Текст книги "Все сказки Гауфа"

Автор книги: Вильгельм Гауф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

– Вот что, – отвечал Михель, вынимая из шкатулки каменное сердце.

– Как? – проговорил Петер, чувствуя, что его охватила дрожь. – Сердце из камня? Но послушай, господин Голландец Михель, от этого должно быть очень холодно в груди?

– Очень приятно и прохладно. Зачем же сердце должно быть горячим? Зимой такая теплота не принесёт пользы, скорее поможет славная вишнёвка, чем горячее сердце. Когда везде душно и жарко, ты и представить не можешь, как прохладно с таким сердцем. Как уже сказано, с ним не почувствуешь ни тревоги, ни страха, ни этого глупого сострадания, и никакой другой печали.

– И это всё, что вы можете мне дать? – сказал недовольным тоном Петер. – Я надеялся на деньги, а вы даёте мне камень!

– Ну, я думаю, ста тысяч гульденов на первый раз тебе будет довольно. Если ты ловко пустишь их в оборот, то скоро можешь сделаться миллионером.

– Сто тысяч! – радостно воскликнул Петер. – Ну, не стучи же так бешено в моей груди, скоро мы разделаемся друг с другом. Хорошо, Михель! Давайте мне камень и деньги, а эту беспокойную вещь вы можете вынуть из футляра.

– Я так и думал, что ты парень рассудительный, – отвечал с приветливой улыбкой Голландец. – Пойдём-ка, выпьем ещё по одной, а потом я отсчитаю тебе деньги.

Они снова засели в первой комнате за вино и пили, до тех пор пока Петера не охватил глубокий сон.

Угольщик проснулся при весёлых звуках почтового рожка и увидел, что сидит в прекрасной карете и едет по какой-то широкой дороге. Выглянув из кареты, он увидал Шварцвальд, лежавший сзади, в голубой дали. Сначала он не хотел верить, что это он сам сидит в карете, так как даже одежда была на нем совсем не та, какую он носил вчера. Но потом он всё так ясно припомнил, что бросил наконец думать об всем этом и воскликнул:

– Да разумеется, это я, угольщик Петер, и никто больше!

Он удивлялся сам на себя, что совсем не может чувствовать горесть, хотя теперь впервые уезжал со своей тихой родины и из лесов, где прожил столько времени. Даже думая о своей матери, оставшейся теперь без всякой помощи и в нищете, он не мог выжать из глаз ни одной слезы или хотя бы вздохнуть. Всё это для него было так безразлично. «Да, правда, – сказал он через некоторое время, – слезы и вздохи, тоска по родине и грусть исходят из сердца, а моё сердце – спасибо Голландцу Михелю – холодно и из камня».

Он приложил руку к груди, но там было совершенно спокойно и ничего не шевелилось.

«Если он и относительно ста тысяч сдержал своё слово так же хорошо, как относительно сердца, то мне остаётся только радоваться», – сказал он и стал осматривать карету. Он нашёл всякого рода платье, какое только можно было пожелать, но денег не было. Наконец, сунув руку куда-то в карман, он нашёл много тысяч талеров золотом и в расписках на торговые дома во всех больших городах. «Теперь у меня есть всё, что я хотел», – подумал он и, усевшись в углу кареты поудобнее, продолжал свой путь.

Два года разъезжал он по свету, глядя из своей кареты по сторонам на постройки. Остановившись где-нибудь, он смотрел только на вывеску гостиницы, а затем отправлялся по городу и осматривал выдающиеся достопримечательности. Но ничто не радовало его: ни картины, ни дома, ни музыка, ни танцы. Его сердце из камня не принимало в этом никакого участия. Глаза и уши у него были закрыты для всего прекрасного. Ему ничего больше не оставалось, кроме любви к еде, напиткам и сну. Он так и жил, без цели разъезжая по свету, принимаясь за еду, чтобы провести время, и засыпая от скуки. Впрочем, время от времени он вспоминал, что был веселее и счастливее, когда был ещё беден и должен был работать, чтобы поддерживать своё существование. Тогда каждый красивый вид на долину, музыка или пение забавляли его. Тогда он по целым часам с радостью думал о простом обеде, который должна была принести к его костру мать. Когда он так размышлял о прошедшем, ему казалось совершенно непонятным, что теперь он совсем не может смеяться, тогда как раньше смеялся при самой пустяшной шутке. Когда смеялись другие, он только из вежливости искривлял рот, но его сердце не смеялось. Затем, он чувствовал, что хотя он и спокоен, однако удовлетворённым считать себя не может. Это была не тоска по родине или грусть, но пустота, скука, безотрадное существование. Всё это наконец заставило его вернуться на родину.

Когда на пути от Страсбурга он увидел тёмный лес своей родины, когда в первый раз снова увидел сильные фигуры и приветливые, доверчивые лица шварцвальдцев, когда ухо уловило родные звуки, резкие и низкие, но в то же время приятные, он быстро ощупал своё сердце, потому что кровь стала обращаться сильнее, и подумал, что сейчас обрадуется и заплачет, но – как только мог он быть таким глупцом! Ведь его сердце было из камня, а камни мертвы. Они не плачут и не смеются.

Прежде всего он пошёл к Голландцу Михелю, который принял его с прежней приветливостью.

– Михель, – сказал Петер, – вот я много поездил и всего насмотрелся, но всё это вздор, и я только скучал. Вообще говоря, ваша каменная вещица, которую я ношу в груди, предохраняет меня от многого. Я не сержусь, не огорчаюсь, но в то же время я никогда не чувствую радости, и мне кажется, что я живу как бы только наполовину. Не можете ли вы сделать это каменное сердце немного поживее? Или отдайте мне лучше моё старое сердце. Ведь в продолжение двадцати пяти лет я сжился с ним. Если оно иногда и проделывало со мной какую-нибудь глупую штуку, всё же оно было добрым и весёлым сердцем.

Лесной дух сурово и злобно засмеялся.

– Когда ты в одно прекрасное время умрёшь, Петер Мунк, – отвечал он, – тогда оно вернётся к тебе. Тогда у тебя будет опять мягкое, чувствительное сердце, и ты будешь чувствовать, что постигнет тебя – радости или страдания. Но здесь, на земле, оно уже не может быть твоим! Однако вот что, Петер. Поездил ты много, но твой образ жизни не мог принести тебе пользы. Поселись-ка теперь здесь где-нибудь в лесу, построй дом, женись, капитал пусти в оборот. Тебе недоставало только работы, поэтому ты и скучал, а ещё сваливаешь всё на это неповинное сердце.

Петер, видя, что Михель прав, говоря о праздности, решил сделаться более богатым. Михель и на этот раз подарил ему сто тысяч гульденов и расстался с ним, как с добрым другом.

Скоро в Шварцвальде пошла молва, что угольщик Петер, или Петер Игрок, снова появился, причём стал ещё богаче, чем прежде. И теперь случилось так же, как это всегда бывает. Когда Петер дошёл до нищеты, его вытолкали в трактире за дверь, а когда теперь в одно воскресенье, после обеда, он отправился туда, ему жали руки, хвалили его лошадь, расспрашивали о путешествии. А когда он снова начал играть с Толстым Эзехиелем на наличные деньги, почтение к нему стало таким же, как и прежде. Теперь он уже не занимался производством стекла, а завёл лесную торговлю, впрочем, только для вида. Главное его занятие состояло в торговле хлебом и отдаче денег под проценты. Мало-помалу половина Шварцвальда оказалась у него в долгу, но он ссужал деньги только за десять процентов, а хлеб продавал по тройной цене бедным, которые не могли заплатить тотчас же. С приставом он находился теперь в тесной дружбе, и если кто-нибудь не платил господину Петеру Мунку вовремя, то пристав приезжал со своими полицейскими, описывал движимое и недвижимое имущество, быстро распродавал его и выгонял в лес отцов, матерей и детей. Сначала всё это доставляло богатому Петеру некоторую неприятность, потому что задолжавшие ему бедняки толпами осаждали его двери. Мужчины умоляли о снисхождении, женщины старались чем-нибудь смягчить его каменное сердце, а дети с плачем просили кусочек хлеба. Но когда он завёл несколько здоровенных псов, «кошачья музыка», как он называл это, скоро прекратилась. Лишь стоило ему свистнуть и натравить собак, все эти нищие с криком разбегались в разные стороны.

Особенно много неприятностей доставляла ему одна «старуха». Это была не кто иная, как вдова Мунк, мать Петера. Когда всё её имущество было распродано, она впала в страшную нищету, но сын, вернувшись назад богачом, даже не осведомился о ней. Теперь она иногда приходила к его дому, старая, слабая, опираясь на палку. Внутрь дома она не решалась войти, потому что один раз он выгнал её вон. Как ни горько ей было жить благодеяниями чужих людей, когда её собственный сын мог устроить ей беззаботную старость, однако его холодное сердце никогда не чувствовало жалости при виде её бледных, хорошо знакомых ему черт лица, горестных взглядов, исхудалой протянутой руки и всей её дряхлой фигуры. Когда в субботу она стучалась в дверь, Петер ворча доставал монету, завёртывал её в бумагу и высылал со слугой. Он слышал её дрожащий голос, благодаривший его и желавший ему всех земных благ, слышал, как она кашляя плелась от двери, но при этом думал только о том, что вот опять напрасно истратил монету.

Наконец Петеру пришло на ум жениться. Он знал, что во всём Шварцвальде любой отец охотно выдаст за него свою дочь. Тем не менее он очень затруднялся в выборе, так как хотел, чтобы все хвалили его счастье и умение в этом деле. Он повсюду ездил, везде присматривался, и ни одна из шварцвальдских девушек не показалась ему вполне прекрасной. Наконец, пересмотрев понапрасну всех красавиц на танцевальных вечерах, он услыхал, что у одного бедного дровосека есть дочь, самая красивая и добродетельная девушка во всём Шварцвальде. Она живёт тихо и скромно, деятельно и прилежно ведёт отцовское хозяйство и никогда не показывается на балах, даже на Троицын день или на храмовые праздники. Услыхав об этом чуде Шварцвальда, Петер решил посвататься за неё и отправился к хижине, на которую ему указали. Отец прекрасной Лизбет встретил важного господина с изумлением и изумился ещё больше, услыхав, что это богач Петер и что он желает сделаться его зятем. Он недолго раздумывал, полагая, что теперь его заботам и бедности пришёл конец, и дал своё согласие, даже не спрашивая прекрасной Лизбет. А добрая девушка была так послушна, что без всяких возражений стала женой Петера.

Но бедной девушке стало жить не так хорошо, как она представляла себе. Она думала, что хорошо знает хозяйство, а между тем никак не могла заслужить благодарности Петера. Она чувствовала сострадание к бедным людям, и так как её муж был богат, то не считала за грех подать бедной женщине какой-нибудь пфенниг или дать выпить старику вина. Но однажды Петер, заметив это, сказал ей грубым голосом, сердито глядя на неё:

– К чему это ты расточаешь моё добро нищим и бродягам? Разве ты принесла что-нибудь в дом, что могла бы раздаривать? При бедности твоего отца нельзя было сварить и супа, а теперь ты, как княжна, разбрасываешь деньги. Если я ещё раз поймаю тебя, то тебе придётся попробовать моего кулака!

Прекрасная Лизбет плакала в своей комнате от сурового нрава мужа, и ей не раз хотелось домой, чтобы жить в бедной отцовской хижине, чем быть хозяйкой у богатого, но скупого и жестокого Петера. Она, конечно, не стала бы удивляться, если бы знала, что у него сердце из камня и что оно не может никого любить. Когда она теперь сидела у двери, то всякий раз как мимо проходил какой-нибудь нищий и, снимая шляпу, начинал просить, она закрывала глаза, чтобы не видеть нужды, и крепче сжимала руку, боясь, как бы она невольно не опустилась в карман за крейцером. Дошло до того, что прекрасную Лизбет ославили во всём Шварцвальде, говоря, что она ещё скупее Петера Мунка.

Однажды она сидела с прялкой около дома и напевала песенку. На этот раз она была веселее, потому что погода стояла прекрасная, а Петер уехал в поле. В это время по дороге шёл старичок с большим и тяжёлым мешком, и она ещё издали слышала, как он кряхтел. Лизбет с участием смотрела на него, думая, что не следовало бы так тяжело обременять старого, слабого человека.

А между тем старик, кряхтя и шатаясь, подходил ближе и, поравнявшись с Лизбет, чуть было не свалился под тяжестью мешка.

– Ах, сжальтесь, барыня, дайте мне один глоток воды! – сказал он. – Я не могу идти дальше, я умираю от изнеможения!

– Вам не следовало бы в ваши годы носить такие тяжести, – сказала Лизбет.

– Да, если бы мне не приходилось зарабатывать себе пропитание, – отвечал он. – Ведь такой богатой женщине, как вы, даже неизвестно, как тяжела бедность и как приятен в такую жару глоток свежей воды.

Услыхав это, Лизбет побежала в дом, достала с полки кружку и налила в неё воды. Но, вернувшись назад, она, не дойдя до старика несколько шагов, увидала, каким несчастным и изнеможённым он сидит на мешке, и почувствовала к нему глубокое сострадание. Вспомнив, что мужа нет дома, она поставила кружку с водой в сторону, взяла рюмку и наполнила её вином, а потом отрезала большой ломоть ржаного хлеба и вынесла всё это старику.

– Вот вам! Глоток вина принесёт вам больше пользы, чем вода, так как вы очень стары, – сказала она. – Только пейте не торопясь и кушайте хлеб.

Старик с изумлением взглянул на неё, и в его глазах заблистали крупные слезы. Он выпил и сказал:

– Я уже состарился, но видел не много людей, которые были бы так сострадательны и умели бы так сердечно творить свои благодеяния, как вы, госпожа Лизбет. Но за это вам воздастся и на земле. Такое сердце не может остаться без награды!

– И эту награду она получит сейчас же! – раздался чей-то ужасный голос.

Когда они оглянулись, то увидели, что это был Петер Мунк с красным как кровь лицом.

– Ты даже разливаешь моё лучшее вино для нищих и подносишь мою рюмку к губам бродяги? Так-то! Так вот тебе в награду!

Лизбет упала к его ногам, умоляя простить её, но каменное сердце не знает сострадания. Петер перевернул плеть, которая была у него в руке, и рукояткой из чёрного дерева так сильно ударил Лизбет в прекрасный лоб, что она упала бездыханной на руки старика.

При виде этого у Петера явилось как бы раскаяние в своём поступке. Он нагнулся, чтобы взглянуть, жива ли она ещё, но в это время старик произнёс хорошо знакомым голосом:

– Не трудись, угольщик Петер! Это был самый прекрасный и дивный цветок в Шварцвальде, но ты растоптал его, и он никогда уж больше не будет цвести!

Вся кровь отхлынула от лица Петера, и он сказал:

– Так это вы, господин хозяин сокровищ? Ну, что случилось, того не вернёшь! Видно, так и должно было быть. Надеюсь всё-таки, что вы не донесёте на меня, как на убийцу?

– Несчастный! – отвечал Стеклянный Человечек. – Какая мне польза в том, что я предам твою смертную оболочку на виселицу? Не земного суда тебе следует страшиться, но другого и более строгого, потому что ты продал свою душу дьяволу!

– Если я и продал своё сердце, – закричал Петер, – то в этом виноват только ты и твои обманчивые сокровища! Ты, злой дух, довёл меня до погибели, ты заставил меня искать помощи у другого, на тебе и лежит вся ответственность!

Но едва только он произнёс это, как Стеклянный Человечек стал расти и увеличиваться и сделался громадным в вышину и ширину. Его глаза сделались с суповую тарелку, а рот стал похож на раскалённую печь для хлебов, и из него вылетало пламя. Петер бросился на колени. Ему не помогло и его каменное сердце, потому что он дрожал как осиновый лист. Как коршун когтями, лесной дух схватил его за шиворот, завертел, словно вихрь сухие листья, и бросил на землю, так что у Петера все ребра затрещали.

– Ты – червь земной! – воскликнул дух голосом, прокатившимся как гром. – Я мог бы раздавить тебя, если бы захотел, потому что ты посягнул на властелина леса. Но ради этой мёртвой женщины, которая напоила и накормила меня, я даю тебе восемь дней сроку. Если ты не вернёшься к доброй жизни, я приду и размозжу твои кости, и ты в грехах оставишь этот мир!

Уже наступил вечер, когда несколько человек, проходя мимо, увидели, что богач Петер Мунк лежит на земле. Они стали поворачивать его во все стороны, стараясь узнать, дышит ли ещё он, но долгое время их попытки были тщетны. Наконец один пошёл в дом, принёс воды и спрыснул его. Тогда Петер испустил глубокий вздох, открыл глаза и долго смотрел вокруг себя, а потом спросил о Лизбет, но её никто не видал. Поблагодарив за помощь, он поплёлся домой и стал везде осматривать, но Лизбет не было ни в погребе, ни на чердаке, и то, что Петер считал страшным сновидением, оказалось горькой действительностью. Теперь, когда он был совершенно один, ему стали приходить в голову странные мысли. Он ничего не боялся, потому что его сердце было холодно. Но когда он думал о смерти своей жены, у него являлась мысль о собственной кончине и о том, сколько грехов унесёт он с собой, сколько тысяч проклятий и горьких слез бедняков, которые не могли смягчить его сердца, сколько горестей несчастных людей, на которых он натравлял своих псов, вместе с безмолвным отчаянием своей матери и кровью прекрасной и доброй Лизбет. А какой отчёт он может дать старику, её отцу, когда тот придёт и спросит: «Где моя дочь, твоя жена?» Как он сможет ответить на вопрос Того, кому принадлежат все леса и моря, все горы и жизнь человеческая?

Он мучился даже ночью во сне. Каждую минуту он просыпался от какого-то нежного голоса, который взывал к нему: «Петер, достань себе сердце потеплее!» Но проснувшись, он опять быстро закрывал глаза, потому что по голосу это была Лизбет, взывавшая к нему с этим предостережением.

На другой день, чтобы разогнать свои мысли, он отправился в харчевню и застал там Толстого Эзехиеля. Петер подсел к нему, и они стали разговаривать о том, о другом, о погоде, о войне, о податях, наконец о смерти и о том, как некоторые внезапно умирали. Петер спросил Эзехиеля, что он думает о смерти и что будет с человеком после смерти. Эзехиель отвечал, что тело похоронят, а душа попадёт или на небо, или в ад.

– Так и сердце похоронят? – спросил с напряжённым вниманием Петер.

– Конечно, и его похоронят.

– Ну а у кого нет сердца? – продолжал Петер. При этих словах Эзехиель посмотрел на него страшным взглядом.

– Что ты хочешь сказать этим? Ты, кажется, смеёшься надо мной. Или ты думаешь, что у меня нет сердца?

– О, сердце есть, но твёрдое как камень, – возразил Петер.

Эзехиель удивлённо взглянул на него, потом осмотрелся, не слушает ли их кто-нибудь, и тогда негромко сказал:

– Откуда ты это знаешь? Или и твоё сердце уже не бьётся?

– Да, оно уже не бьётся, по крайней мере в моей груди! – отвечал Петер Мунк. – Но скажи мне, так как теперь ты знаешь, о чём я думаю, что будет с нашими сердцами?

– Да что это тебя огорчает, товарищ? – спросил смеясь Эзехиель. – Живёшь ты на земле привольно, и достаточно этого. Вот то-то и хорошо в наших холодных сердцах, что при таких мыслях мы не чувствуем никакого страха.

– Пусть так, но всё же думаешь об этом, и хотя теперь я не чувствую никакого страха, но всё-таки отлично знаю, как сильно боялся ада, когда был ещё маленьким, невинным мальчиком.

– Ну, едва ли с нами там хорошо обойдутся, – сказал Эзехиель. – Я как-то спрашивал об этом у одного школьного учителя, и он сказал мне, что после смерти сердца взвешиваются, чтобы узнать, насколько они обременены грехами. Легкие сердца поднимаются вверх, а тяжёлые падают вниз. Я думаю, наши камни имеют порядочный вес.

– Конечно, – сказал Петер, – и мне часто делается неприятно, что моё сердце остаётся таким безучастным и равнодушным, когда я думаю о подобных вещах.

На этом они и покончили. Но на следующую ночь Петер раз пять или шесть слышал, как знакомый голос шептал ему на ухо: «Петер, достань себе сердце потеплее!» Он не чувствовал никакого раскаяния в том, что убил жену, но говоря прислуге, что она уехала, постоянно думал: «Куда же она могла исчезнуть?» Так он провёл шесть дней, постоянно слыша по ночам голоса и всё время думая о лесном духе и его страшной угрозе. На седьмое утро он вскочил с постели и воскликнул: «Ну хорошо! Посмотрим, могу ли я достать себе сердце потеплее! Ведь этот бесчувственный камень в моей груди делает жизнь скучной и пустой». Он быстро надел свой праздничный костюм, сел на лошадь и поехал в еловую рощу.

В еловой роще, в том месте, где деревья стояли чаще, он слез, привязал лошадь и быстрыми шагами отправился на вершину холма. Став там перед толстой елью, он произнёс своё заклинание.

Тогда вышел Стеклянный Человечек, но уже не приветливый и ласковый, как прежде, а мрачный и печальный. На нем был сюртучок из чёрного стекла, а на шляпе развевался длинный траурный флёр, и Петер хорошо знал, по кому этот траур.

– Чего ты хочешь от меня, Петер Мунк? – глухим голосом спросил он.

– У меня есть ещё одно желание, господин хозяин сокровищ, – отвечал Петер, опустив глаза.

– Могут ли желать каменные сердца? – сказал тот. – У тебя есть всё, что нужно для твоих дурных помыслов, и я едва ли исполню твоё желание.

– Но ведь вы обещали мне исполнить три желания, одно я ещё имею в запасе.

– Но я могу отвергнуть его, если оно глупо, – продолжал лесной дух. – Однако послушаем, чего ты хочешь.

– Выньте у меня этот мёртвый камень и дайте мне моё живое сердце, – сказал Петер.

– Разве я заключил с тобой эту сделку? – спросил Стеклянный Человечек. – Разве я Голландец Михель, раздающий богатства и холодные сердца? Иди к нему искать своё сердце!

– Увы, он никогда не отдаст мне его, – отвечал Петер.

– Мне жаль тебя, хотя ты и был негодным человеком, – сказал лесной дух после некоторого размышления. – Но так как твоё желание не глупо, то я, во всяком случае, не откажу тебе в своей помощи. Так слушай. Силой тебе не завладеть своим сердцем, а скорее хитростью, и, быть может, даже без особенного труда. Ведь Михель всегда только и был глупым Михелем, хотя он и считает себя необыкновенно умным. Так вот, ступай прямо к нему и сделай так, как я тебя научу.

И он научил Петера всему и дал ему крестик из чистого стекла.

– В жизни он тебе повредить не может и отпустит тебя, если ты будешь держать перед собой крестик и при этом читать молитву. А затем, получив то, что желаешь, приходи опять ко мне на это место.

Петер Мунк взял крестик, хорошо запомнил всё сказанное и отправился к жилищу Голландца Михеля. Он трижды прокричал его имя, и великан тотчас предстал пред ним.

– Ты убил свою жену? – спросил он со страшным смехом. – Так ей и надо, чтобы она не расточала твоего имущества на нищих. Но тебе придётся на некоторое время уехать из этой страны, потому что, если её не найдут, это наделает шума. Тебе, конечно, нужны деньги и ты пришёл за ними?

– Ты угадал, – отвечал Петер, – но только на этот раз очень много, так как до Америки далеко.

Михель пошёл вперёд и повёл Петера в свой дом. Там он отпер один ящик, где было множество денег, и достал оттуда целый свёрток золота. В то время как он отсчитывал на столе деньги, Петер сказал:

– Однако ты ловкая птица, Михель, и ловко надул меня, будто у меня в груди камень, а моё сердце у тебя!

– А разве это не так? – спросил с изумлением Михель. – Неужели ты чувствуешь своё сердце? Разве оно не холодно как лёд? Разве ты ощущаешь страх или печаль, разве ты можешь в чём-нибудь раскаиваться?

– Ты заставил моё сердце только остановиться, но оно, как и прежде, всё ещё в моей груди, точно так же как у Эзехиеля, который сказал мне, что ты нас надул. К тому же ты не такой человек, который мог бы так незаметно и без вреда вырвать из груди сердце. Ведь ты должен был бы уметь колдовать.

– Но я уверяю тебя, – раздражённо воскликнул Михель, – что и у тебя, и у Эзехиеля, и у всех богатых людей, обращавшихся ко мне, такие же холодные сердца, как твоё, а их настоящие сердца у меня здесь, в этой комнате!

– И как это у тебя язык поворачивается лгать! – засмеялся Петер. – Ты говори это кому-нибудь другому. Неужели ты думаешь, что во время своих путешествий я не видал десятки таких фокусов? Здесь, в этой комнате, все твои сердца слеплены из обычного воска. Что ты богат – с этим я согласен, но колдовать ты не можешь!

Тогда великан рассвирепел и распахнул дверь в соседнюю комнату.

– Войди сюда и читай все ярлыки, а вот там, гляди, сердце Петера Мунка! Видишь, как оно вздрагивает? Разве из воска можно сделать так?

– А всё-таки оно из воска, – отвечал Петер. – Настоящее сердце так не бьётся, а моё сердце всё ещё у меня в груди. Нет, колдовать ты не можешь!

– Но я тебе докажу это! – воскликнул раздосадованный Михель. – Ты сам почувствуешь, что это твоё сердце!

Он распахнул камзол Петера и, вынув из его груди камень, показал его. Затем он взял настоящее сердце, подул на него и осторожно вложил его на место. Петер тотчас же почувствовал, как оно бьётся, и опять был рад этому.

– Ну, что теперь? – спросил с улыбкой Михель.

– В самом деле, ты ведь прав, – отвечал Петер, осторожно вынимая из кармана крестик. – Я бы ни за что не поверил, что можно делать подобные вещи.

– То-то! Теперь ты видишь, что я могу колдовать! Но подойди, теперь я опять вложу тебе камень.

– Потише, господин Михель! – воскликнул Петер, отступая назад и держа перед собой крестик. – На сало ловят только мышей, и на этот раз ты остался в дураках!

В то же время Петер начал читать молитвы, какие только приходили ему на память.

Тогда Михель стал делаться всё меньше и меньше, потом упал и начал извиваться во все стороны, как червь. Он охал и стонал, и все сердца в комнате забились и застучали, как часы в мастерской часовщика. Петер испугался и, почувствовав ужас, пустился бежать из комнаты и из дома. От страха он взобрался на гору, хотя она была чрезвычайно крута. Ему было слышно, как Михель, вскочив с пола, поднял топот и шум и посылал ему вслед ужасные проклятия. Но Петер был уже наверху и бежал к еловой роще. Поднялась страшная буря, молнии, расщепляя деревья, падали направо и налево, но он благополучно добрался до владений Стеклянного Человечка.

Его сердце радостно билось, и именно потому, что оно стало биться. Но потом он с ужасом оглянулся на свою прежнюю жизнь, которая походила на эту бурю, валившую позади его прекрасные деревья направо и налево. Он вспомнил свою Лизбет, прекрасную и добрую женщину, которую он убил от скупости, и самому себе показался извергом рода человеческого. Горько плача он приблизился к холму Стеклянного Человечка. Хозяин сокровищ сидел под елью и курил из своей маленькой трубки, но вид у него был веселее, чем прежде.

– Чего ты плачешь, угольщик Петер? – спросил он. – Или ты не получил обратно своего сердца? Или холодное сердце всё ещё лежит в твоей груди?

– Ах, господин! – вздохнул Петер. – Если бы у меня было ещё холодное каменное сердце, я не мог бы плакать и мои глаза были бы так же сухи, как земля в июле. А теперь моё старое сердце разрывается на части при мысли о том, что я сделал!.. Я доводил до нищеты своих должников, я натравлял собак на бедняков и больных, я… ведь вы сами видели, как моя плеть била её по прекрасному лбу!

– Ты был великим грешником, Петер, – сказал Стеклянный Человечек. – Тебя погубили деньги и праздность. А когда твоё сердце сделалось каменным, оно уже не знало ни радости, ни горя, ни раскаяния, ни сострадания. Но раскаяние очистит тебя, и если бы только я знал, что ты в самом деле сожалеешь о прежней жизни, то мог бы ещё кое-что сделать для тебя.

– Мне ничего не надо, – отвечал Петер, печально поникнув головой. – Всё кончено. Жизнь больше ничем не обрадует меня. Что мне, одинокому, делать на свете? Мать никогда не простит мне то, что я сделал ей, а может быть, я уже свёл её в могилу. А Лизбет, жена моя!.. Лучше убейте меня, господин Стеклянный Человечек! По крайней мере тогда моя жалкая жизнь окончится разом!

– Хорошо, – отвечал Человечек, – если ты ничего больше не хочешь, то получай хоть это. Топор у меня под руками.

Он совершенно спокойно вынул изо рта свою трубочку, выколотил её и спрятал. Потом он медленно поднялся и пошёл за ель. А Петер с плачем сел на траву. Жизнь ничего больше не представляла для него, и он терпеливо дожидался смертельного удара. Через некоторое время он услыхал сзади себя тихие шаги и подумал: «Вот он и идёт».

– Оглянись ещё раз, Петер Мунк! – воскликнул Человечек.

Петер утёр с глаз слезы, оглянулся и вдруг увидел свою мать и жену Лизбет, которые ласково смотрели на него. Тогда он радостно вскочил с земли.

– Так ты не умерла, Лизбет? И вы тоже здесь, матушка, и простили меня?

– Да, они простят тебя, – сказал Стеклянный Человечек, – потому что ты искренно раскаиваешься, и всё будет позабыто. Теперь ступай домой, в хижину своего отца, и будь угольщиком, как и прежде. Если ты будешь прямодушен и честен, то будешь уважать и своё ремесло, а твои соседи будут любить и уважать тебя, как если бы ты имел десять бочек золота.

Так сказал Петеру Стеклянный Человечек, а затем простился с ними.

Все трое, призывая на него хвалу и благословение, пошли домой.

Великолепного дома богача Петера уже не было. Молния ударила в него и спалила его вместе со всем богатством. Но до отцовского дома было недалеко. Их путь лежал теперь туда, и огромная потеря их совсем не печалила.

Но как они изумились, когда подошли к хижине! Она превратилась в чудесный крестьянский дом. Всё было в нем просто, но хорошо и чисто.

– Это сделал добрый Стеклянный Человечек! – воскликнул Петер.

– Как хорошо! – сказала Лизбет. – И здесь мне гораздо приятнее, чем в большом доме с множеством прислуги!

С этого времени Петер Мунк сделался прилежным и честным человеком. Он был доволен тем, что у него было, неутомимо занимался своим ремеслом и достиг того, что своими собственными силами сделался зажиточным, уважаемым и любимым во всём Шварцвальде. Он никогда больше не ссорился с Лизбет, почитал свою мать и подавал бедным, которые стучались в его дверь.

Когда через год у Лизбет родился красивый мальчик, Петер пошёл в еловую рощу и произнёс своё заклинание. Но Стеклянный Человечек не показывался.

– Господин хозяин сокровищ! – громко крикнул Петер. – Выслушайте же меня! Ведь я ничего не хочу, кроме того, чтобы попросить вас в крестные отцы к моему сынку!

Но дух не дал ответа. Только порыв ветра быстро пронёсся между елей и сбросил на траву несколько еловых шишек.

– Так я возьму на память это, если вы не хотите позволить видеть вас! – крикнул Петер, сунул шишки в карман и пошёл домой.

Но когда он дома снял свой праздничный камзол, а его мать, желая положить одежду в сундук, стала выворачивать карманы, из них выпали четыре порядочных свёртка. Когда их развернули, в них оказались настоящие новые баденские талеры, и ни одного фальшивого! Это был крестинный подарок маленькому Петеру от Стеклянного Человечка из еловой рощи.

Они зажили тихо и мирно, и ещё впоследствии, когда у Петера Мунка волосы уже совсем поседели, он часто говорил: