Текст книги "Неодинокий Попсуев"

Автор книги: Виорэль Ломов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Мятущийся да успокоится

Вечером Попсуев два раза направлялся к Несмеяне и оба раза возвращался. В третий раз возвращаться не стал. Шел одиннадцатый час. «Надо идти в ногу со временем. Лишь бы не было тети Лины». Дверь открылась. Несмеяна была босиком в ночной рубашке.

– Ты одна?

– Нет, с Горби. Заходи. Теть Лина захворала, осталась у теть Шуры.

Сергей зашел.

– Холод от тебя, – поежилась Несмеяна. – Чай будешь?

– Буду.

Она надела халат, влезла в тапки и прошла на кухню.

– Просто заглянул или не просто?

– Я бы не хотел сложностей.

– И как же ты это хочешь совмещать?

– Что?

– Кого. Меня и Татьяну.

– С чего ты взяла, что я с ней встречаюсь? – зло спросил Попсуев.

– Брось, – устало сказала она. – Об этом разве что песни не поют.

– Да я с ней месяц уже не встречался! – воскликнул Сергей.

– Соскучился?

– Не будем, а?

– Тебе с медом? И еще… Или с вареньем? Переступая порог этого дома, ты должен меня слушаться во всём. И не врать.

– Слушаться?

– Да, ты должен покоряться мне во всём, – тихо произнесла Несмеяна. – Если ты, конечно, мужчина, а не самец. Если ты рыцарь, а не оруженосец.

– Не понял.

– Понятно, что не понял. Знаешь, чем отличается рыцарь от оруженосца?

Попсуеву стало тоскливо, и он вспомнил бледное лицо Тани у окна.

– Рыцарь несет оружие, а оруженосец носит.

– Да? – Сергей не уловил разницы, но почувствовал истинность ее слов.

– Да! – Впервые Несмеяна произнесла хоть одно слово в запальчивости. Попсуев залюбовался ею, она будто только что нанесла саблей неотразимый удар.

– Нести, носить, не понимаю, – сказал он. – Какая разница?

– Не лукавь, всё ты понял! Ты должен покоряться мне во всём. Даже в том, с чем не согласен. Тогда нас могут связать более высокие отношения, чем твои с… другими. – Сколько пренебрежения в этом слове!

– Покоряться, это как? – тихо спросил Попсуев.

– Принадлежать только мне.

– Прости, – сказал Попсуев, у него голова шла кругом. Сергею показалось вдруг, что Несмеяна воспринимает его как механического болванчика, заведенного на единственное возвратно-поступательное движение мужского поршня и на одно слово «прости». На лице Несмеяны он увидел то, чего больше всего боялся увидеть: снисходительность. – Прости, я не могу себе этого позволить. – Он вышел в прихожую и стал надевать туфли.

Попсуев на минуту дольше, чем следовало, ждал, когда она выйдет проводить его. Не вышла. Сергей тихо прикрыл за собой дверь. «Рыцарь – откуда это у нее?» Он тоже в детстве читал про всяких Квентин Дорвардов, фильмы смотрел, но никогда не любил их. «Им всем далеко до Сирано! И вообще мне по душе больше оруженосцы. Почему? Да черт их знает почему!» Он изо всех сил пнул какой-то сучок, тот с треском врезался в стену дома.

Мысли о Несмеяне не отпускали его. Ее лицо стояло перед глазами, и с него не сходило снисходительное выражение. «Я хочу принадлежать только тебе, – говорил ей Попсуев. – Я и принадлежу только тебе, но не хочу, чтобы ты требовала это!» «Почему я не сказал ей об этом? Вернуться и сказать?» Он уже подходил к общежитию. Остановился и еще раз задал себе этот вопрос. Попытался представить, как Несмеяна отреагирует на него. «Ползти с извинениями, нет. Другие пусть ползут». Он не привык подчиняться женщинам, тем более покоряться им. «Это ненормально. Но ответ-то надо дать!»

Сергей развернулся и, ускоряя шаг, пошел к ее дому. В освещенном окне стояла Несмеяна. «Приворожила, проклятая», – подумал он, заходя в подъезд. Его, возбужденного до предела и одновременно подавленного, встретила приоткрытая дверь, тоненькая полоска света. И сразу же стала ясна разница между словами «несет» и «носит»: курица яйца несет, а петух носит.

* * *

Несмеяна поговорила со своими тетками, объяснила им изменения в личной жизни, заверила, что через три недели будет свадьба, и тетя Лина перебралась к тете Шуре. А Попсуев перетащил из общежития свои вещи к Несмеяне, чемодан с одеждой и несколько коробок книг.

Они по-прежнему спали врозь. Несмеяна перед сном подходила к нему и садилась на диван. У Сергея в эту минуту голова шла кругом. Думая, что она испытывает его, он не решался даже взять ее за руку. Она, как когда-то матушка, гладила его по голове, целовала в лоб и шла в спальню. В спальню Попсуев не зашел ни разу.

На работе вскоре узнали об их «сожительстве», несколько дней шушукались за ее спиной, подначивали его, а потом и это надоело всем. У женщин даже быстрее, чем у мужчин. Жизнь перемолола и эти куски судеб. Одна лишь Татьяна, казалось, не отреагировала на цеховой роман, будто ее это вовсе не касалось.

Из «Записок» Попсуева

«…едва успели на электричку. В магазине купили две бутылки ацидофильного молока, а тетя Лина напекла пирожков. Народ ехал готовить дачи к летнему сезону. Уже месяц назад с парковых дорожек стали исчезать ночами плитка и поребрик, а с лавочек рейки и даже болты с гайками.

Сели у окна. Пирожки пошли за милую душу. Несмеяна рассказала, что тетушка до слез обожает Стефана Цвейга, что ей на день рождения обычно дарят новый фартук и томик Цвейга, и что квартира ее. Специально сказала?

На участке Поповых увидели Анастасию Сергеевну. Не хватало только Татьяны. Вспомнил, как она всё спрашивала меня, почему в Сибирь приехал. «Да вот вслед за бароном Мюнхгаузеном» – ответил я. «А, как барон, значит, понятно». Остановились возле калитки. По участку бродили куры, рылись в земле, разгребали прошлогодние листья.

– Лист надо собирать, да всё недосуг. Кур сдуру в том году завела, – стала рассказывать хозяйка. – Мороки с ними, а еще больше с петухом. Бароном назвала, Танька посоветовала. – Она облизнула губы и очень выразительно посмотрела на меня: – Они у меня все по именам: Петрушка, Клуня, Лисичка… Как родные. А Барон наглец, к курам не подпускал, на ноги наскакивал, угрожал.

– А зимой им не холодно? – спросила Несмеяна.

– Да нет, зимовали они в городе. В теплом гараже. Всю зиму покоя не было. Ночью вскочишь и бежишь проверять, не дует ли им. Как-то курочку подсадила им другой породы. Так они ее, иностранку, клевать стали. Как приду, она, словно кошка, вокруг ног кружит и кружит. А петуху она приглянулась. Новенькая, чего ты хочешь! – Анастасия Сергеевна снова взглянула на меня и облизнула губы. – Так он, паразит, отбивать ее у меня стал. Наскочит, клюнет, наскочит, клюнет. Пришлось поменять на другого петушка.

– А это, значит, не Барон? – откашлялся я.

– Другой, но тоже Бароном зову. Петухи они ж все одинаковые.

– Все Бароны, – согласилась Несмеяна. – Яйца не несут.

– Носят, – уточнил я.

Несмеяна расхохоталась, Попова с удивлением взглянула на нее.

– Пошли мы, Анастасия Сергеевна. Дел много разных.

– Ступайте. Бог в помощь.

Но мы прошли мимо дома Несмеяны до леса, углубляться не стали, боясь клещей, а побродили по тропинкам, где не было сухой травы. От свежего воздуха заболела голова. На участке дел было много, но ничего не делали. Сидели, разговаривали, наслаждались погожим деньком. В пять часов пошли на электричку. Поднялись на мост. Остановились посреди реки, полюбовались видом. На мгновение мне показалось, что всё это мираж. Но мираж вечный.

– Мы тут, а вокруг вечность, – произнесла Несмеяна и поежилась.

– Еще бы на электричку успеть, от вечности десять минут осталось.

– А мы бегом! Кто быстрей?

Мы припустили в горку. Несмеяна отстала, и я протянул ей руку:

– Обопритесь, женщина. Мужчина в гору заходит первый…»

Размолвка

Повздорили на ровном месте. В субботу Попсуев с утра стал рассуждать о сущности жизни. Сергей задумался об этом с прошлого четверга, когда вспомнил о Тане и о радости, которую дарила ему «пончик» в своих объятиях.

Мало того, вдруг вспомнил, как пришел к Катьке Петровой из соседнего подъезда пригласить ее на свой восьмой день рождения. Дома девочка была одна. Закрыв дверь, она деловито сняла трусики, приказала и ему сделать то же самое, после чего объяснила, что делать. Он не помнил, что делал, помнил лишь свой стыд после этого, а Катька похлопала по кровати и сказала: «Вот, а то папка с мамкой скрипят тут каждую ночь, а мне говорят: рано. А чего рано? Мне самое то. А тебе?»

Внезапно Сергея пронзила мысль, что с тех пор в нем и живет кто-то другой.

* * *

Стоит мужчине заговорить о сущности жизни, женщина тут же сведет ее к пыли на полках и старым вещам, которые давно пора было выкинуть на свалку. И это так: выкинь хлам из памяти, сотри пыль с глаз – очистишь жизнь. Несмеяна, не дослушав Сергея, попросила прибрать в квартире, пока она готовит обед. Он прибрал, но лучше бы не делал этого. Всё оказалось расставленным по другим местам, и хозяйка долго не могла найти одежную щетку.

– Куда ты ее дел? – в раздражении спрашивала она, соображая, куда же он мог ее сунуть. Сергей пару дней назад озорно поглядывал на Татьяну, в упор, словно раздевал ее! Досада не ушла до сих пор, Несмеяна физически ощущала ее.

– Съел. Вон она, на полке.

– Что она делает на книжной полке?

– Читает.

– Тебе всё хаханьки! – сорвалась она. – Ничего поручить нельзя!

Попсуев (она поняла это) с трудом удержался от грубого слова. После этого он весь день молчал, дулся, глядел в книги, но, судя по всему, не читал, а что-то соображал. Пообедали молча.

– В кино пойдем?

Он пожал плечами и ничего не ответил.

– Может, к Закировым заглянуть? – через полчаса спросила Несмеяна.

Попсуев и тут ничего не ответил. Ей уже хотелось скандала, крика, чего угодно, но не этого ледяного безмолвия. На миг ее пронзила догадка: «А ведь это я его заморозила!» – но всего лишь на миг, суета в мыслях вновь увела в суету дел.

– Тогда пошли в кафе! – скомандовала Несмеяна. – Выпить хочу, коньяку!

Коньяк пах клопами.

– Пять звездочек, – сказал Сергей. – Чего носятся с ним?

На эстраду поднялись музыканты во главе с гривастым саксофонистом.

– Знаешь его?

– Да кто ж его не знает?

– Давно?

– С детства.

Оркестр исполнил попурри, а потом музыканты положили свои инструменты и сели за столик. На эстраде остался один пианист, заиграл вальс. Гривастый подошел к их столику и обратился к Попсуеву: – Вы позволите на танец вашу даму?

Несмеяна с улыбкой подала ему руку, и они закружились в вальсе. После танца саксофонист вернул партнершу Попсуеву и поцеловал ей руку.

– Скажешь, не знакома с ним?

– Я говорила, что знаю его с детства. Он был учителем музыки в школе.

Однако вечер был окончательно испорчен. Дома Попсуев сел на диван, помолчал, а потом спросил: – Интересно, сколько ты еще будешь мучить меня?

Несмеяна улыбнулась, своей улыбкой уязвив Сергея. В сказках пишут что угодно, даже то, что Царевну-несмеяну можно рассмешить, а потом жениться на ней. А вот в жизни – черта с два! Не то, что рассмешить, подвигнуть на улыбку нельзя. А улыбнется, так лучше и не надо! «У нее такое устройство лица, – рассуждал Попсуев. – Как у кошки. Кошки не улыбаются». Он вспомнил японский фильм, в котором изнасилованные и убитые самураями девушки превратились в кошек и потом встречали на глухой тропе в женском обличье своих обидчиков, завлекали их в свое жилище, и когда самураи начинали раздевать их, вгрызались им в глотку. Попсуев представил, как Несмеяна вгрызается ему в глотку, но ужаса не почувствовал, а одно лишь наслаждение. «Вот так начинается мазохизм, – подумал он. – Сколько терпеть? Сейчас обниму, не вырвется…»

– Я? мучаю? тебя? – задала Несмеяна извилистый змеиный вопрос, не требовавший ответа. Опять разделалась с ним, как с мальчишкой! После этого не то что любить, а и крыть нечем. Сергей почувствовал в себе дикую ярость, охватившую его, как порыв ветра. Он подскочил с дивана.

– Да! ты! мучаешь! меня! сколько! можно! – отбил слова Попсуев и кулаком пробил дверцу шкафа насквозь. – Сука! это! я! не тебе!

От удара лопнула кожа на пальцах. Сергей сунул руку под воду. Несмеяна, морщась, обработала ему рану и перевязала руку.

– Ну и дурак же ты, Попсуев! Ей-богу, сумасшедший дурак. Как можно с тобой общаться? Да еще замуж за тебя идти…

Попсуев ничего не ответил, лег и отвернулся к стене. Несмеяна чувствовала, что Сергей внутри себя ведет очень напряженный диалог с нею, но так и не услышала от него за два часа ни единого слова. Наконец ей надоело быть глухой в собственном доме.

– Ну, что ты набычился, как дитя? Хочешь побыть один, побудь! – вырвалось у нее, и она тут же пожалела об этом.

Попсуев чересчур поспешно оделся и ушел, буркнув: – Пока. Я в общагу.

На севере, на морозе шелестит дыхание. Точно так же шелестят ледяные слова, бросаемые при расставании: после них настает север. Несмеяна встала у окна, но Сергей наверх не взглянул…

* * *

…Попсуев уходил всё дальше и дальше по тропе. Прямо, прямо… Все, кто провожал его, растаяли в тумане. И вот он остался один. Но впереди слышались чьи-то шаги и голоса, справа и слева в кустах и под деревьями звучал смех… То ли курили сигареты, то ли догорал костер, – в полусумраке тлели огоньки. Ветерок освежил Сергею лоб, пошевелил волосы на голове. Комар сел на шею, но он не почувствовал укуса, хотя непостижимым образом видел откуда-то сверху, как комар сел ему на шею и пьет из него кровь. Он прихлопнул комара, посмотрел на руку – нет, следа крови не было, да и сама рука была бледной, даже какой-то неестественно-бледной в неверном свете луны.

– Сергей! – услышал он, вздрогнув от неожиданности. Он ожидал окрика или еще чего-нибудь в этом роде, но никак не того, что его окликнут по имени.

Попсуев остановился. К нему кто-то приближался из зарослей. Вышла женщина.

– Здравствуй, Сереженька. – Она молчала, но он услышал эти слова. От них страшно заколотилось сердце.

– Мама… – прошептал он пересохшими губами.

Открыл глаза – стена, батарея, полотенце на ней. Уже было светло. Зачесалась шея, он почесал это место, глянул на руку. На пальцах была кровь…

* * *

Неделя прошла, как повздорили. Желание увидеться с Несмеяной стало болезненно острым. Даже мысль о ней причиняла Попсуеву физическую боль. Все эти дни сдерживаемая в нем агрессивность просилась наружу, но ее не на кого было выплеснуть. «Надо выпить, – решил Сергей, – а то башка лопнет». Выпил, позвонил Татьяне и пригласил ее к себе. А когда уже пригласил, подумал оторопело: «А ведь Несмеяне не я нужен и моя страсть, ей нужно то, что я не смогу дать ей, ей нужна любовь…»

Змеиный шорох беды

В воскресенье Сергей не пришел, не позвонил, а потом всю неделю избегал Несмеяны на работе. Спать Попсуев ходил в общежитие. Несмеяна решила, что он придет в пятницу вечером, так как на утренней диспетчерской они перекинулись парой ничего не значащих фраз и даже соприкоснулись руками, и она не ощутила в нем того льда, от которого всё вдруг застыло в прошлую субботу. Она запекла утку с яблоками, поставила на стол бутылку «Котнари». Ждала до одиннадцати часов. Сергей не пришел.

Ночь прошла тревожно. Почему-то всю ночь она ждала звонка. Даже не в дверь, а по телефону. Ожидание дрожало в ней, как паутина, в которой она запуталась, словно муха. Еще не прозвенел звонок, Несмеяна знала, что он прозвенит. Еще ничего не произнес глуховатый голос, она знала, что произнесет. Еще никуда сама не пошла, она знала, куда пойдет. Она знала, что это произойдет, знала до того, как это произошло. Звонку предшествовал какой-то змеиный шорох беды и мысль: «Всё как-то не так».

Несмеяна проснулась и подумала о том, что вчера не закрыла свой кабинет. После обеда была конференция в ДК, и она оттуда направилась домой. Но должны были закрыть. А и не закрыли, ничего страшного, всё в сейфе. Звонок прозвенел неожиданно. Кто-то, не представившись, вызвал ее в заводское общежитие. «Господи, в субботу поспать не дадут», – проворчала Светланова, поглядев на часы, на которых стрелка только-только приблизилась к семи, но не спросила, в чем дело, и даже не поняла, мужской был голос или женский, глумливый какой-то, недобрый. Вроде знакомый, но чужой. И зачем идти тоже не сказал.

Волнуясь, она поспешила в общежитие, даже не подумав о том, что ее кто-то разыгрывает или вообще ошиблись номером. Она не хотела думать о какой-нибудь беде с Сергеем, гнала из себя эту мысль, но та вертелась, как паршивая собачонка! Что-то случилось с кем-нибудь из ее девчат? Мосиной или Завирахиной? Эти вечно учудят. Когда Несмеяна подходила к общежитию, ей стало казаться, что звонок и голос ей приснились. Но было уже поздно, всё равно пришла. «Сейчас зайду, меня спросят: «Вы к кому?» «К Попсуеву». Да, конечно же к нему! Что с ним?» – Сердце сжалось в предчувствии неминуемой, уже свершившейся беды. – «Он вроде как был вчера здоров. И глядел по-доброму, не колюче и не угрюмо…» Чтобы не думать непонятно о чем, она глядела во все глаза перед собой, но ничего не видела, расплывалась дверь, лестница.

– Я в четыреста двадцатую, к Попсуеву.

Светланову пропустили, не спросив паспорта. «Почему, – подумала Несмеяна, – не спросили? Всегда спрашивают и записывают. А, это вечером, утром не надо», – успокоила она себя. Бегом поднялась на четвертый этаж, чувствуя на себе чей-то взгляд, подошла к 420-й комнате, хотела уже постучать, как седьмым чувством поняла, что дверь не закрыта. Предчувствуя недоброе, Несмеяна справилась с дыханием, громко кашлянула и зашла.

Глазам ее предстали два голых тела на узкой кровати, не прикрытые ничем. Сергей лежал у стены на спине, женщина, обняв его и положив на него ногу, на боку. Эти голые тела, насытившиеся и уставшие за ночь, были погружены в такой сладкий сон, что никак не отреагировали на шум. Даже не пошевелились.

Светланова долго смотрела на них, тупо и без интереса, как на куриное мясо на прилавке. Тюкала в виски кровь и вертелась мысль: «Сколько белого мяса… одно мясо… словно неживое… лучше бы они умерли… или я… всё равно». Она впервые испробовала на вкус слово «оторопь», оно оказалось совершенно пресным, вымоченная курятина, да еще с душком, вот только давило, ах, как давило на сердце! И так было тяжело от собственной незащищенности перед голой, неожиданной, наглой агрессией!

Потом уже увидела одежду, разбросанную по полу и стульям, пустые бутылки из-под вина, огрызок яблока, распотрошенную пачку печенья. «Предал, предал… Вот она, голая правда. Как противно!» Она вышла, потом зашла вновь. Не глядя на лежащие сбоку тела, – ее не интересовало, разбудила она их или нет – они для нее были мертвы, хуже, чем мертвы, они для нее были кусками куриного мяса на прилавке! – подошла к столу и на листе бумаги размашисто написала: «одобряю выбор, проваливай навсегда».

Пришла домой, собрала вещи и книги Попсуева, затолкала их в чемодан и коробки, коробок не хватило, сделала несколько связок и выставила на площадку. На это ушел час, и всё это она проделала на автомате, как оглохшая. Всё замерло в ней – чувства, мысли, слова. Бросилось в глаза разве то, что вещей было совсем мало, один чемодан, а книг куда больше. Бросилось и бросилось, бумажная душа, бумажный червь! Это теперь не имело к ней никакого отношения.

Потом сидела на диване и прислушивалась к звукам. Вдруг появилось много звуков, таких, на которые она никогда не обращала внимания. Доносился разговор со двора, явственный, будто из соседней комнаты, с причмокиванием хлопала дверь в соседнем подъезде, а в своем с лязгом, слышались шаги, вверх, вверх, по площадке и выше, это из 40-й квартиры, а эти из 42-й. Слышно было, как открываются и закрываются двери троллейбуса на остановке через два дома…

Ей стало казаться, что она слышит мысли жильцов дома, и все они были ужасно гадкие и пошлые! Она вся дрожала от возбуждения и усталости. Ей хотелось уснуть, исчезнуть, взорвать всё, и ничего не хотелось, ничего! Она забылась и очнулась только вечером. За дверью слышался шум, голоса, но она старалась не «слышать» их, и не глянула даже в глазок.

Спала она ужасно. Ей снились выставленные на площадку вещи Сергея, они били в дверь и кричали: «Мы никому не нужны! Верни нас обратно! Навсегда!»; белый женский зад, круглый, как глобус; казан, в котором шевелились, словно раки, мысли людей, и от них шел смрад и жирный желтый пар…

Утром вещей на площадке не оказалось. Зато сердце билось громко, точно ломилось в навеки закрытую дверь. На полу валялась ее записка. На слове «навсегда» каблук оставил четкий отпечаток, печать расставания.

* * *

В понедельник Попсуев на работу не вышел, не вышел и во вторник. Оказывается (рассказал в среду Берендей), он нагрянул к нему в воскресенье домой, весь на взводе, взлохмаченный, и стал требовать очередной отпуск с понедельника. Берендей пробовал отложить дела на завтра, но Попсуеву как вожжа под хвост: – Не отпустишь, кричит, уволюсь, к чертовой матери. Первый раз его невменяемым увидел. Я ему: куда ты, еще снег лежит. А он: тебе же лучше, вместо лета весной иду. Подписал, чего делать.

– А куда уехал? – больше для проформы спросила Несмеяна. Они собирались провести отпуск в Прибалтике.

– Не сказал.

С Татьяной Несмеяна с тех пор не разговаривала, но и не третировала – не в ее было правилах. Да и Танька была как побитая собачонка. Похоже, Сергей бросил и ее. «Мужик центр Вселенной», – вспомнила она его слова. «Скатертью дорога, Коперник, скитайся там». Но что б ни предпринимала Несмеяна, не могла избавиться от картины субботнего утра и чувствовала не боль, а отвращение. Отвращение оттого, что сильное чувство, которое овладело ими обоими, и святые отношения, связавшие, казалось, их навсегда, оказались слабее сиюминутного желания.

Из «Записок» Попсуева

«…я скотина. На мгновение разрешил другому вмешаться в мои мысли, как тут же воображение нарисовало Танины прелести… Меня трясло от предвкушения близости, ожидание оглушило меня. Позвонил пончику, и через семь минут она влетела в комнату. Я забыл всё. Это был не я, это был другой. Куда делись мои высокие мысли и принципы? Куда я дел Несмеяну? А когда всё закончилось, и я пришел в себя, увидел скабрезную ухмылку другого и понял, что надо начинать новую жизнь, в которой не будет больше высоких мыслей и Несмеяны. Лицемер! При чем тут другой? Виноват один лишь я…»