Текст книги "На плоту через океан"

Автор книги: Вильям Виллис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Глава XXII. Шторм

1 сентября мне не понравился восход солнца. Небо было медного оттенка, что обычно предвещает сильный ветер и штормовую погоду. Плот находился к северу от Маркизских островов, и я только начинал уклоняться к югу, держа курс зюйд-вест-вест. За последнее время налетало немало шквалов, между которыми наступало краткое затишье. Но все же я довольно быстро продвигался вперед. Мой плот находился южнее экватора, приближалась весна, и следовало ожидать неустойчивой погоды.

Плывя через Тихий океан по пятой параллели, я на протяжении почти двух тысяч миль придерживался прямого курса на запад, но теперь, нащупывая погоду, сделал поворот на юг.

1 сентября я сделал следующую запись в вахтенном журнале: "Полдень. 21-16-5 – гражданское время по Гринвичу; высота солнца 76°8'30”; 5°25' южной широты; 138°56' западной долготы".

Маркизские острова лежали в юго-восточном направлении. Я находился в ста пятидесяти милях от них.

Дни проходили без особых событий. Сегодня ветер был такой же, как и вчера, и дул с юго-востока со скоростью восемнадцати – двадцати миль в час. За последние сутки плот проплыл шестьдесят девять миль. Океан умеренно волновался. В северном направлении я видел множество птиц, занимавшихся рыбной ловлей, но к вечеру все они улетели на юг, по направлению к Маркизским островам. Уже несколько дней я не видел ни одной летучей рыбы и заметно меньше стало дельфинов.

Но Длинный Том все еще сопровождал плот. Он уже проплыл две тысячи пятьсот миль. Несколько дней назад вокруг плота крутилась большая акула с головой в виде молота. Она была крупнее Длинного Тома. Целый день она плыла за мной, и ночью я видел, как ее громадное туловище и причудливая голова фосфоресцировали в темноте. Но наутро этой акулы уже не было видно; вероятно, она направилась к какому-нибудь рифу у Маркизских островов.

Вечером небо было зловещего медного оттенка. Мне казалось, что я еще никогда не видел такой странной окраски неба. В последние дни зори были однообразными, желтовато-серыми или тускло-оранжевыми, предвещая ветер. Лишь время от времени небо принимало огненно-красные тона, когда солнце садилось в густые облака.

Как это всегда бывает в тропиках, ночь быстро спускалась на океан. Мне немного взгрустнулось. Возможно, погода была мне не по душе, может, меня беспокоила близость Маркизских островов, но я все время ждал какого-нибудь неприятного сюрприза от океана. Конечно, будь у меня барометр, он предупредил бы меня заранее о приближении бури.

Испытывая необычную тревогу и остро чувствуя свое одиночество, я наблюдал за своими спутниками Икки и Микки. Оба были на своем обычном месте, и, казалось, их ничто не тревожило. В это утро Икки выступил с одним из своих лучших номеров на испанском языке. Гревшаяся на солнце Микки сидела на ящике рядом с попугаем, никак не реагируя на поток отборной ругани, и я невольно подумал, что и она воспитывалась далеко не в благочестивой семье. В последнее время Икки частенько нецензурно бранился. Возможно, его нервы не выдерживали такого длительного плавания.

Микки стала бравым моряком. Она вела себя так, словно родилась на плоту и собиралась жить на нем до конца своих дней. "Бедная крошка Микки, – думал я, – она совсем позабыла о земле, и океан теперь для нее единственная реальность". Икки явно скучал по земле; когда я выпускал его из клетки, он садился высоко на мачту и наблюдал за облаками и волнами. Иногда он закатывался смехом, словно обезумевший от одиночества узник. В таких случаях я приближался к попугаю и долго с ним говорил, успокаивая его, или усаживал рядом с его клеткой Микки, чтобы он не чувствовал себя одиноким. У Микки всегда был равнодушный вид; казалось, что все ей изрядно прискучило. Но стоило мне отвернуться, как она просовывала в клетку как можно глубже свою черную лапку, не выпуская при этом коготков. Икки прекрасно понимал, в чем дело, и вовремя отступал в глубь клетки, издавая угрожающие крики, которые значили примерно следующее: "Слушай ты, черномазая чертовка, убери свою безобразную лапу, пока я не откусил ее!"

Весь день у меня не выходили из головы Маркизские острова. Мне представлялись одинокие пики, возвышающиеся над пустынными водами Тихого океана. Не так уж много парусов видели они на своем веку. В детстве они очень привлекали меня, и я прочел немало книг об их райских долинах и населяющих их удивительных воинственных людях. Несколько недель назад, лишившись запасов питьевой воды, я решил было направить "Семь сестричек" в какой-нибудь скалистый залив Маркизских островов, чтобы наполнить свежей водой всю имеющуюся на плоту посуду. Но в этом не оказалось необходимости. Вскоре я привык употреблять морскую воду наравне с ячменной мукой, каньибуа и черной перуанской патокой.

С вечера и в начале ночи налетело несколько шквалов, но они были не слишком сильные и не внушали мне беспокойства. Я внимательно наблюдал за погодой, сидя у руля и управляя плотом. После полуночи шквалы усилились; волны вздымались черными холмами. Приближаясь к плоту, каждый шквал напевал свою особую, неповторимую песню. Наконец на горизонте начала вырастать черная зловещая стена. Пришло время убавлять паруса.

Ветер жалобно стонал в темноте. Хотя океан был довольно спокоен, я знал, что в любую минуту он может взбеситься. Время от времени о бревна разбивалась волна, заливая палубу пеной. Пожалуй, лучше убрать паруса.

Все снасти были в порядке, но я снова проверил каждый конец и опробовал блоки. "Семь сестричек" покачивало с носа на корму и с борта на борт. Я опять проверил курс и убрал компас в каюту. Окинув последний раз взглядом все снасти, я убедился, что все в порядке: шкоты, брасы, топенанты [62]

[Закрыть] и ниралы. «Не подведите меня!» – обратился я к ним.

Дать слабину!

Рея опустилась на несколько футов, потом ветер завладел ею, парусом и снастями и начал их яростно трепать, но, встретив препятствие, он поставил рею "на попа" и начал закручивать вместе с парусом вокруг одной из стоек мачты. Я потянул изо всех сил за наружный нирал, зная, что, если рея и парус затянутся вокруг стойки, я их безвозвратно потеряю. Мне удалось высвободить рею, но она по-прежнему бешено моталась над головой. Вдруг раздался треск рвущейся материи. "Живее, Бил, живее, парус рвется на клочки!"

Треск все усиливался. В несколько мгновений парус разорвался сверху донизу, и ветер с демонической яростью хлынул в прореху. Мой прекрасный парус на моих глазах превратился в клочья. Треск, треск, треск!.. С реи свешивались, развеваясь и хлопая на ветру, белые флаги. Паруса не было и в помине, только белые лохмотья плескались в темноте...

Я спустил рею, освободил ее от лоскутьев, а потом снова поднял и привязал повыше на мачте, чтобы волны не добрались до нее. Вместе с ней я привязал и растерзанную парусину. Затем я пробрался на утлегарь, и там меня едва не смыло волной, когда плот нырнул в воду. Я освободил и зажатый кливер. Потом я зарифил бизань и высоко поднял ее.

Разразился шторм. Волны то и дело захлестывали плот. Медный рассвет меня не обманул. Итак, мой парус превратился в клочья. Мне остается теперь вывести плот из полосы шторма и надеяться на лучшее. Сколько времени будет продолжаться этот шторм? Вероятно, два – три дня. Под кливером и зарифленной бизанью плот все же справлялся с волнами.

Шквал пронесся, и теперь дул устойчивый ветер. Высоко в темном небе, как белые лохмотья, висели облака. Я наскоро закусил, ни на минуту не оставляя штурвала. Затем переоделся, так как, находясь на утлегаре, промок до нитки.

Стоя у штурвала, я наблюдал за компасом, перенесенным сюда из каюты. Ветер все крепчал, компас и ящик с фонарем пришлось привязать к палубе. Это был единственный исправный фонарь, оставшийся у меня, но и на него не очень-то можно было полагаться.

Сегодня ночью он горел особенно ярко. Сильно раскачиваясь, плот быстро продвигался вперед, пробиваясь сквозь потоки белой пены. Я взглянул на простенькие часы, которые всегда держал в ящике вместе с фонарем; они показывали местное время и служили мне палубными часами. Было около пяти. Скоро рассвет.

Плот хорошо справлялся с волнами. Двигайтесь вперед, мои эквадорские красавицы! В спокойном темном лесу вы ни о чем подобном не мечтали. Как изменились для вас времена; связанные вместе канатом, вы боретесь сейчас со штормом...

Да, я лишился паруса. Что ж, я сошью себе новый.

Меня клонило ко сну, но я не мог позволить себе отдохнуть хоть несколько минут.

Не бей так крепко, руль, – не стараешься ли ты вырваться из моих рук? Подумай о том, как трудно придется мне в такой шторм без штурвала. Если эти большие волны будут по-прежнему атаковать плот с такой силой, я вскоре останусь и без каюты.

Может быть, мне как-нибудь удастся соснуть. В один прекрасный день – да, да, в один прекрасный день – я подвяжу все оставшиеся у меня паруса и залягу в каюте. Там я постараюсь забыть все и крепко засну. В один прекрасный день, как только ослабнет ветер, я обязательно это сделаю! А что, если дрейфовать без парусов по океану и спать, забравшись в каюту? О, я еще проделаю это!

Волны яростно бились о бревна, вздымаясь все выше и выше. Качка была ужасная. Временами казалось, что плот вот-вот перевернется. Он напоминал черпак, погружаемый в море гигантской рукой.

Вдруг плот, резко повернувшись, бортом погрузился в воду на глубину не менее двадцати футов. От волнения я обратился к нему со словами:

– Осторожней, что же ты делаешь? Спокойней, спокойней! Выравнивайся! Ты хочешь превратиться в ковш? Я совсем не желаю привязывать себя веревкой.

Ветер принял северное направление. Как здорово "Семь сестричек" оседлали волны!

Эй вы, здоровенные парни, стараетесь целиком проглотить мой маленький плот? Пропитайте его водой насквозь, и это все, что вы сможете сделать с ним!

Мачта хорошо выдерживала дикие порывы ветра, и весь ее такелаж был в полном порядке. За все время плавания он оставался в том же состоянии, в каком был установлен мною еще на берегу. Всем этим я был обязан тому, что хорошо были перевязаны главные бревна. Если бы связи ослабли, вся оснастка обрушилась бы мне на голову!

Я сидел, измученный непосильной борьбой со штормом, но вместе с тем чувствовал себя самым счастливым из обитателей нашей планеты.

Вот и рассвет. Пока плот держался на прямом курсе, я, кажется, немного подремал. Небо было ясное, но волны подымались, как горы. Мы едва увернулись от одной из них. Если такая волна обрушится на плот, она наверняка смоет каюту. Поверхность воды в сто квадратных ярдов была сплошь покрыта пеной, и плот оказался в самом центре водоворота. Надо как следует укрепить каюту растяжками, так как там находится все мое имущество.

Ну-ка, сестрички, одолевайте эту волну!.. Как ловко вы от нее улизнули! От кого и когда научились вы этому искусству? Вы ведете себя, как прирожденные моряки!..

Солнце поднималось. На востоке небо было медно-красного цвета. Теперь мне было ясно, что шторм будет продолжать свирепствовать еще по крайней мере сутки. Багряное небо предвещало устойчивый ветер. Но при дневном свете все выглядело не так уж страшно. Казалось, весь океан ринулся в бой. Волны сверкали, как кристальные горы. Вот так погода! Вероятно, ветер дул со скоростью не менее пятидесяти миль в час. Площадь поднятых мною парусов была так ничтожна, что ветру было не за что ухватиться, к тому же плот значительно осел.

Я поднялся и стал рядом с каютой, держась одной рукой за штурвал. Волны были синие и прозрачные, и в воде я различал больших акул, плывущих близ плота. Шторм переполошил их, и они двигались быстрее обычного. Коричневые туловища отчетливо выделялись в воде, словно они плавали в гигантском освещенном аквариуме. Они поднимались и падали вместе с волнами, и я мог разглядеть их на расстоянии полумили. Непосредственно за плотом плыли четыре или пять крупных акул. Одну из них чуть не выбросило волной ко мне на плот. А вот из воды выпрыгнул, словно подброшенный пружиной, дельфин.

Как я этого и ожидал, бревна погрузились в воду, осев примерно на четыре дюйма против уровня, на каком находились перед отплытием из Кальяо. Было ясно, что они пропитываются водой. Это меня не беспокоило, так как носовая часть все еще немного поднималась над водной поверхностью. Но, если он еще глубже погрузится в воду, его скорость уменьшится и управлять им будет труднее. В таком случае я сниму палубный настил и выброшу его за борт, чтобы немного разгрузить свое суденышко.

Волнение все усиливалось, и ветер не утихал. Не раз я с трепетом ожидал, что поднявшаяся из пучины огромная волна обрушится на плот и все с него смоет. Бревна жалобно стонали под палубой, словно орган под руками безумца. Но плот неустанно боролся с разъяренной стихией.

Глава XXIII. Стежок за стежком

Через два дня шторм начал стихать, и можно было приступить к починке паруса. Я начал эту работу, как только рассвело, хотя волны все еще были высокие и дул сильный ветер.

Сперва я отвязал от реи все снасти, потом перетащил ее вместе с разорванным на клочья парусом с носовой части плота на середину палубы и уложил по длине плота. Из-за качки это заняло у меня довольно много времени. Затем, достав имевшиеся у меня три одеяла, я натянул их над палубой в виде навеса, под которым мог шить, не рискуя быть ослепленным солнцем. После этого я уселся на невысокий ящик. Иголки, нитки, ножницы и заплаты лежали наготове возле меня в ящике. Нитки я наващивал коричневым мылом.

Чтобы все время следить за курсом плота, я положил около себя небольшой компас, на который поглядывал время от времени. Тут же, под рукой, были и палубные часы. Плот сильно качало, но, как всегда, продвигаясь вперед, он недурно одолевал волны. Я старался шить как можно быстрее, и дело продвигалось неплохо.

Низко наклонив голову, я проводил за шитьем долгие часы. Стежок за стежком, стежок за стежком вдоль разодранных ветром швов. Время от времени я прерывал работу, чтобы выпить кофе. Небо и океан были синие, а ветер свежий и сильный. Я сидел спокойно, как если бы находился на берегу в сарае парусного мастера. Работая, я вспоминал прекрасное стихотворение Томаса Гуда "Песня о рубашке".

В полдень и в три часа я прерывал работу, чтобы делать астрономические наблюдения. В вахтенном журнале добавилась следующая запись: "5 сентября. Полдень. 21-28-25 – гражданского времени по Гринвичу; высота солнца 76°33'; 6°28' южной широты; 142°40' западной долготы; за день пройдено 42 мили".

Я уже давно находился значительно северо-западней Маркизских островов. Если взглянуть на карту, то в шестистах милях южнее по меридиану, недалеко от Маркизских островов, можно увидеть группу островов Туамоту и остров Рароиа. Именно здесь, после перехода в четыре с половиной тысячи миль, закончилось плавание на "Кон-Тики", тоже начавшееся в Кальяо. Насколько я помню, оно продолжалось сто два дня. Примерно такое же расстояние было покрыто мною на двадцать восемь дней быстрее. Но я плыл зимой, когда в этой части океана господствовали сильные ветры. К тому же в силу своей конструкции мой плот был быстроходней. Но я мог бы плыть еще быстрее. Я плыл один, и, когда занимался различными работами и оставлял штурвал, плот проделывал зигзаги. Что касается течения, то, судя по картам, в той северной широте, где я плыл, оно постепенно ослабевало по направлению к югу. По моим расчетам, за день меня относило на десять – пятнадцать, а иногда и двадцать миль от курса.

Спеша закончить парус, я работал и часть ночи, хотя освещение было слабое. Теперь у меня осталось только два карманных фонаря, причем батарея одного из них уже истощалась. Я захватил слишком мало батареек, и мне хотелось сохранить их на случай серьезной аварии. У меня был и небольшой прожектор, привезенный Тедди из Нью-Йорка. Она купила его, вспомнив, какую важную роль такой прожектор сыграл в те времена, когда мы плавали среди островов Атлантического побережья и по ночам отыскивали вехи фарватера.

Я мог бы осветить "Семь сестричек" электричеством, воспользовавшись генератором, но боялся, что он придет в негодность, если я буду прибегать к нему слишком часто. Дело в том, что как механик я немногим искуснее Микки. Генератор прежде всего был мне нужен для приема по радио сигналов времени, поэтому я включал его только раз в четыре дня на десять минут. До сих пор генератор работал исправно.

Сегодня я славно потрудился, и, думается, через два дня парус взовьется кверху. Я надеялся, что его можно будет оставить на рее, что избавит меня от лишнего труда. Один из швов на парусе разошелся по всей длине. Но я был уверен, что мне удастся сшить его. Что же касается других швов, то я не думал, что они доставят мне много хлопот.

Солнце закатилось, озаряя небо бледно-оранжевым светом. Кое-где на небе виднелись тучи, но все предвещало спокойную ночь. Ярко горели звезды. Волны значительно уменьшились, и уже не так сильно, как раньше, подталкивали плот. Теперь я буду рад дневному пробегу в тридцать пять миль. Южный Крест ослепительно сверкал, напоминая копье, пронизывающее мрак. Моя золотая планета теперь сияла справа, так как я держался южного курса. Вечно преследуемые Орионом, семь Плеяд начали подниматься на небосвод.

Несколько позже в восточной части неба появился пламенный Сириус.

Микки чего-то ожидала от меня. Она сидела рядом со мной на привязи и неотрывно смотрела мне в глаза. Пришлось подложить под нее старый свитер.

Иногда я позволял кошке оставаться возле меня всю ночь. Она не причиняла мне беспокойства, если только на палубу не падали летучие рыбы. Тогда удержать ее было невозможно. Я всегда боялся ее раздавить, когда, управляя плотом, быстро перебегал с места на место. За последнее время Микки доставалось не слишком много еды, но она и не думала протестовать и не выказывала ни малейшего нетерпения. "Если ты не будешь меня кормить, я буду спать", – казалось, говорила она и, действительно, все время спала. Когда кошка просыпалась, она некоторое время играла со свободным концом каната, с клочком листа, сорванного с крыши каюты, или вытаскивала откуда-нибудь кусок бальзового дерева и принималась гонять его по палубе. Таким образом она тренировалась, держала себя в форме, готовясь к моменту, когда на палубу плота начнут падать летучие рыбы. Теперь она уже не была такой привередливой, как в ту пору, когда на плоту было изобилие еды. Она не ждала, пока я вымою палубу, но, как только дельфин переставал биться, бросалась на него.

Еще один такой шторм, и крыша моей каюты станет совсем лысой, так как большая часть пальмовых листьев уже сорвана с нее ветром.

– О'кей, Микки, подтянись... Вот так. А теперь ступай со мной на корму. Я знаю, ты терпеливо ждала. Ты вела себя весь день, как примерная маленькая леди, и не приставала ко мне, пока я шил парус. Сегодня ты не получила ни воды, ни еды. Чем ты только живешь, маленькая черная тень? Глотком воды раз в четыре дня? У меня есть для тебя немного молока, но ты пьешь глоток-другой из только что открытой банки, пока оно свежее, а потом даже не смотришь на него.

Сидя у штурвала, я запел песню в ночной темноте. Моего репертуара хватало примерно на час. Я любил народные песни, выстраданные простым человеком. Я пел песню солдата, лежащего под артиллерийским огнем и мечтающего о родном доме и о своей любимой, песню матроса, гибнущего на тонущем корабле, и песни изгнанников... Микки мирно спала, свернувшись рядом со мной, а звезды указывали нам путь на запад через океан.

Я выпил кофе и наблюдал за рулем, подумывая о том, чтобы сменой килей придать плоту большую устойчивость на курсе. Теперь я находился на последнем участке пути от Маркизских островов до архипелага Самоа. Мне еще предстояло пройти около двух тысяч миль.

Я думал о ветре, будет ли он по-прежнему сильным, – от него во многом зависело мое плавание. Мне было безразлично, будет ли ветер дуть с севера или с северо-востока, с востока, юго-востока или с юга. Я мог воспользоваться любым из этих ветров.

Южный Крест скрылся за горизонтом. Крупные созвездия Южного полушария мерцали на небе, как таинственные письмена на скрижалях. Я думал о Тедди. Перед отплытием я говорил ей, что, вероятней всего, пересекая океан, буду держаться двенадцатой параллели, пройду по проливу между северной оконечностью Туамоту и Маркизскими островами, а затем буду плыть на запад до островов Самоа, лежащих примерно на четырнадцатой параллели. Но я выбрал лучший путь, где меня все время сопровождали ветры.

В эту ночь мне хотелось читать стихи, и некоторое время я с увлечением декламировал. Поэзия вдохнула в меня новые силы. Когда я решил совершить путешествие на плоту, я опубликовал сборник морских стихов под названием "Ад, град и ураганы". Мне казалось, что таким образом я выполню свой долг по отношению к Тедди и к самому себе, ибо, если я не вернусь, останется нечто вроде надгробного памятника. Хотелось бы мне знать, читала ли Тедди когда-нибудь эти стихи?..

Я почувствовал склонность к поэзии, когда мне было двенадцать лет, но впоследствии, поглощенный учебой и работой, бросил писать стихи. Пятнадцать лет я занимался самым тяжелым физическим трудом. В 1922 году я грузил хлопок на японский пароход "Июфуку-Мару" и в результате несчастного случая получил сложный перелом ноги и попал в больницу. Заключение врачей звучало, как приговор: останется калекой на всю жизнь! К счастью, мне не ампутировали ногу, как намеревались вначале. Ежедневно я отправлялся на пляж в окрестностях Галвестона и часами сидел на песке под палящим солнцем на берегу Мексиканского залива, держа ногу в морской воде. По ночам я рисовал карикатуры и писал стихи. Через год после несчастного случая мои кости срослись; я не превратился в калеку. Все это время я писал стихи. Теперь мою жизнь заполняли физический труд, работа в библиотеках и писание стихов.

На океане все еще было сильное волнение. Сегодня днем, подняв глаза от шитья, я увидел, как волны, похожие на китов, одна за другой поднимались над горизонтом. По временам мне казалось, что я каким-то чудом перенесся в доисторическую эпоху, когда на Земле еще не было человека. И вот я один в мире воды, звезд, солнца и странствующих ветров...

В эту ночь плот порядочно качало, и если бы я продолжал шить парус, то изрядно исколол бы себе руки. Днем, изнемогая от усталости, я несколько раз чуть не попал иголкой себе в глаз. Материал, из которого был сшит парус, был гораздо крепче обычной парусины, и я с трудом управлялся с иголкой. Но все равно я в скором времени закончу эту работу.

Мачта накренилась и раскачивалась на фоне неба. От этого мне казалось, что звезды подвешены на веревках и раскачиваются из одного конца мироздания в другой.

Неужели я снова уснул? Да, конечно. Мне приснился Нью-Йорк. Что поделывают сейчас там, у меня дома? Я мог бы включить радиоприемник, но он служит только для приема сигналов времени. С тех пор как я покинул сушу, я не слышал человеческого голоса, за исключением записанной на пленку стандартной фразы-сигнала: "Когда вы услышите сигнал, будет..."

Вздремну-ка я малость – пусть уж плот как-нибудь обходится без меня. Смотри, Микки, не подходи к краю плота, а не то я снова привяжу тебя на носу. Долго ли волне тебя смыть – ведь ты легче перышка. Гляди в оба и понаблюдай за ходом плота вместо меня. Не беспокойся, я не стану пичкать тебя мачикой. На худой конец я поймаю акулу и накормлю тебя ее печенкой. В окружающем меня мире царил глубокий покой и в душе моей был мир. Теперь не худо и поспать. Над моей головой звезды двигались по своему вечному пути...