Текст книги "Неодинокий Попсуев"

Автор книги: Виорэль Ломов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Всё делать с радостью

– Это ужасно, – призналась Несмеяна тетушке, – как враз рушится впечатление о человеке. Был до этого понятным, родным, и вдруг всё рухнуло. И ничего от прежнего не осталось. Но он тот же, ничего в нем не изменилось, изменились НАШИ отношения, хотя их еще и не было.

Время стало никаким. Аморфный день, потерявший глубину и долготу. Скучные неурядицы. Пошлые разговоры. Давка в автобусе. Дома пусто и неуютно. Хорошо есть балкон, на который можно выйти, укутавшись в шаль, и, опершись о перила, смотреть на огни машин и сигарет, прислушиваться к разноголосице улицы, вдыхать хоть и городской, но всё же свежий воздух… Как-то быстро наступила весна.

Что делать, она не знала. Проклятые вопросы не требуют ответов, хотя с чьей-то легкой руки покатилось: «Если б знал, что делать, моя фамилия была бы Чернышевский». Об одном она стала жалеть: что в то субботнее утро не сбросила их с кровати, пинками не выгнала в коридор – вот была бы картина! У нее не укладывалось в голове, что Сергей, как джигит с рынка, скачет по койкам. Забыл, что все бабы одинаковы? «И я хороша! Устроила парню пытку».

* * *

В гастрономе подошла жена Свияжского. Простодушно кругля глаза, спросила: – Правда, что Сергей Васильевич просил у вас прощения на коленях?

– А вам-то что? – отрезала Несмеяна.

«Надо развеяться, – решила она и подала заявление на очередной отпуск. – Махну в Прибалтику. Народу там сейчас нет. Подышу, сапоги куплю, ликер попью. К Ильзе зайду. Козлика подцеплю, с бородкой, в твидовом пиджачке, с простатой, чтоб только о живописи говорить…»

Отпуск Чугунов подписал, хотя и без особых восторгов. Прошел день, и уже ничего не хотелось! Ни Прибалтики, ни ликера, ни козлика с простатой. Она сдала билет и вышла на работу. И дни покатились, круглые и ровные, как колобки, и, как колобки, обреченные на конец.

* * *

Как-то вечером встретила Берендея возле подъезда. Ей показалось, что он ее специально поджидал. И вид у него был праздничный. Они поздоровались, хотя днем встречались не один раз. Поздоровались и улыбнулись друг другу, тепло, по-молодому, как улыбались бог весть когда. Уже и забылось.

– Дел нет? – спросил Берендей. – Пригласишь?

– Пошли. – Несмеяна прошла в подъезд. – А чем мне заниматься? Телик погляжу, спать лягу в десять часов. Хоть высплюсь. Не могу отоспаться, кутерьма каждый день.

– Брось, кутерьма. Как он, не звонил?

– Нет. – Она почувствовала боль в груди. – А о чем? И так всё ясно.

Берендей вытащил из кармана бутылку коньяка.

– А ведь у нас с тобой сегодня, Неська, юбилей, десять лет как дружим.

Несмеяна накрыла стол. Посидели, поговорили, послушали щемящие итальянские песни, под которые она, не сдержавшись, расплакалась. А потом проводила Никиту, поцеловав его в щечку, и уснула, как убитая.

На следующий день Светланова с легким сердцем подала заявление об уходе («без отработки»), и Чугунов с радостью подписал его.

Из «Записок» Попсуева

«…на заводе начались перемены. Выбирают заводское и цеховое начальство. Митинги, собрания, компании, трибунная и подковёрная возня. Перестали работать и лишь болтают о том, как надо работать. Лучшие выборы, когда нет выбора. Но и когда кандидатов семнадцать, выбора тоже нет. Определи в толпе, кто технарь, кто бездарь. Выход один: балаболы обещают – их и выбирают. Чтобы не отвлекали от дел и не вносили сумятицу в умы.

Марксизм вновь обращается в призрак, секретари парткома, как сто лет назад, ищут его в курилках и рюмочных. Комсомольские вожачки и «конторские дети» обличают старое и предлагают новое. Девяносто девять процентов граждан, развесив уши, смотрят, как один процент выворачивает им карманы.

Заводскую глыбу балаболы раскололи на куски и кусочки, и вместо единого организма образовалась кунсткамера органов. Орава кандидатов притязает на должности, которые станут для них могильным камнем.

У Берендея, единственного из цеховых начальников нет соперников. В цехе еще достает мозгов, чтобы не искать ему замену. «Теперь я понимаю, почему в России то и дело возникает бардак», – сказал на диспетчерской Берендей.

* * *

…продолжаю тему через месяц. В партком, завком и выше стали поступать подметные письма «трудящихся», возмущенных моральным обликом директора завода. Графолог определил бы, что все они написаны одним почерком, Пошла волна разбирательств и разоблачений. Разбирали те, кто разоблачал. Когда набрали папку «компромата», на конференции директору поставили в вину авторитарность и злоупотребление служебным положением. Участники сборища словно взбеленились, многие были пьяны. Будь семнадцатый год, шлепнули бы Чуприну прямо на трибуне…

* * *

…Иван Михайлович предусмотрительно выпустил несколько приказов о вознаграждении работников основных цехов из своего премиального фонда. На премиальные я купил по дешевке у алкаша дачу в «Машиностроителе», навел Валентин Смирнов (его дача через два участка от моей). А еще нежданно-негаданно (как я узнал, впервые в истории завода) мне, одинокому молодому специалисту, выделили квартиру из директорского фонда, двухкомнатную, что вообще фантастика. Пели, пили и плясали двадцать человек до полуночи…»

Сели в лужу

Переизбрание директора прошло в атмосфере далекой от единодушия, хотя собрание было идеально подготовлено сторонниками переизбрания.

Чуприна поначалу собирался дать «новым» отпор, но в какой-то момент решил не противостоять дурной людской стихии. Какой смысл? Эту стихию уже не направить на что-то созидательное и действительно новое. Она должна сначала снести всё старое. «Гришка Мелехов понял это в двадцать лет, а уж мне-то, в шестьдесят семь сам Бог велит. Твой век, Ваня, прошел. Другой наступает, дурной и кровавый. В нем не будет жалости».

* * *

Директор сидел за столом и выслушивал обвинения в свой адрес, произносимые партийно-механическими и возбужденно-комсомольскими голосами. «Трусят, – думал он. – Ни одного мужика нет. Даже мысли не могут сформулировать. Да и откуда в них мысли? Неужто им передавать завод? И голландских коров забьют, а то и голодом заморят». Чуприна вдруг вспомнил, как пять лет назад был под Воронежем и там, в совхозном коровнике увидел коров истощенных до такой степени, что их ставили на специальные подпорки, чтобы выдоить, верее – выдавить из них литр молока.

На директора с трибуны поглядывали с опаской, близко к столу не подходили, а «тезисы» отдавали в президиум, обходя стол кругом. Каждый раз Чуприна провожал очередного «отдуплившегося» оратора насмешливым взглядом.

Обычно Чуприна напоминал напруженного льва перед прыжком, даже когда доброжелательно выслушивал чью-то аргументацию. Большая его голова, казалось, жила отдельно от его рук: руки могли что-то перелистывать, писать, жестикулировать, а в голове шел непрерывный мыслительный процесс, который планировал дела, слова, жесты. В этот момент с нее можно было ваять ту самую былинную Голову, что торчит в русской степи как символ вечности непонятно для кого и для чего. Сейчас же он больше походил на льва усталого, охраняющего свой прайд, по-прежнему опасного, но понимающего, что его изгоняют, и не подросшие львы, а жалкие охотники-пигмеи с отравленными стрелами.

Когда предоставили слово ему, он вышел, как капитан огляделся по сторонам. Прошелся по всем рядам пронзительно-невидящим взглядом, не то запоминая, не то выжигая всех из памяти. Потом указал рукой на президиум: – Вот тут, граждане, ваше новое руководство. Видите, под столом лужа?

В зале зашумели, стали приподниматься, заглядывая на сцену. В президиуме секретарь парткома встал, отодвинул стул и нагнулся под стол.

– Обоссались от страха. Жалуйте теперь его. А вообще-то, жаль, шашки нет. Встать! – рявкнул в микрофон Чуприна, ткнув кулаком в сторону президиума.

Президиум подскочил как ужаленный. В зале раздались смешки. Чуприна, не глядя ни на кого, прошел мимо них, спустился по ступенькам в зал и вышел. Президиум без сил опустился на свои места, а три четверти зала поднялись со своих мест и захлопали вслед ушедшему директору. Когда все успокоились и началась процедура выдвижения и голосования, каждый сидящий в зале почувствовал пустоту. Без старого директора опустел зал, как будто из него ушел вместе с Иваном Михайловичем весь двадцатый век.

* * *

В «Вечерке» появилась очередная заметка Кирилла Шебутного, в которой он утверждал, что «после ухода Чуприны из зала президиум и впрямь сел в лужу, собственную».

Неудачный кандидат

Попсуев не рассматривал уход Чуприны с поста директора как препятствие своему росту по службе. О карьере Сергей думал, как о феерическом продвижении по должностной лестнице, и никак не предполагал, что все протеже старого директора занесены в черный список. Но поскольку борьба на заводе не закончилась и каждая партия прибирала к рукам нужных ей специалистов, Попсуев еще имел шансы на выдвижение. Его быстрому росту могла помешать лишь нехватка подлости, без которой трудно сделать замес успеха.

Кукловоды хорошо знают: стронь специалиста с мертвой точки хоть министр, спец не обязательно дойдет до победного конца. Много на его пути рвов и капканов, которые без помощи знающих людей не обойти. Однажды в буфете заводоуправления к Попсуеву подсел начальник отдела труда и зарплаты Звягин и, помешивая чай и испытующе поглядывая на него, поговорил ни о чем, а потом неожиданно предложил: – Ну, что, Сергей Васильевич, хочешь стать начальником цеха?

Попсуев знал, что Звягин устроитель судеб еще больший, чем Дронов, и не смог удержать суетливого движения рук и выражения лица.

– Вижу, хочешь, – сказал трудовик без тени ухмылки. – А это уже полдела. Выступи-ка ты, Сергей Васильевич, с почином объединить первый и второй участки, станешь хозяином двух третей цеха, я тебе и расчеты помогу сделать, обоснуем такую экономию, что новый директор ахнет!

– Но как же за спиной Берендея? – возразил Попсуев. – Ему сказать надо. И его, что, по боку?

– Почему по боку? Вверх пойдет, в замы главного… Поверь мне, искушенному в этих делах, – настаивал действительно искушенный не только в этих, но и еще в очень многих комбинациях, проныра трудовик.

– Я так не могу, – сказал Попсуев.

«Ну, и дурак!» – думал трудовик, досадуя на Дронова, что тот необдуманно втянул его в явно бесперспективный проект. Но ему инстинктивно нравился Попсуев своей искренностью и честностью, тем, что начисто отсутствовало в нем самом. Он взял еще одну чашку чая, а потом и вовсе пригласил Сергея в свой кабинет, где минут двадцать вразумлял дитятку, что успех приходит не к тем, кто его жаждет, а к тому, кто сам рвется к нему, не боясь замараться по пути.

– Как, думаешь, генералами становятся? Без крови? – убеждал Звягин.

– Так то на войне, – не сдавался Попсуев. – И потом Берендей, ведь он отладил цех как часы, слаженней быть не может.

– Ты всё-таки подумай! – отчаявшись, бросил трудовик, и пошел к начальнику НОТ Живиле, с которым уже было всё оговорено, пенять на тупицу Попсуева и на Дронова, которого тоже давно пора менять.

– Значит, надо искать другого кандидата, – вздохнул научный организатор труда, ставя вопрос в своем списке возле Попсуева. – Жаль, перспективный парень, пробивной и умный.

– Да куда уж. Ладно, Свияжского пусть сменит, а там поглядим.

После дел не у дел

– Вот и всё! – Чуприна стоял перед зеркалом, глядел на себя и не видел себя. – Вот и всё!

– Ты чего? – испугалась жена.

– Идти, мать, некуда.

– Как некуда? А на работу?

– Вышла моя работа. – Он подтянул штаны на грудь так, что стал похож на пожилого карапуза в коротких штанишках. – Как я тебе такой? На работе я зараз вот такой. Смешной лилипут. Всё, уволился, Полина Власовна. Впереди заслуженный отдых, дача, кресло у камина, мемуары.

– Тебя ж хотели консультантом оставить.

– Им теперь другая консультация нужна, женская.

– Ведь истомишься без дела.

– Слушай, мать, не томи, а? Истомлюсь от твоего плача, Ярославна.

– Какая Ярославна? Из бухгалтерии? – не поняла Полина Власовна, но Чуприна не ответил.

* * *

Оставшись не у дел, Чуприна несколько дней чувствовал некоторое стеснение в груди, но успокаивал себя: «У меня пока отпуск». Через неделю на него накатило уныние. Сил не было смотреть утром с балкона, как люди спешат на работу, как едут машины. «Ничего, всё образуется», – думал Иван Михайлович.

От нечего делать он за день утряс в ЖЭУ все дела, которые накопились у домкома за год, перекрыл въезд во двор грузовому транспорту, договорился о разбивке цветника вдоль южной стороны детсада напротив. Чуприна стал больше бывать на улице, в магазинах, ездить трамваем и троллейбусом. Когда ему на первых порах приходилось спорить с кем-нибудь в ЖЭУ, исполкоме, в трамвае или в магазине, спора не получалось. Никто не мог противостоять его яростному натиску и железной аргументации. Да и многие еще не осознали, что Чуприна уже «никто». Но прошло две недели, и он почувствовал, что стал терять запал, решимость чего-то доказать и что-нибудь сделать для общего блага. И в лицах чинуш стало появляться отчуждение. Оказалось, нет никого, кому надо было что-то доказывать, и нет никому никакого дела до общего блага.

Съездил на дачу, сгреб листья, перекопал, подправил, починил всё, что требовало ремонта, но жить сычом там не смог, так как жене прописали процедуры. Он вернулся в город и стал перечитывать книги. Удивительно, они его сейчас никак не трогали! Всё в них казалось не всамделишным, исключая разве что «Мертвые души» да «Историю одного города».

Несколько дней после этого Иван Михайлович пребывал в меланхолии. Ничего не хотел делать. Сидел в кресле и глядел перед собой. Какие картины вились перед его взором, он и сам вряд ли сказал бы. Они приходили и уходили как бы невзначай. Иногда думалось о дворянах, не обремененных военной или статскою службою, находящихся в отставке и не занимающихся даже крестьянами, как тот же Обломов – несчастнейшие люди! «Это как же надо было держать в себе жизнелюбие, чтобы не расстаться от тоски с жизнью! Пить, играть в карты, донжуанить, стреляться, ездить по водам, вступать в масоны или в тайные кружки – такая скука! Если бы я вместо того, чтобы строить и запускать завод, а за ним жилой поселок, дворец культуры, стадион, совхоз, больничный городок; вместо того, чтобы раскручивать два производства, занимался бы только тем, что тосковал возле юбки да стрелялся с обидчиком, или пережевывал сопли в губернском собрании, грош цена была бы мне. А так я хоть за свое прошлое чувствую удовлетворение, и прежде всего потому, что не удовлетворен им, так как сделал меньше, чем мог, хуже, чем хотел, но все-таки сделал! И неужели всё то огромное, что мы все ценой неимоверных усилий сделали сообща, теперь пойдет коту под хвост?! Неужели мы сами, своими руками, выкопали себе яму?»

* * *

Просыпался Иван Михайлович рано. И на этот раз проснулся, вышел на балкон, светало. В утренней тишине журчала где-то вода. В новом доме напротив на балконе третьего этажа стояли два мужика в одних трусах. В разные стороны били две мощные струи. Один из них воскликнул: – Хорошо-то как, господи!

Чуприна криками разбудил жену: – Глянь! глянь!» – та успела увидеть двух подросших бельгийских мальчиков.

– Совсем сдурел, – сказала она, рукой умеряя стук сердца спросонья.

– Это новое руководство завода, оно всё такое, – по-детски радостно засмеялся Чуприна. С этого момента он как заново родился. Уныние стряхнул с себя. «Завтра съезжаю на дачу, а зараз схожу на завод».

Он позвонил в половине девятого по прямому проводу (телефон пока не сняли) новому директору. Того не оказалось на месте. Послышался голос.

– Але, – бросил Чуприна, – это кто?

– А вам кого угодно?

– Угодно? Я куда попал?

– Это отдел «Паблик рилейшенз», секретарь по связям с общественностью Гузно Михаил Исаевич.

– Где директор, Гузно?

– А что вы желали бы?

– Что я желал бы, не твое дело. Отвечай сперва на мой вопрос, а потом уже задавай свой. Где директор?

– Петр Степанович у себя. Он занят.

– Передай ему, Гузно, что его хочет видеть бывший директор «Нежмаша», герой соцтруда, лауреат Ленинской и Государственной премии, кавалер ордена «Знак Почета» и так далее Чуприна Иван Михайлович. Понял? Повтори, угодник.

– Так это вы, Иван Михайлович? Не узнал.

– Ничего удивительного, богатым стал. Пусть позвонит мне. Телефон знает. Срочно! Ферштейн?[2]2
  Понял (нем.).


[Закрыть]

– Понял, Иван Михайлович!

Через несколько минут раздался звонок:

– Иван Михайлович? Это Зябликов.

– Послушай, Зябликов, что за блоха у тебя на телефоне? Звонил тебе, а попал в Гузно. Зина где?

– Уволилась, Иван Михайлович.

– Уволил, значит. Ну-ну. А общественности Гузно предъявил? Разговор есть, Петр Степанович.

– О чем?

– Не телефонный.

– Приезжайте ко мне. После шести.

После шести Чуприна подъехал к заводоуправлению, поднялся по ступеням, помнящим еще его, постоял, поглядел на проходящих людей. Многие здоровались. Вахтерша, увидев его, подскочила со своего стульчика.

– Здравствуй, Валя. Как жизнь?

– Ой, здравствуйте, Иван Михайлович! Да что жизнь? Вот обещают тридцать процентов зарплаты выдать.

– Ну-ну… – Чуприна поднялся на второй этаж: «Скоро от всех вас и тридцати процентов не останется…».

В предбаннике сидела незнакомая девица. Не иначе Зябликов с собой прихватил из Челябинска. Чуприна открыл дверь, которую помнил до малейшей щербинки и малейшего скрипа, вошел. Зябликов сидел на его месте, сидел довольно непринужденно.

– Ну, здравствуй, Зябликов.

– Проходите, Иван Михайлович. – Зябликов встал, направился к нему, выставив руку, как консервный нож. – Садитесь.

– Да сяду, сяду, – усмехнулся Чуприна, пожимая сухую горячую ладонь. – Шторки, гляжу, новые повесил, шкапик, стулья заменил. Даже центр музыкальный. Этот-то зачем? Стол не меняй. Спецзаказ, такой больше не сделают.

– Что привело, Иван Михайлович? – Зябликов, видно, хотел поскорее покончить с официальной частью.

– Да скука, – обрадовал его Чуприна. – Дай, думаю, загляну к директору, может, новое что? Что с двадцатым цехом? Слышал, законсервировали.

Зябликов помрачнел.

– Законсервировали, Иван Михайлович. И знаете почему.

– Скажешь, денег нет? – насмешливо спросил Чуприна.

– Нет, – не глядя на него, ответил Зябликов. Он открыл шкафчик, достал виски, виноград на блюде. – Зарплату, и ту по частям даю.

– А где деньги-то? Не говори только: в фондах или еще какой заднице.

– Они и есть в фондах. Сейчас фонды станут на ноги, и нам отвалят…

– Отвалят, отвалят, и еще добавят. Раскрыл ты, гляжу, варежку. А скорей, и варежка твоя, а?

Зябликов промолчал. Чуприна почувствовал, что еще минута, и он разнесет в своем бывшем кабинете всё к чертовой матери, вот только мараться… Он отщипнул виноградинку.

– Ладно, пошел я. Бывай, Зябликов.

– Зачем приходили-то, Иван Михайлович?

– Соскучился дюже.

– Ничего не надо?

– Ничего.

Дверь скрипнула на прощание. «Ну-ну», – успокоил ее Чуприна.

– От Зябликова. – Чуприна положил виноградинку перед секретаршей и вышел на волю.

Две сиротинушки

После отпуска Попсуев стал жить с Татьяной. Как-то само собой получилось, что он зашел в субботу к Поповым, да еще во время обеда. За столом кроме Анастасии Сергеевны и Татьяны были еще трое родственников. Обед, как он запоздало понял, был праздничный, но по какой причине, Сергей уточнять не стал. Получилось, конечно, некрасиво, но он в замешательстве не подумал о правилах приличия. Поздно было что-то менять, потому он на достаточно сухое приглашение Анастасии Сергеевны покорно сел за стол.

Татьяна, раскрасневшаяся, на него не смотрела. А после обеда, когда все ушли в гостиную, Татьяна увлекла Попсуева на кухню, закрыла дверь, кинулась ему на шею и с такой жадностью стала целовать его в губы, что он даже опешил. Зашла бабка, осуждающе поглядела на внучку и, ни слова не говоря, вышла, прикрыв за собой дверь. В этот же вечер Татьяна ушла к Сергею, а на другой день и вовсе перебралась к нему. «Почему стал жить с ней?» – Попсуев не раз задавал себе этот вопрос. Через полгода, когда Татьяна уже была на сносях, расписались, и жена до родов вернулась домой. Ребенка назвали Денисом. Бабка, поздравляя Сергея, впервые поцеловала его в лоб, для чего тому пришлось согнуться перед ней. А потом даже всплакнула:

– Оба вы у меня сиротинушки, без родителей. Дай Бог вам здоровья!

* * *

Пока малышу не сравнялось полгода, Сергею приходилось каждый день бывать у Анастасии Сергеевны. Та в первое время не жаловала его, но потом свыклась. Мало ли как в жизни бывает. Хорошо, хоть так закончилось, а не по-другому. Тут уж ничего не попишешь. Как бы ты не устраивал свою судьбу, всё равно подстроишься под нее. Какие планы строили дочка с зятем, а автобус взял да и свалился в ущелье.

А потом Татьяна стала ходить к Сергею, оставляя сына на бабушку, сначала на несколько часов, потом на ночь, а когда вышла на работу, то и на дни.

* * *

После отвергнутого Попсуевым заманчивого предложения стать начальником цеха, санкций не последовало. Более того, Сергея очень быстро стараниями Берендея провели технологом цеха. Новое место давало простор для воплощения замыслов, но ушел задор, с которым Сергей занимался исследованиями при Несмеяне. Ей он доказывал свою состоятельность, а с Татьяной этого делать не хотелось. Но всё же надо было довести дело до ума и подготовить диссертацию – вряд ли Бебеев станет защищаться после той угрозы. По большому счету Сергей был не удовлетворен работой, а выходило и жизнью. В начальники цеха он больше не рвался. Уж очень сильно пропиталась эта должность запахом Звягина. «А мне надо это?» – всё чаще задавал себе Попсуев безответный вопрос.