Текст книги "Есенин"

Автор книги: Виталий Безруков

Глава 15
ЖЕНИТЬБА

По широкой парадной лестнице особняка на Пречистенке торопливо поднимаются Ирма, приемная дочь Дункан, и переводчик и импресарио балерины Шнейдер.

– Я вынуждена была вызвать вас, Илья Ильич! Айседора, как только пропал Есенин, слегла.

– Как слегла? – засмеялся Шнейдер, фривольно обняв Ирму ниже талии.

– Оставьте, Илья Ильич! – она откинула его руку. – Мне не до шуток. Айседора уж несколько дней не поднимается с постели, а два последних дня не хочет ни есть, ни пить. Она бредит Есениным. Боюсь, не приключилась бы белая горячка…

Осторожно приоткрыв дверь, она заглянула в спальню, а потом поманила Шнейдера. Окна в спальне были зашторены, на столике у кровати горела ночная лампа под зеленым абажуром. Неподвижно лежащая с закрытыми глазами Дункан, казалось, спала. Но вдруг, словно почувствовав их присутствие, она резко села в постели.

Увидев Шнейдера, она протянула к нему руки: «Езенин! Браво! Езенин пришел к своей Изадоре! Луб-лу Езенин! Карашо! Иди ко мне!» – манила она, глядя на импресарио безумными невидящими глазами.

Шнейдеру стало жутко.

– Это я, Айседора! Я, Илья Шнейдер! Есенина здесь нет!

– Неправда! – крикнула Дункан. – Здесь чичаз был Езенин! Тш-ш-ш-ш, – приложила она палец к губам. – Он чичаз там, – указала она на соседнюю комнату. – Слюшай мьюзик? Гармошка! Он играет! Он гений.

Шнейдер, переглянувшись с Ирмой, решительно вошел в смежную комнату и вынес оттуда есенинскую гармошку.

– Успокойтесь, Айседора! Я проверил, там никого нет. Вот только это.

Дункан протянула руки и порывисто схватила гармонь. Та жалобно взвизгнула, но Айседора нежно обняла ее и, ласково касаясь пальцами кнопочек, стала извлекать из гармони разрозненные звуки:

– А-а-а! М-м-м! А-а-а! М-м-м! Это Серьежьенька! Его душа плачет, ему больно, я знаю! Я чувствую!

Царивший в комнате полумрак, безумный бред Айседоры, звуки гармошки, действительно напоминающие всхлипы ребенка, действовали угнетающе.

– Вы давали ей успокоительные лекарства? – прошептал на ухо Ирме Шнейдер.

– И слышать не хочет, – помотала она головой.

– Налейте из графина воды в бокал и накапайте туда капли. А я отвлеку. Айседора! – бодро сказал он. – Что-то мы давно не пили шампанского. Я предлагаю выпить за скорое возвращение Есенина… Ирма, принесите, пожалуйста! – Пока Ирма ходила за шампанским, Шнейдер подсел к Айседоре на кровать, потрогал ей лоб. – У вас небольшой жар, Айседора! Сейчас выпьете шампанского и поспите!

Ирма внесла бокалы на подносе и протянула, сначала Шнейдеру, указав взглядом на его бокал, а потом Дункан. Они чокнулись.

– Ну, за скорое возвращение нашего дорогого Сергея Александровича! До дна! До дна, Айседора.

Айседора залпом осушила свой бокал.

– Как вкусно! Только немного горчит. – Взгляд ее стал осмысленным. Она отдала бокал и откинулась на подушку.

– А теперь вам надо поспать, – ласково сказал Шнейдер и хотел взять гармошку с кровати, но Дункан вцепилась в нее:

– Не сметь! Это Езенин! Май дарлинг! Май лав! Я лублу Езенин! Лублу! – резко раздвигала она меха, пытаясь играть на ней, как Есенин, но русская гармошка не желала слушаться иностранки. Она не пела, как в руках у ее любимого Серьеженьки, а лишь визжала и стонала басами.

– Серьеженька! Серьеженька, – все более раздражаясь непослушанием этого непонятного для нее инструмента, молила Дункан. Наконец, сдвинув меха гармони, она истошно закричала: «Езенин! Е-зе-нин!»

Но ей ответило только эхо пустого дома. Айседора положила голову на гармонь, и плечи ее затряслись от рыданий.

С глубокой жалостью и состраданием смотрела Ирма на свою учительницу. В это мгновение она ненавидела Есенина. И если Айседора называла его «ангель», то Ирме хотелось крикнуть: «Черт! Дьявол-искуситель с белыми кудрями!» Подойдя к Айседоре, она забрала гармошку:

– Успокойся, Айседора, вернется твой Есенин. – Ирма обняла Айседору, и та положила ее голову себе на плечо. Приемная дочь нежно гладила ее волосы, укачивая, как ребенка.

– Илья Ильич, почему он убежал от меня? – спросила, жалобно всхлипывая, Дункан. – Почему?

– Трудно сказать, – с готовностью заговорил Шнейдер. – Видите ли, его окружение, то есть так называемые «друзья», а проще сказать, прилипалы, тянут его с собой! Он им нужен, без него они ничто. Свора бездарей! – Он обрадовался, что разум Дункан прояснился.

– Но я же принимала их! Я пила с ними, чтобы только он не уходил! Эти друзья… А вспомните, как тогда они его избили! Вы помните? – настойчиво повторила она, с ненавистью поглядев на Шнейдера. – Что он? Где он? Почему я до сих пор о нем ничего не знаю? Шнейдер, вы только разводите шашни с Ирмой и совсем не занимаетесь моими делами. Думаете, Айседора сумасшедшая и ничего не видит?! Я вам плачу большие деньги! – кричала она. – Идите узнайте!

– Хорошо, Айседора, – обиделся Шнейдер. – Я сейчас пойду и все узнаю, – он повернулся и, уходя, выразительно поглядел на Ирму, незаметно от Дункан повертев пальцем у виска: «Сумасшедшая!».

– Ирма! Ты думаешь, я не поняла, что пила воду с лекарством? – спокойно сказала Дункан, когда за Шнейдером закрылась дверь. – Подай настоящее шампанское. – Она вытерла слезы, встала, подошла к зеркалу, на котором наискосок краснела надпись: «I love Ezenin!» Глядя на свое отражение, она пальцем нежно провела по буквам.

– Сейчас придет Езенин! – Лицо ее озарила счастливая улыбка. – Я чувствую, он рядом!

«Прав Шнейдер, – подумала Ирма. – Она, кажется, и впрямь свихнулась от любви», – но возражать не стала. Принесла бутылку шампанского и поставила на столик рядом с бокалами.

– Мне можно уйти?

Айседора кивнула в ответ.

Ирма распахнула дверь спальной и лицом к лицу столкнулась с Есениным. От неожиданности она закричала, будто увидела привидение, и отшатнулась, повалившись в кресло.

– Ты чего, Ирма? Чего испугалась, дура?! Это же я, Есенин. – Есенин пьяно ухмылялся, стоя в дверях. Пальто на нем было расстегнуто, под ним виднелась порванная рубашка. Шляпа чудом держалась на затылке, из ссадины на лице сочилась кровь.

– Есенин! Серьеженька! – бросилась к нему в объятия Дункан.

Услышав, как истошно завопила Ирма, бегом вернулся Шнейдер, но, увидев Есенина, обрадованно воскликнул:

– Сергей Александрович! Дорогой вы наш! Какими судьбами? Мы вас по всей Москве разыскивали! – залебезил он заискивающе. – Что с вами? Где вы были?

– Потом! Все потом! – отмахнулся Есенин.

А Дункан повисла у него на шее, зажмурив глаза от счастья. Она стонала, скулила, как преданная собачонка при виде своего вернувшегося хозяина, своего повелителя.

– Айседора! Я так скучал без тебя! – страстно целовал ее Есенин. Не обращая внимания на Шнейдера и Ирму, он скинул на пол свое пальто и, подняв Дункан на руки, положил на кровать.

Сквозь полупрозрачный пеньюар он ласкал ее груди, бедра, а Дункан с нетерпением стала расстегивать его рубашку, помогая Есенину раздеться.

Завороженные такой откровенной страстью, Ирма со Шнейдером стояли и глядели, не смея шелохнуться, чтобы не нарушить это великолепное безумство. Когда на пол со стуком упали ботинки Есенина и он стащил с себя брюки, Ирма отвернулась, не в силах больше глядеть. В ней тоже проснулось желание. Сейчас она завидовала Айседоре, завидовала ее свободе в любви. Она не выдержала и, ни слова не говоря, взяла Шнейдера за руку и требовательно повела за собой в другую комнату.

Спустя какое-то время утомленная и счастливая Дункан лежала рядом с Есениным, любуясь его крепким молодым телом. Она заметила ссадину у него на лбу.

– О, my God! Кто это тебя, Серьеженька?

– Да это я в турне по Кавказу с Мариенгофом съездил, стихи читал, – бросил он небрежно. – Как меня принимали, Изадора! У-у-у! Как тебя! Веришь? Орали «Браво!» так, что оглохнуть можно! «Браво, Есенин! Браво!»

– Браво! Браво, Езенин! Лублу! – подхватила Дункан, хлопая в ладоши. Она снова обняла Есенина и стала ласкать, но он отстранил ее и, подняв с пола штаны, стал одеваться.

Хотел было надеть и рубаху, но махнул рукой и, пошатываясь, подошел к пальто, которое так и валялось у двери.

Есенин порылся в карманах.

– Вот! – с гордостью произнес он, доставая невзрачную книжку. – Издание моих стихов! «Пугачев»! – нежно погладил он обложку и вдруг с яростью швырнул книгу на пол.

– Бумага паршивая, зато стихи гениальные! Я утер им нос, – погрозил он кому-то кулаком. – Давай обмоем «Пугачева», Изадора!

Есенин открыл шампанское и налил в бокалы, подал один Дункан и уселся рядом. Даже не чокнувшись с ней, он жадно, большими глотками выпил и опять налил себе до краев.

– Что ни напишу: «Есенин все невпопад, все не вовремя! У нас идет строительство железных дорог, а он: «Трубит, трубит погибельный рог»», – картавил он, явно подражая голосу Ленина. – С лысиной как поднос! Твою мать! – Он опять отхлебнул из бокала. – В газетах кричат: «Есенин вокруг себя ничего не видит! Не видит нашей революционной современности!» Это я-то не вижу! Не вижу, как деревня гибнет?!! – Он вскочил с кровати и зашагал по комнате, шлепая босыми ногами. – Я не вижу, что кругом полно нищих? Беспризорников?! Дохлые лошади валяются?! Голод кругом?! Жрать людям нечего?! – Из глаз его брызнули слезы. – Россия гибнет… – Он остановился, безнадежно махнул рукой: – А-а-а! – Вытер ладонью слезы и посмотрел на Дункан, которая ничего не поняла из всего, что говорил Есенин, а только чувствовала, что ему плохо. И тоже плакала за компанию вместе с ним. Это было так трогательно, что Есенин благодарно улыбнулся.

– А ты нам эллинскую культуру прививаешь, – засмеялся он, – с дунканятами в хитонах порхаешь, Изадурочка ты моя! – Он рывком поднял ее за руку с кровати и, обняв, подвел зеркалу. Рядом с ее надписью «I love Ezenin» той же помадой приписал: «Я люблю Изадору» и расписался: «С. Есенин».

– Ай лав Изадора, – перевел он и поцеловал танцовщицу долгим страстным поцелуем, а потом они хохоча повалились на кровать.

– I love Ezenin! – уселась она на него «верхом». – Я спасу тебя! Я увезу тебя! Я увезу тебя в Европу. В Америку, – подпрыгивала она, хохоча. – Ты должен видеть мир! Ты гений! Но надо марьяж! Свадьба! – Она улеглась рядом с Есениным, лаская его. – Ты и я! Муж и жена! Иначе там нельзя! Там другие нравы… – торопливо говорила она по-английски.

– Погоди, Изадора! Погоди! – остановил ее Есенин. – Я все равно ни хрена не понял… нот андестенд! – нашел он нужное слово и повторил громко: – Нот андестенд.

– Oh, yes! You don't understand. Ezenin speaks English? Xa-xa-xa! Yes! Ирма, Ирма! Шнейдер, come in! Quickly! Бистро! – позвала она Ирму, слезая с Есенина и приводя себя в порядок.

В дверь вежливо постучали.

– Входите, не заперто! – Есенин плеснул в бокал остатки шампанского.

Когда Ирма, а следом за ней и Шнейдер вошли в комнату, Дункан скомандовала тоном, не терпящим возражений:

– Пишите, Шнейдер: «Нью-Йорк. Солу Юроку. Можете ли вы организовать мои гастроли с участием моего мужа, знаменитого русского поэта Сергея Есенина? Телеграфируйте немедленно. Айседора Дункан».

– Му-у-уж?! – в один голос изумились Ирма со Шнейдером.

– Что она ск… сказала? – пьяно икнув, спросил Есенин.

Еще раз поглядев на Дункан, не шутит ли она, Шнейдер объявил:

– Если я верно понял мадам Дункан, вам, Сергей Александрович, сделано официальное предложение вступить в брак!

– Жениться? На Изадоре? – Он помотал головой, мол, не ослышался ли, и, вскочив, бросился к Дункан. – Да! Да! Марьяж, Изадора! Свадьба! – Он троекратно облобызал ее. – Горько! Горько! – закричал он и вдруг запел «Интернационал» и затанцевал, подпрыгивая и размахивая руками, явно пытаясь подражать Айседоре. – Вставай, проклятьем заклейменный… Я Дункан! Дункан! – кричал он, совсем опьяневший от выпитого на старые дрожжи шампанского.

– Ирма! Сергей Александрович устал с дороги! Приготовьте ему ванную, завтра у нас свадьба. – Айседора проводила Есенина до двери и поцеловала его. – Лублу Езенин!

– «Живет моя отрада в высоком терему!» – горланил Есенин, шатаясь проходя по коридору.

Когда Шнейдер хотел было выйти следом за недовольной Ирмой, Дункан остановила его.

– Илья Ильич, – начала она смущенно. – Не можете ли вы немножко тут исправить? Вот тут… – Она протянула ему свой паспорт. – Год и дату моего рождения. – Она умоляюще посмотрела ему в глаза.

– Айседора! – засмеялся он, сразу позабыв свою обиду. – Тушь у меня, конечно, есть… Но это, по-моему, вам ни к чему.

– А это не для меня… это для Езенин… – Она закурила папиросу, вставив ее в длинный изящный мундштук. – Мы с ним не чувствуем этих… пятнадцати лет разницы, – слукавила она, убавив два года, и, застыдившись, отвела взгляд. – Но она тут написана! И когда завтра мы отдадим наши паспорта в чужие руки… Ему, может быть, будет неприятно! – Она снова умоляюще поглядела на Шнейдера.

– Не волнуйтесь, Айседора. Я исправлю эту ошибку, вернее, несправедливость! – Он поцеловал ей руку и, спрятав паспорт в карман, добавил, кивнув на кровать:

– У вас действительно нет разницы в возрасте, Айседора! А своим глазам я верю!

– Сенк’ю! Сенк’ю! – поцеловала она Шнейдера в щеку. – Thank you very much.

Ранним солнечным утром 2 мая 1922 года в зале Хамовнического совета в брачном свидетельстве и в паспортах Есенин и Дункан записали двойные фамилии: Дункан-Есенина и Дункан-Есенин. Фотография, сделанная по случаю бракосочетания, запечатлела новую семью: Ирму, приемную дочь Айседоры, даже в такой торжественный момент не скрывающую своего отношения к событию; умиротворенную, счастливую Дункан и Есенина в неестественной позе, словно прилепившегося со стороны к чуждой ему жизни. Когда Шнейдер открыл шампанское и, поздравив молодых, протянул бокал Есенину, тот отказался, заявив, что больше не пьет!

– Айседора Есенина и Езенин-Дункан! – повторяла Айседора, с бесконечной преданностью глядя на Есенина. Затем она достала из сумочки золотые часы на цепочке и протянула ему.

– Шнейдер, переведите, что это мой свадебный подарок!

Есенин с радостью принял такой дорогой подарок. Открыв крышку часов, он увидел на ней маленькую фотографию Айседоры.

– Ти рад? Изадора будет всегда с Езенин, – прижималась она к Сергею.

– Рад, Изадора! Рад! – Он поцеловал фотографию, поцеловал Айседору. – У меня не было часов! Они вправду золотые? Ой, здорово, – радовался Есенин как ребенок. Он прятал часы в карман и тут же доставал: – Который теперь час? На моих золотых?

– Серьеженька не будет теперь опаздывать к своей Изадоре, – счастливо смеялась она.

Когда они все вчетвером вышли на улицу, где их ждала специально нанятая коляска, Айседора пригласила Шнейдера вечером на Пречистенку:

– Будем праздновать марьяж! Свадьба! Вечером! Будут только свои!

Есенин торжественно подал руку жене и помог ей подняться в экипаж.

Когда все уселись, он скомандовал извозчику:

– Домой! На Пречистенку!

– Изадора, а ведь мы уже повенчаны! – засмеялся он, ласково взглянув на жену. – Помнишь? Нас извозчик вокруг церкви три раза окрутил.

– Yes, – ответила Айседора. – Теперь я русская толстая жена Изадора.

Все весело засмеялись. Есенин ласково прижал к себе Айседору, и коляска тронулась.

Ровно через неделю после свадьбы, ранним утром, прямо на траве Ходынского поля, в ожидании, пока заправят маленький шестиместный самолетик, расположились Есенин и Дункан. Ирма, сидя к ним спиной, наблюдала, как около большого красного автобуса резвятся дети из школы Дункан, приехавшие проводить свою воспитательницу.

Есенин летел впервые и заметно волновался.

– Будет карашо! – ободряюще улыбалась Айседора. – Будем сосать лимон! – подвинула она к себе корзинку с лимонами. – Ничего не случится!

Подошел Шнейдер с незнакомым человеком:

– Айседора, вас будет сопровождать товарищ Пашуканич, замнаркома иностранных дел. Он прекрасно говорит по-немецки и довольно сносно по-английски.

Дункан встала, протянула ему руку для поцелуя, но мужчина только пожал ее, щелкнув каблуками:

– Гутен морген, фрау Дункан.

– Найн Дункан! – недовольно поправила его Айседора. – Дункан-Езенин!

– Прошу прощения, я в курсе! – извинился мужчина. – Здравствуйте, Сергей Александрович, – обратился он к сидящему на траве Есенину. – Поздравляю вас. Мы первые пассажиры открывшейся сегодня новой воздушной линии Москва – Кенигсберг… Советую вам надеть специальный брезентовый костюм.

Есенин вопросительно поглядел на жену.

– Найн! К черту! Никакой костюм не поможет, если что случится.

Она подошла к Шнейдеру:

– У вас есть бумага, Илья Ильич?

– Вот! Чего писать? – с готовностью достал он из портфеля блокнот.

– Дайте, я сама, – взяла она у него вечное перо и, быстро написав две строчки, вернула блокнот.

Шнейдер, прочитав их, покачал головой. «В случае моей смерти наследником является мой муж Сергей Есенин-Дункан».

Он улыбнулся:

– Айседора, вы ведь летите вместе, и если, не дай бог, случится катастрофа, погибнете оба…

– О чем вы говорите? – спросил Есенин.

Айседора обняла Есенина:

– Я об этом не подумала! Дайте я допишу! «А в случае его смерти наследник – мой брат Августин Дункан». – Она поставила число и подпись.

– Вот… сохраните, мало ли что!

Рядом затарахтел самолет. Есенин дернул Дункан за рукав:

– Изадора, нас зовут! Пошли!

– Yes! Серьеженька! Марш! Идем, мой муж! Моя жизнь! Мы вместе! – Она крепко прижалась к нему.

– Ничего, Изадора! – махнув отчаянно рукой, засмеялся Есенин. – Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Ничего, хрен с ним!

Под аплодисменты всех провожающих и пение «дунканятами» «Интернационала» супруги Дункан-Есенины залезли в самолет.

«Это есть наш последний и решительный бой», – пели детские голоса.

Самолет, оглушив всех воем мотора, быстро пробежал по аэродрому, отделился от земли и вскоре превратился в небольшой силуэтик на сверкающем голубизной небе.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 1
БЕРЛИН

17 мая 1922 года Сергей Есенин и Айседора Дункан прибыли в Берлин. В то время город представлял собой весьма пеструю картину русской эмиграции. Там выпускались русские газеты, работали русские театры, русские школы и церкви. Литературные клубы, библиотеки, кабаре заполняли русские писатели, художники, музыканты, актеры. Помимо этой русской интеллектуальной аристократии, в Берлине обитало полным-полно разорившихся купцов, безработных и оттого озлобленных белогвардейцев и просто откровенных авантюристов.

В роскошном отеле «Алдон», где супружеская чета Дункан-Есениных заняла апартаменты из двух больших комнат, их с первых же дней осаждала толпа репортеров и журналистов.

– Газета «Накануне» – представился один из них. – Мой вопрос Айседоре Дункан: что вы скажете о большевистской Москве и о вашем муже Сергее Есенине, который пользуется в Москве не самой доброй славой?..

Ослепительно улыбаясь, Дункан ответила:

– Я увезла Есенина из России, где условия жизни пока еще трудные. Я хочу сохранить его для мира. Но, несмотря на лишения, русская интеллигенция с энтузиазмом продолжает свой тяжкий труд по перестройке всей жизни. – Она обняла Есенина. – Я люблю Езенин!

– Господин Есенин, – ослепил их магниевой вспышкой другой журналист, – расскажите, пожалуйста, о России вообще.

– Ну… Я… Я люблю Россию! – Он замялся. Если Айседора чувствовала себя среди журналистской толпы как рыба в воде, то Есенин, воспринимаемый ими лишь как молодой муж всемирно известной танцовщицы, ощущал себя крайне неловко. – Россия не принимает иной власти, кроме советской, и только здесь, среди вас, за границей, я понял совершенно ясно, как велика заслуга русской революции, спасшей мир от безнадежного мещанства!..

Айседора почувствовала его озлобленное настроение и, когда с разных сторон на Есенина посыпались провокационные вопросы, отчаянно замотала головой и обняла его, словно ребенка, защищая от опасности.

– Нет! Нет! Я и Сергей Александрович устали с дороги. Вечером будем в кафе «Леон», в Доме искусств. Приходите туда. Гуд бай!

Почувствовав поддержку, Есенин прикрикнул:

– Вам сказали, прочь!.. Пошли прочь с дороги!

Уже на следующий день после приезда Есенин выступил в Берлинском доме искусств, в зале, до отказа забитом эмигрантской толпой, состоящей из модно одетых девиц, мелких дельцов, озлобившихся от неудач бывших хозяев жизни. Вся эта публика, пахнущая потом и дешевыми духами, в клубах сигаретного дыма, ждала скандала. Как же, приехал совдеповский хулиган Есенин со своей всемирно известной босоножкой!

За одним из столиков писатель Алексей Толстой со своей женой и ярым черносотенцем, писателем Алексеем Ремизовым, дочитывал свои воспоминания о недавно расстрелянном в застенках ВЧК Николае Гумилеве:

– «Я не знаю подробностей его убийства, но, зная Гумилева, думаю, что, стоя у стены, он не подарил палачам-чекистам даже взгляда смятения и страха… – Голос его охрип от волнения. – Хмурая тень его, негодуя, отлетела от обезображенной, окровавленной, страстно любимой родины!» – Толстой трижды истово перекрестился, достал платок и вытер набежавшие слезы. Плакали многие. Ремизов, налив в рюмку водки, провозгласил торжественно:

– Друзья! Помянем всех мучеников, принявших смерть от врагов России!

Мужчины дружно встали и, не чокаясь, выпили. Не успели еще все сесть, как вбежал Николай Минский – поэт и драматург, один из организаторов этого вечера, и объявил то, чего все так долго ждали, ради чего, собственно, и собрались:

– Господа! Господа! Пришел Есенин!

Все зааплодировали, многие повскакивали из-за своих столиков. Лица женщин засияли восторгом: «Есенин! Е-се-нин!..»

Он вошел в зал уверенной легкой походкой, одетый с иголочки в светлый костюм и белые туфли. Вслед за ним, чуть поотстав, шла улыбаясь Дункан, в красном платье с глубоким вырезом, на ее плечах развевался большой красный шарф.

Одобрительный гул голосов, аплодисменты, вспышки фотоаппаратов сопровождали их все время, пока они шли по залу, улыбаясь и раскланиваясь по сторонам.

– Серега! Брат! Здорово! – обрадованно закричал Сандро Кусиков, пробираясь между столиками.

– Здорово, эмигрант! – Есенин тоже был искренне рад увидеть здесь друга. После объятий и троекратных лобызаний он спросил:

– Ты где сидишь?

– Да я там с Эренбургом…

– Давайте к нам! Садись, давно не виделись! – не отпускал он Кусикова. Официант услужливо подставил к столику Есенина еще стулья. Вслед за Кусиковым подошел Эренбург, и они тоже обнялись, как старые знакомые.

– Примите мои поздравления, мадам! – сказал, целуя руку Дункан, Эренбург. – Вы покорили Европу и Советскую Россию! Настоящий фурор!

– Oh, yes! Россия! Революция! Интернационал! – поблагодарила она Эренбурга за комплимент. Услышав слово «Интернационал», какой-то крепко подвыпивший эмигрант заорал во все горло, обращаясь к Айседоре и размахивая руками:

– Да здравствует Интернационал!

– Да здравствует! Yes! – помахала она в ответ ему рукой. – Song! Зпоем! «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов!» – начала она. Часть публики встала, так как «Интернационал» был тогда официальным гимном РСФСР, и подхватила пение, другая тут же начала топать, свистеть и кричать: «Долой! К черту вашу совдепию!..» Николай Минский неистово стучал вилкой по графинчику, пытаясь утихомирить людей. Назревал скандал. Тогда Есенин вскочил на стул и закричал:

– Я русский поэт, мать вашу, и не позволю издеваться над гимном моей страны! А свистеть я могу похлеще всех вас, вместе взятых!

Он засунул пальцы в рот и засвистел так, что девицы и старики, сидящие за ближними столиками, закрыли ладонями уши. Какой-то мрачный тип полез к Есенину драться, но Кусиков, загородив собой Есенина, схватил нож со столика: «Зарэ-э-э-жу-у-у! – крикнул он с грузинским акцентом. – За-рэ-жу-у! Как бешеную сабаку!» – и тип быстро ретировался.

– Сергей Александрович! Сергей Александрович! – умоляюще сложил руки Минский. – Почитайте свои стихи, и все успокоятся, я знаю! Пожалуйста! Иначе весь вечер полетит к черту!..

Есенин высоко поднял руку и, когда зал стал немного успокаиваться, рубанул ею воздух и начал неожиданно тихо, с горечью глядя на окружающих:

 
Снова пьют здесь, дерутся и плачут
Под гармоники желтую грусть.
Вспоминают свои неудачи,
Проклинают советскую Русь.
 

Эти слова, эти строчки правды про слушающих его людей словно ударили присутствующих под-дых. И как всегда, душа нараспашку, своею болью – по чужим сердцам:

 
И я сам, опустясь головою,
Заливаю глаза вином,
Чтоб не видеть в лицо роковое,
Чтоб подумать хоть миг об ином.
 

И, словно желая поговорить с каждым в отдельности, Есенин медленно пошел между сидящими за столиками эмигрантами.

 
Что-то всеми навек утрачено.
Май мой синий! Июнь голубой!
Не с того ль так чадит мертв я чиной
Над пропащею этой гульбой.
…………………………………………………..
 
 
Жалко им, что октябрь суровый
Обманул их в своей пурге.
И уж удалью точится новой
Крепко спрятанный нож в сапоге.
……………………………………………………
 
 
Где ж вы, те, что ушли далече?
Ярко ль светят вам наши лучи?
Гармонист спиртом сифилис лечит,
Что в киргизских степях получил.
 

Хриплый, трагический голос, тоской горящие глаза Есенина, отчаянные жесты взволновали окружающих до спазмов в горле, у многих непроизвольно потекли по щекам слезы.

 
Нет! Таких не подмять, не рассеять.
Бесшабашность им гнилью дана.
Ты, Рассея моя… Рас…сея…
Азиатская сторона!
 

Один офицер, закрыв лицо ладонями, сдавленно рыдал: «Рассея, Россия! Поймите вы! Россия!.. И все!» Сидящий с ним пьяный купец с окладистой бородой стукнул кулаком по столу: «Пусть мы азиаты! Пусть чешем задницу, не стесняясь… Но мы не воняем так трупно, как воняете вы, немчура! – Погрозил он кому-то кулаком. – Спасет мир только нашествие таких варваров, как мы!..» Он было хотел еще что-то крикнуть, но только махнул отчаянно рукой: «Все зашло в тупик…» – и залпом выпил бокал вина. Какая-то дама, когда Есенин проходил мимо, поцеловала ему руку. Алексей Толстой подошел к Есенину с двумя полными бокалами вина: «Сергей, прошу! Выпьем за Россию! За нашу Россию! Спасибо тебе! Это не стихи, а сплошная боль! Крик исстрадавшейся души русской!» Он выпил до дна и поклонился Есенину в пояс. Многие в зале встали с криками: «Виват, Россия! Виват, Россия!»

Это была победа. Есенин захватил публику эмоциональностью и пронзительной проникновенностью своих стихов. Он счастливо рассмеялся. После выпитого с Толстым вина им овладел кураж.

– Сандро! Попроси оркестр, пусть подыграют «Дорогой длинною»! – возбужденно попросил он.

– Неужто плясать будешь, Сергун? – Кусиков подскочил к оркестрантам. – «Дорогой длинною», братцы. Я плачу! – похлопал он по карману.

Есенин вышел на середину зала; толпа, расступившись, окружила его. Оглядевшись по сторонам, он озорно встряхнул головой и вдруг запел высоко и чисто:

 
Ехали на тройке с бубенцами-и-и-и…
 

Музыканты тут же подхватили мелодию:

 
А вдали мелькали огоньки-и-и-и…
 

Он скинул с себя пиджак, бросил Кусикову, а сам в такт песни пошел по кругу:

 
Эх, да мне б, соколики, за вами,
Душу бы развеять от тоски…
 

– А ну-ка все разом! – приказал он публике:

 
До-ро-гой… длинною,
Да ноч-кой лун-ною!..
 

Первый звонко подхватил Сандро, а с ним, в такт пляски, и весь зал: «До-ро-гой длин-но-ю, да ночкой лун-ною, да с пес-ней той, что вдаль летит звеня, да с той старинною, да семиструнною, что по ночам так мучила меня!» Оркестр ускоряет темп, и Есенин пляшет отчаянью, с неожиданными коленцами и хлопками, с ловким вывертом. Пляшет, как пляшут в деревне на праздник. И вот – последние аккорды. Есенин несколько раз ударил ладонями по груди, рухнув на колени, упал, как подстреленная птица, навзничь, раскинув в стороны руки-крылья. Окружившие его люди бросились поднимать поэта под аплодисменты и крики: «Браво, Есенин! Браво!» В изнеможении счастливый Есенин присел за столик.

Эренбург тут же услужливо налил ему водки:

– Давай выпьем, Сергей, за нашу Россию!

Есенин, усмехнувшись, взял водку и выпил залпом, как воду. И во всем: как взял, как выпил, как поставил, – было что-то отчаянно-обреченное! Поглядев в глаза Эренбургу, он сжал зубы и, поиграв желваками, неожиданно сказал:

– Имейте в виду: я знаю, вы коммунист. Я тоже за Советскую власть… но я люблю Русь. Я по-своему! – Он сунул кулак под нос Эренбургу: – Намордник я не позволю на себя надеть! И под вашу дудочку петь не буду, это не выйдет! – стукнул он кулаком по столу. – Не споемся! Хрен вам, вот! – и показал Эренбургу кукиш.

Видя, что назревает скандал. Толстой со своей спутницей Натальей Крандиевской встали и ушли, бросив деньги на стол.

– Эй! Постойте! – крикнул Есенин вслед уходящим. – Так же нельзя, твою мать, а еще советский граф! – Он весело засмеялся: – Представляешь, Илья, – хлопнул он Эренбурга по плечу, будто и не было никакого скандала, – а Алексей Толстой тоже знает большой «матерный загиб» из двухсот шестидесяти слов… А ты не знаешь?

Эренбург посмотрел на Дункан и отрицательно покачал головой.

– Врешь, знаешь! Только боишься!.. Едрить твою налево, в Бога, в Христа, мать его, в зачатье непорочное… ну, Илья, давай дальше…

Эренбург смущенно добавил:

– Двенадцать всех Апостолов с Иудой всех едрить…

Дункан, уже изрядно опьяневшая, радостно захлопала в ладоши:

– Браво! Браво! Едрить мать! Fuck you! Я тоже знаю малый «матерный загиб» Петра Великого. Yes! Тридцать семь слов. Езенин мне училь! Я вашу мать ежом косматым, против шерсти волосатым!..

В устах этой гениальной иностранки «матерный загиб» звучал так наивно и смешно, что сидящие за соседними столиками эмигранты захохотали и дружно зааплодировали. Айседора, довольная произведенным ею на публику впечатлением, встала, подняв над головой бокал, как факел свободы:

– Я люблю Россию!! Ура! Господа, мать вашу! Езенин самый великий русский поэт! Все пьют здоровье Есенин! – Она выпила свой бокал до дна и разбила его об пол. – Все слушать! Я буду говорить!

Дункан действительно могла говорить много и складно, о чем бы ее ни спросили, а иногда ее и не просили, как в этот раз, но она все равно говорила: о жизни, об искусстве, о любви…

– Я Айседора Есенина! Я не анархистка и не большевичка. Мой муж и я – революционеры. Все гении таковы. Каждый артист сегодня должен быть таков, если хочет оставить след в мире!..

Есенин, знавший за своей женой эту слабость, сморщился, как от зубной боли:

– Понесла, твою мать! Лучше бы уж «Интернационал» плясала свой, что ли!.. – Он удержал Дункан, которая хотела залезть на стул, как на трибуну, но покачнулась и упала к нему в объятья!

– Я лублу Езенин! – потянулась она к его губам.

– Сандро! Спой свою «Отраду», – попросил Сергей, – а я ее уведу!.. Видишь, ее понесло… Давай, Сандро, выручай, брат!

Кусиков и сам понял, что дальше позволять Дункан эпатировать публику нельзя. Он быстро подошел к оркестру, попросил гитару и, ударив по струнам, громко запел:

 
Слышен звон бубенцов издалека,
Это тройки веселый разбег…
 

Оркестранты подхватили: