь, спросил:

– Архивистка, с голосом таким звонким… забыл, как зовут, не подскажешь?

Сержант добродушно рассмеялся:

– Ленка ее зовут. Простите, Лена Котова. У нее одной такой голос.

– Нравится? – Хлысталов остановился у лифта и нажал кнопку вызова.

– Ленка? – смутился сержант.

– Голос! – засмеялся Хлысталов, садясь в лифт.

Спустившись в архив, Хлысталов открыл дверь и лицом к лицу столкнулся с симпатичной девушкой в очках, с большими наивно-чистыми голубыми глазами и фигурой подростка.

– Ну, здравствуйте, Лена Котова. Я Хлысталов… с Петровки.

Лена, оглядевшись по сторонам, с видом заговорщика прошептала:

– Это я вам звонила. Здравствуйте, Эдуард Александрович.

Хлысталов, также понизив голос, сказал, глядя на бесконечные ряды стеллажей:

– Елена Прекрасная! Командуйте. Я в вашем подчинении.

Услышав такое сравнение, Лена широко улыбнулась и непроизвольно сняла очки. Сильно близорукие глаза выдали ее – беззащитную и бесхитростную, но в то же время чувствовался во взгляде характер, способный на отчаянный поступок.

– Леночка, будьте моей Ариадной в этом лабиринте стеллажей! Помогите в моем розыске. И потом, мы что, так и будем шептаться, как революционеры-подпольщики?

Лена засмеялась, указала пальцем на свое ушко и взглядом показала: вокруг уши! Надела очки и звонко спросила:

– Что вас интересует, товарищ полковник?

Хлысталов подхватил ее официальный тон.

– Мне хотелось узнать, нет ли у вас в архиве каких-либо документов, касающихся Сергея Есенина. Если можно, конечно.

Лена поманила за собой Хлысталова.

– Ну что ж, давайте будем рыться. Может, что и отыщем. Вас какое время интересует? Какие года?

– Да с семнадцатого-восемнадцатого годов, как свершилась революция. Но только не то, что в учебниках, пожалуйста.

– Ой! Я столько знаю. Столько читала тут! Я считаю, вам необходим краткий экскурс в историю, без которого не разобраться в страшной обстановке тех дней и месте Есенина в них.

– Вы любите Есенина? – спросил Хлысталов. – Его поэзию?

– Как его можно не любить? – возбужденно ответила вопросом на вопрос Лена. – Обожаю! Но об этом потом. А сейчас то, чего не было ни в каких учебниках, возможно, и не будет… Хотя кто знает. Все таинственное, секретное должно быть постигнуто, разгадано. Более того, человек не успокаивается до тех пор, пока волнующая его тайна не раскроется ему до конца. Такова природа человека.

– Полностью согласен с вами. Где вы учились?

– Я закончила историко-архивный. – И, смутившись, добавила: – Это начало моей диссертации, которая никогда не будет достоянием гласности. Можно я продолжу, Эдуард Александрович?

– Да, да, Леночка, только нельзя ли мне стульчик? При моем возрасте и росте трудно, знаете ли.

– Конечно, конечно, – спохватилась Леночка, быстро куда-то сбегала и принесла стул. – Вот, садитесь.

– Спасибо. Ну, я слушаю вашу диссертацию.

Лена опять сняла очки и начала восторженно, как на экзамене по истории.

– Седьмого ноября тысяча девятьсот семнадцатого года сравнительно небольшая кучка революционеров, поддержанная из-за рубежа врагами России оружием и деньгами, свергла Временное правительство и захватила власть в стране. Затем разогнали Учредительное собрание. Ленин сказал: «Морали в политике нет, а есть только целесообразность».

Чтобы удержаться у власти, большевики срочно создают карательные органы. Седьмого декабря тысяча девятьсот семнадцатого года Совнарком поспешно узаконивает ВЧК. Председателем, как вы знаете, был назначен Дзержинский.

Хлысталов согласно кивнул.

– Но вы не знаете, Эдуард Александрович, что он страдал эпилепсией и расстройством психики.

Хлысталов непроизвольно приложил палец к губам.

Лена, спохватившись, стала говорить тише.

– Дзержинский набирал в ВЧК уголовников, психопатов, параноиков, откровенных садистов и сексуальных маньяков, большинство из которых коммунистами никогда не были. Все без исключения ответственные должности в этой карательной машине захватили худшие представители своих народов – евреи, латыши, кавказцы… Я опять процитирую Ленина: «Мы Россию отвоевали, должны теперь Россией управлять. Расстреливать, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты… Будьте образцово беспощадны, надо поощрять энергию и массовость террора!»

– Когда это он говорил? – переспросил Хлысталов.

– В феврале восемнадцатого года. Не было губернии, где бы против режима большевиков не выступили рабочие и крестьяне, но эти выступления подавлялись с невиданной жестокостью. Я вижу, вы не верите… Вот строго секретная записка члена Политбюро ВКП (б), – сказала Лена, доставая из одной из папок документ. – Вот, прочтите, это записка Ленина.

Хлысталов взял листок, стал читать: «…чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного руководства удастся по этому поводу расстрелять, тем лучше.

Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать…»

Лена вновь заговорила протестующе-звонко, гнев переполнял эту хрупкую с виду девушку:

– В основу деятельности так называемых «первичен» было положено осведомительство. Комиссары из ВЧК вербовали тайных агентов во всех слоях общества. Отказаться от фискальства было невозможно, потому что вопрос стоял: или – или! У людей брали подписку о тайном сотрудничестве. Выдача своих контактов с чекистами считалась государственным преступлением, и проговорившийся расстреливался немедленно. Все общество было окутано паутиной предательства. Теперь вы представляете, Эдуард Александрович, в какое время жил и творил Есенин…

Хлысталов погладил девушку по голове.

– Успокойтесь, Леночка! Все тайное рано или поздно становится явным. Но, – с сожалением вздохнул он, – диссертация ваша, боюсь, действительно не станет достоянием гласности, как вы сами выразились. Так что за дело Есенина вы обнаружили?

Лена по-детски смутилась.

– Простите… да, сейчас, идите сюда. – Она достала тоненькую папку. – Вот, читайте. Я отойду, потом позовете. Пойду кофе напьюсь, не могу… Только ничего не записывайте, а то вдруг… Хотя вас никто обыскивать не станет… Ну, читайте.

Хлысталов, поглядев по сторонам, развернул папку и прочел:

«Выписка из протокола заседания комиссии следственного отдела московской Чрезвычайной Комиссии от 17 января 1920 года: Дело кафе «Домино»».

Только что отгремела Гражданская война. В России голод, мор, отсутствие необходимых продуктов… Политика «военного коммунизма» и продразверстка довели народ до полного разорения. Прекратилась торговля. В деревнях нет спичек, гвоздей, керосина, ниток, ситца. Купить негде. Ни купить, ни продать. Прожив в Константинове две недели, Есенин приехал в Москву с тяжелыми впечатлениями от увиденного. Страшно ему было смотреть на эту «новую жизнь», вернее, на ее отсутствие. Видеть, как убивают русскую деревню, как погружается в небытие его родимый мир. Но и в Москве свирепствовали болезни и голод. Днем улицы заполняли тысячи беспризорников, с которыми не могла справиться милиция, ночью – банды отпетых преступников. И несмотря на все это, творческая молодежь, поэты различных направлений собирались в кафе «Домино» и вели яростные литературные споры, часто переходящие в скандалы, выяснение, кто из них гениальнее. На фоне бледных и бедно одетых поэтов, сидящих за пустыми столиками, резко выделялись разного рода спекулянты, жулики, пришедшие разогреться спиртом, который подавали в чайниках для заварки, послушать музыку, провести вечер с проституткой, подобранной на Тверской улице. Эти спекулянты и их «дамы», часто шикарно одетые, много ели и пили, вызывающе громко разговаривали и хохотали. Публики набивалось битком, люди стояли в дверях, проходах, на лестнице. Среди них были агенты уголовного розыска – поэзия тогда «кормила» многих, хлеб-то выдавался по карточкам.

После чтения стихов начинающих поэтов постаревший, много переживший, стремящийся ныне играть роль третейского судьи, эдакого литературного арбитра, символист Валерий Брюсов объявил Анатолия Мариенгофа. Но выступление его было недолгим.

– Не оскорбляй публику, хам! К чертовой матери… – началась перебранка с сытыми посетителями. От ближайшего к эстраде столика в сторону Мариенгофа полетел смачный плевок.

Снисходительно улыбаясь, Брюсов развел руками. Что, мол, поделаешь, Анатолий Борисович! Публике не по нутру, как вы «молитесь матерщиной». Извините, спасибо.

Есенин, наблюдавший из-за столика за позором приятеля, закричал:

– Толя, дай в морду этой сволочи! Я тебе помогу! – Легко вскочил на эстраду и, сунув пальцы в рот, оглушил зал диким свистом.

Озорничать на эстраде тогда было модно, а публику «Домино» сам бог велел ошарашивать.

– Молчать, я – Есенин! Объявите, Валерий Яковлевич! – и повернулся к залу, очаровывая всех своей необычной улыбкой.

– Что объявить, Сергей Александрович? Вас? Но вы уже представились, – съязвил Брюсов.

– Поэму новую… «Сорокоуст».

Брюсов поднял руку, призывая публику к вниманию:

– Бывший новокрестьянин, нынешний имажинист Сергей Есенин прочтет нам что-то новенькое… «Сорокоуст». Рожайте, Сергей Александрович!

Есенин побледнел, улыбка сошла с его лица, он шагнул к краю эстрады, поднял руку со сжатым кулаком, словно шашкой рубанул воздух:

 
Трубит, трубит погибельный рог!
Как же быть, как же быть теперь нам
На измызганных ляжках дорог?
 
 
Вы, любители песенных блох,
Не хотите ль пососать у лирика?
Скоро заморозь известью выбелит
Тот поселок и эти луга.
Никуда вам не скрыться от гибели,
Никуда не уйти от врага.
 

Есенин читал громко, так громко, что проходящие по Тверской мимо кафе люди останавливались, прислушиваясь к срывающемуся на крик голосу.

А в это время в зале поднялись невероятный шум, свист, топот, крики:

– Долой! Хватит похабщины! Хам!

Мариенгоф, словно мстя залу за свое поражение, во весь голос кричал:

– Давай, Сергун! Давай, Есенин! Браво! Читай дальше!

Брюсов непрерывно звонил в колокольчик, пытаясь утихомирить посетителей.

– Доколе мы будем бояться исконно русских слов? Господа!

Но шум не смолкал. Тогда Есенин поднял руку и вновь улыбнулся. Эта его детски-наивная улыбка обезоружила и примирила всю эту разношерстную публику. Как будто солнечный луч пробился в наполненный дымом зал.

Все в ответ заулыбались. Дамы легкого поведения и просто дамы завизжали от восторга.

– Душка Есенин! – посылали они ему воздушные поцелуи.

Есенин, довольный, улыбнулся.

– Тихо, а то я опять буду материться.

Зал ответил ему одобрительным смехом:

– Давай, Есенин! Читай дальше!

Лицо Есенина посерьезнело, он опять взмахнул рукой.

 
Видели ли вы,
Как бежит по степям,
Железной ноздрей храпя,
На лапах чугунный поезд?
 
 
А за ним
По большой траве,
Как на празднике отчаянных гонок,
Тонкие ноги закидывая к голове,
Скачет красногривый жеребенок?
 
 
Милый, милый, смешной дуралей,
Ну куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила железная конница?
 

Брюсов, который вначале слушал с иронией мэтра, и в глазах его читалось: «Молодежь резвится… Пускай», – теперь неподвижно сидел и, как все, не отрываясь смотрел на голубоглазого юношу с копной кудрявых пшеничных волос. Такого он не слышал ни от кого из поэтов, такого не было раньше в русской поэзии. «Сорокоуст» – это панихида по умершему, которому заказывают и служат в церкви 40 дней, оттого и сорокоуст. Но поэма, которую теперь все слушали, затаив дыхание, напоминала не смиренно-заупокойную службу, монотонно читаемую дьячком, а крик отчаяния. Крик гибнущего человека, который всем своим существом сопротивляется надвигающейся агонии.

 
Черт бы взял тебя, скверный гость!
Наша песня с тобой не сживется.
Жаль, что в детстве тебя не пришлось
Утопить, как ведро в колодце.
Хорошо им стоять и смотреть,
Красить рты в жестяных поцелуях, —
Только мне, как псаломщику, петь
Над родимой страной аллилуйя.
Оттого-то в сентябрьскую склень
На сухой и холодный суглинок,
Головой размозжась о плетень,
Облилась кровью ягод рябина.
Оттого-то вросла тужиль
В переборы тальянки звонкой.
И соломой пропахший мужик
Захлебнулся лихой самогонкой.
 

Последние строчки Есенин читал, преодолевая спазмы в горле, стиснув зубы, не давая вырваться наружу рыданьям, слезы катились по его лицу. Он гордо стоял на подмостках, пронзаемый сотнями взглядов, обожаемый и ненавидимый. Словно небожитель, спустившись на землю, увидел Есенин всю эту шваль, которая пила и жрала во время его чтения. Злобная гримаса исказила его лицо.

– Вы ждете, что я еще вам буду читать стихи? Пошли вы все к е…й матери! В спекулянты и шарлатаны! Хрен вам всем, а не стихи!

И, повернувшись к залу спиной, несколько раз шаркнул ногами, будто собака, закапывающая дерьмо.

И неизвестно, что больше обидело публику, – ругательства Есенина, к которым уж привыкли, или этот презрительный жест. Что тут началось! Публика повскакала с мест. Кричат, стучат, залезают на столы, кто-то кинулся на эстраду драться с Есениным. А тот словно ждал этого, скинул с себя полушубок, кулаком встретил нападающего, да так встретил, что он упал в зал, подмяв ближний столик со всей закуской и выпивкой.

Истошно завизжали и шарахнулись в стороны женщины, зазвенела разбитая посуда. Началась всеобщая потасовка, когда непонятно, кто кого и за что бьет. Молодые поэты-имажинисты выскочили на сцену защищать Есенина, а он, веселый, довольный, стиснув кулаки, набычившись, стоял в центре, словно «атаман» во главе деревенских парнишек. Неизвестно, чем бы закончилось это «выступление поэтов», если бы не чекист в кожанке, который вошел в кафе «Домино» и выстрелил из нагана вверх. Этот выстрел прозвучал как самый веский отрезвляющий аргумент. Все замерли.

– Я комиссар московской Чрезвычайной Комиссии Самсонов, – жестко сказал чекист. – Прошу предъявить документы и дать объяснение происходящему скандалу! Всем оставаться на своих местах!

В кабинет следователя на Лубянке чекист Самсонов ввел Есенина. За столом сидел некто и что-то писал. Есенин огляделся, пригладил растрепанные волосы, одернул пиджак, затянул галстуком разорванный ворот рубашки.

«Куда это меня? На милицию не похоже…» – подумал он.

И как бы прочтя его мысли, сидевший, все так же не поднимая головы, равнодушно произнес:

– Вы находитесь в ВЧК, в отделе по борьбе с контрреволюцией. ГПУ вам знакомо? – добавил он, оторвавшись от бумаг. – Нет? Тогда давайте знакомиться. Я – следователь ВЧК-ГПУ комиссар Матвеев. Обыщите гражданина, – приказал он Самсонову.

Тот быстро ощупал и вывернул карманы Есенина.

– Ничего нет, товарищ Матвеев. Только вот документы гражданина, – сказал Самсонов, кладя их на стол.

Следователь долго и придирчиво вертел их в руках и, спохватившись, вежливо предложил:

– Что же вы стоите? Садитесь.

– Благодарю. Я ждал, когда мне предложат сесть, – ответил Есенин, садясь на стул, положив вызывающе нога на ногу. Но под мертвенно-водянистым взглядом следователя снял ногу и выпрямился, словно провинившийся школьник перед строгим учителем.

– Имя? Фамилия? – начал допрос следователь.

– Сергей Есенин.

– Отчество?

– Александрович.

– Год и место рождения?

– Тысяча восемьсот девяносто пятый. Село Константиново Рязанской губернии.

– Национальность?

– Русский, – громко ответил Есенин.

– Вы что, антисемит? «Русский» произносите с вызовом… Русский – так и говорите просто «русский»… Партийность?

– Имажинист.

– Что это за партия такая? – переспросил следователь, недоуменно поглядев на Самсонова. – Разновидность эсеров, что ли?

Есенин, с улыбкой поглядев на обоих, пояснил:

– Это творческое течение в поэзии.

– Так и запишем, – согласно покачал головой следователь. – Течением – имаженист.

– Не «женист», а «жинист», – поправил Есенин.

Следователь, недовольно поморщившись, исправил букву.

– Профессия?

– Поэт!

– Чем занимались до Октябрьской революции и по настоящее время?

– Я же ответил, – ухмыльнулся Есенин. – И до, и после, и по настоящее время я – поэт! Пишу стихи!

– Родители? – продолжал следователь, делая вид, что не заметил ухмылки.

– Крестьяне.

– Образование?

– Высшее. Я учился в университете Шанявского.

– Так-так! Так-так! Гражданин Есенин… – следователь прекратил записывать показания, взял со стола папиросы, закурил и, глубоко затянувшись, приказал Самсонову: – Так в чем дело? Докладывайте!..

– Сегодня по личному приказу дежурного по Комиссии товарища Рекстынь, – с готовностью начал вскочивший на ноги Самсонов, – я прибыл на Тверскую улицу в кафе «Домино» Всероссийского Союза поэтов и застал бардак. То есть большую возбужденную толпу посетителей, – спохватился Самсонов. – Из опроса установил, что около одиннадцати часов вечера на эстраде появился член Союза Сергей Есенин. – Поглядев на Есенина, добавил: – Пьяный!

– Врешь! – вскочил Есенин.

– Молчать! – рявкнул следователь. – Сядьте! Продолжай!

– Пьяный Есенин, с эстрады обращаясь к публике, произнес грубую до последней возможности брань по-матушке… Начался скандал, перешедший в драку. Кто-то из публики позвонил в ЧК и попросил прислать комиссара для ареста Есенина. По приказу товарища Рекстынь прибыл и произвел арест. Вот показания свидетелей.

– Все? Читайте! – приказал Матвеев.

– Слушаюсь! – Откашлявшись в кулак, Самсонов начал читать, с трудом разбирая почерк свидетелей: – Заявление милиционера Громова, пост № 231: «Ко мне на пост пришел служащий из кафе «Домино» и просил взять гражданина, который произвел драку. Когда пришел туда и вежливо попросил уйти из кафе, он стал сопротивляться, кричать: «Жиды предали Россию! Бей жидов!» Прошу привлечь гражданина Есенина к ответственности по статьям 176, 88, 157 и 219 и за погромный призыв. Громов».

Самсонов передал листок следователь.

– Все? – спросил тот.

– Нет! Вот еще несколько лиц дали краткие показания. Милиционер Дорошенко: «Есенин позволил себе нанести словесное оскорбление советской рабоче-крестьянской милиции, называл всех находящихся «сволочью» и другими скверными словами».

Милиционер Каптелин показал: «Гражданин Есенин говорил по адресу находящихся в кафе: «жулики», «паразиты» и т. д.». А милиционеры Ходов и Нейберг показали: «Гражданин Есенин кричал: «Хрен вам всем, а не стихи!» и позволял похабные жесты». Все! – закончил Самсонов, вытерев вспотевший лоб.

– Посетителями кафе «Домино» одни милиционеры, что ли, были? – с усмешкой спросил следователь, разглядывая показания свидетелей.

Есенин громко захохотал.

– Случайно… проходили случайно мимо, товарищ комиссар, – поняв свою оплошность, промямлил Самсонов.

Следователь встал, прошелся по кабинету, встал позади Есенина.

– Так что скажете, гражданин Ясюнин Сергей Александрович?

– Есенин я! Е-се-нин! Поэт Сергей Е-се-нин! Прошу не коверкать мою фамилию, – крикнул Есенин, вскочив со стула. – А это, – кивнул он на бумажки на столе, – все ложь! Все было не так! Никакого скандала я не делал! Пока ждал своего выступления… немного выпил. Когда начал читать стихи… публика вела себя хамски… свистели… оскорбляли… требовали еще стихов… А один вылез на эстраду и спросил меня, против ли я жидов или нет, на что я и выругался… Ну… послал его по-матушке… Назвал его провокатором и… толкнул тихонько в лицо кулаком, после чего он слетел с эстрады в публику. Был ли он милиционер… Откуда мне знать? А что потом было… и кто кого бил, я не помню. Шумно было. Тихо стало, только когда этот, – кивнул он на Самсонова, – этот стал стрелять… А у меня тоже были свидетели… сестра моя Екатерина Есенина и секретарь газеты «Беднота». Бениславская. Вы их спросите… Что ж, только милиция?

– Их показания не учитываются, они лица заинтересованные.

– А милиция – не заинтересованные? – возмутился Есенин.

Следователь выразительно посмотрел на Самсонова.

– Что ты на это скажешь, товарищ Самсонов? А?

Самсонов медленно подошел к Есенину и с размаху ударил его по лицу. Есенин упал навзничь, мгновение полежал и, вытирая кровь с губы, сплюнул на пол, а потом тяжело поднялся, сел на стул.

– Ничего, это я споткнулся… о камень… Это к завтрему все заживет.

– Заживет? – Следователь опять поглядел на Самсонова, и тот снова с размаху ударил Есенина.

От такого удара Есенин не сразу пришел в себя. Следователь налил воды в стакан, плеснул ему в лицо. Самсонов поднял и посадил Есенина на стул и остался стоять рядом, придерживая за плечо, чтобы тот не свалился.

– Известны ли вам причины вашего ареста?

Есенин отрицательно помотал головой.

– Вы обвиняетесь в контрреволюции! Да! Да! – заорал следователь Матвеев.

– Ни хера себе! – Есенин попытался улыбнуться разбитыми губами, но от боли закрыл рот рукой. – Да мои политические у-у-убеждения в отношении Советской власти… У-у-у! – простонал он. – Ой блядь! Лo-яль-ны! У меня даже имеется, – Есенин засунул руку карман, достал платок и прижал к кровоточащим губам, – имеется ряд произведений в… ре… в революционном духе!

– А кто может подтвердить эту вашу лояльность и благонадежность? Сестра?

– Народный комиссар Луначарский! Киров! Калинин! И… ряд других общественных деятелей, – с гордостью выкрикнул Есенин. На глазах его от обиды выступили слезы.

Чекисты переглянулись.

– Как вы смотрите на современную политику Советской власти? – спросил следователь, словно издеваясь над беззащитностью Есенина.

– Сочувственно… С пониманием, – и, оглянувшись на Самсонова, покосившись на его кулаки, добавил: – Каковы… бы… проявления этой власти… ни были…

– Похвально! – засмеялся Матвеев. – Похвально! Кто может взять вас на поруки? Кроме Кирова, конечно?

Есенин обхватил голову руками, бережно покачивая ее, словно больного ребенка, простонал:

– Кроме Кирова… За меня может поручиться… только Георгий Устинов. Устинов, позвоните… он сотрудник правительственной газеты. Больше сказать нечего. Я не могу больше. Голова моя… – Последние слова Есенин прошептал, падая со стула на пол.

Следователь нажал на кнопку звонка и сказал вошедшему конвоиру, кивнув на лежащего Есенина:

– В камеру его!

– В одиночку? – спросил Самсонов, помогая Есенину подняться на ноги.

– Нет! – ответил Матвеев, а когда пошатывающегося Есенина конвоир вывел из кабинета, тоном, не терпящим возражений, добавил: – Пусть из наших кто-нибудь с ним посидит. Поэты народ болтливый! На допросы не вызывать, и пусть доктор Перфилье подлечит его. Пьяная драка в их бардачном кафе тянет лишь на статью сто семьдесят шестую – хулиганство. Свидетельства одних твоих милиционеров – говно! Тоньше надо работать, Самсонов! Поэзию его почитай… Узнай про друзей его… Знаешь их? Ганин… Орешин еще…

Самсонов, поглаживая свои кулачища, добавил:

– Всех знаю. Наседкин… Клюев… Кусиков…

– К Устинову приглядеться надо. Вот где может быть дело, понял? А Есенина подержим, пока из его поручителей кто-нибудь не явится. Все! Действуй!

Узкая как склеп камера в тюрьме ВЧК. На койке, свернувшись калачиком спит Есенин.

Из забранного решеткой мутного от грязи выходящего во двор тюрьмы окна послышался рев мотора и вслед за ним раздались выстрелы и истошные душераздирающие крики: «За что?! Будьте вы прокляты!! Убийцы!! Да здравствует революция! Я жить хочу! А! А!»

Есенин очнулся, вскочил с койки и, пошатываясь, подошел к окну. Эти вопли и рев машин образовали какой-то сверхъестественный гул.

«Уж не ад ли это? – промелькнуло у него в голове. – Господи, где я? – Потрясенный услышанным, Есенин отпрянул от окна и, обернувшись, увидел сидящего на койке черного человека. – Что это со мной? Видения какие-то!» Он протер глаза кулаками.

Видение зашевелилось и оказалось соседом по камере.

– Что это? – спросил Есенин, протянув руку к окну.

– Плохо слышишь? Стреляют! Людей стреляют, сволочи!

Лицо Есенина, и без того бледное, стало как мел.

– Как стре… стреляют?

– Как скотину! Без суда и следствия. Достаточно одного доноса, и… финита ля комедия! Се ля ви, мой друг! Отсюда только два выхода: либо ты сознаешься во всем, либо вот! – кивнул он на окно и, откинувшись на кровать, пропел: «И никто не узнает, где могилка твоя!»

Есенин присел на краешек своей койки и растерянно запротестовал:

– Они не посмеют со мной так! Я… Меня лично знают Киров, Фрунзе, Луначарский!.. Вы же не знаете, кто я!

– Знаю! Есенин. Сергей Есенин… Я сразу тебя узнал, как притащили… Уже вторые сутки я за тобой ухаживаю. Горячка у тебя приключилась, Сережа! – Сосед поднялся. – Вот так-то, Сергей Александрович! А до тебя Гумилев здесь сидел… После расстреляли его… в Петрограде. – Сунув руку под подушку, достал кусок хлеба. – На-ка вот, подкрепись. Баланду твою я съел.

Есенин взял протянутый хлеб, втянул носом его запах, зажмурился от удовольствия.

Отщипывая крохотные кусочки, стал осторожно есть, стараясь не разбередить запекшиеся кровью разбитые губы.

– А вы кто? Вас за что сюда?

Сосед встал, с хрустом потянулся.

– По мне разве не видно? Бывший офицер белой гвардии, – сказал он, щелкнув подтяжками на плечах.

– Только за то, что бывший офицер? – Есенин прекратил жевать.

– Для этих инородцев, что власть в России захватили, этого достаточно. Раз офицер, значит, обязательно контра! – Он подошел к окну и прислушался. – Все! Сегодня, наверное, десятка три-четыре… – Офицер истово троекратно перекрестился. – Упокой, Господи, рабов Божьих!

– Я поражаюсь, как вы спокойно об этом говорите, – Есенин положил недоеденный кусок хлеба соседу на подушку.

– Это ваша доля, – сказал офицер, возвращая хлеб Есенину. – Я свою съел. А что до спокойствия… Я боевой офицер и с врагами тоже не церемонился!

Есенин помолчал и неожиданно спросил:

– Почему вы со мной так откровенны?

Офицер будто ждал этого вопроса и заговорил торопливо, точно актер заученную роль:

– Терять мне нечего. Я во всем сознался… Был членом контрреволюционной организации. Не сегодня-завтра меня выведут «погулять» под шум мотора. И потом – вы Есенин! С поэзией вашей знаком и про вас много слышал. Такие люди не могут быть с двойным дном. Ваши стихи – боль за Россию.

 
Дар поэта – ласкать и карябать,
Роковая на нем печать.
Розу белую с черною жабой
Я хотел на земле повенчать.
 

– Вот она, суть творящегося! – продолжал он с пафосом. – Ты гениально все зашифровал! Роза белая – это белая Россия, Белое движение, армия. А черная жаба – это жиды! Ведь так. Есенин? Россию с жидами ты мечтал повенчать на Земле?

– Нет, – крикнул ошарашенный таким напором Есенин. – Я совсем не про это писал! Вообще про нее дурное, и темное, и чистое. Светлое в человеке – вообще! Это символы! Образы! С чего вы Белую армию приплели!

– Да не бойся, Сергей! Одни мы. Видно, Господь мне тебя послал, – снова перекрестился офицер. – Я передам тебе кое-что… Записочку. Я уж отсюда не выйду. А тебя выпустят. Иначе бы не лечили. Обыскивать тебя больше не будут, это точно! Передашь нашим!

– Кому нашим?

– Кусикову, – ответил офицер, гипнотизируя Есенина взглядом, как змея.

– Какому Кусикову? Их двое! – выдержал его взгляд Есенин.

– Старшему, как его? Ну, ты знаешь.

– Сандро? – спросил Есенин.

– Да! Сандро! – обрадовался офицер. – Ему передашь, а он уж знает, куда дальше.

– Я не знал, что Сандро из ваших, – прищурился Есенин.

– Что ты! Он служил в деникинской армии со мной в черкесском полку. В бою краснопузиками был ранен в руку. Он, как и я, ненавидит Советскую власть и коммунистов тоже. Мы хотели с ним бежать к Врангелю…

«А ведь ты не офицер, батенька, а провокатор! Подсадили тебя. Ты – «черный человек»!» – подумал про себя Есенин.

– А тебя-то как зовут? – перебил Есенин.

– Разве я не представился? – рассмеялся офицер. – Головин. Поручик Головин. Николай. Будем знакомы.

– Слушай, поручик, а чего с меня подтяжки сняли, а? – наивно спросил Есенин.

– Чтоб не повесился ненароком.

– А… А с тебя почему не сняли?

Офицер, щелкнув машинально подтяжками, замялся.

– Черт их знает… Забыли, наверное, – фальшиво засмеялся он. – И на старуху бывает проруха.

Есенин зажмурился, ощутив внезапную боль в сердце. Испариной покрылись его лоб и руки. Он рванул рубаху.

«Что же делать? Что же делать мне с ним? Сволочь! Надо бы известить своих. Ах ты… твою мать!» – клокотало в душе Есенина.

– Что с вами? – насторожился офицер. – Вам плохо?

– Да нет. Душно просто. Вспотел, – ответил Есенин, снимая с себя рубашку, напряженно контролируя себя, чтобы случайно не выдать своих мыслей. Сделав усилие, он улыбнулся, медленно встал и, взяв рубашку за рукава, стал обмахиваться ею, как опахалом.

– Стихи, значит, мои знаешь?

– И знаю, и люблю, Серега! – Офицер натянуто улыбнулся, откуда-то достал папиросы, отошел к окну, сел на табурет и закурил.

Есенин чувствовал, как злоба, острая и горькая, подступила к горлу, сдавила шею. Рубашка от взмахов, скручиваясь все больше, превращалась в крепкий жгут.

– Вот этого не знаете, видно…

 
И вновь вернусь я в отчий дом,
Чужою радостью утешусь,
В зеленый вечер под окном…
 

– …на рукаве своем повешусь, – зло подхватил офицер. – И это знаю, Есенин. Вы неплохой артист, Сергей Александрович! Лучше всего у вас получается, как я успел заметить, наивность.

Есенин ненавидящими глазами смотрел на поручика.

– Не приближайтесь ко мне, святая невинность! А веревку-то поберегите для себя! Жаль, хорошая была рубашка! Неужели вы способны на убийство, Есенин? Вы, должно быть, знаете какую-то тайну? Вы выросли в моих глазах. А творчество ваше, насколько я могу судить, действительно становится шире и сильнее. Я рад сказать вам об этом, – поручик встал, небрежно швырнул окурок в угол камеры и, спокойно пройдя мимо Есенина, стал барабанить в железную дверь. Заслышав приближающийся топот, он быстро проговорил: