Текст книги "Милосердная дорога"

Автор книги: Вильгельм Зоргенфрей

 
Вослед теням героев и царей
Скользну и я, презренный и лукавый,
И стану там, где сумерки серей,
Поодаль – дожидаться переправы.
 
 
Когда ж причалит легкая ладья
И павших примет в сладостное лоно,
Мне места не достанет в ней, и я
Застыну над обрывом Ахерона.
 
 
Беглец и трус, я оглянусь с тоской,
Но там – укор и девы-Евмениды…
И я замру над мертвою рекой
Мертвящим изваянием обиды.
 

 
Пытал на глухом бездорожье
У мертвенных чисел, у книг,
Но тяжкой премудрости Божьей
Свободной душой не постиг.
 
 
Извечно, торжественно, свято —
Положен во гроб и отпет,
И в мире, где был он когда-то,
Его, первозданного, нет
 
 
Но тайну томленья земного
Творит неустанно Господь,
И в явь претворяется слово,
И дух облекается в плоть.
 
 
Не латником в тверди небесной,
Водителем благостных сил,
Нет, к жизни и скудной и тесной
Создатель его воскресил.
 
 
Безрадостна доля вторая,
Безвестна, бездумна, бедна.
В дощатые стены сарая
Пустынная бьется весна.
 
 
Там пахнет травой прошлогодней,
И тучи косятся в окно,
И тлеет в истоме Господней
Прорытое влагой зерно.
 
 
В углу, за поленницей ржавой,
Скребется голодная мышь…
Ты, Сильный, Ты, Крепкий, Ты, Правый,
На нем свою волю творишь.
 
 
Грызет и скребется у щели,
И точит кору, не спеша,
И в скользком, отверженном теле
Ликует живая душа.
 
 
Так вот она, низкая доля,
Предел вдохновенной тщеты —
Проталины чахлого поля,
Прибитые ветром кусты.
 
 
Окутаться сумраком топким,
Дрожать в непогоду и в дождь
И славить дыханием робким
Твою милосердную мощь.
 

 
Был как все другие. Мыслил здраво,
Покупал в субботу «Огонек»,
К Пасхе ждал на шею Станислава
И на самой Вербной занемог.
Диагност в енотовой шинели
Прибыл в дом, признал аппендицит
И потом простился еле-еле,
Получив пятерку за визит.
На Святой поведала супруга
С чувством скорби и без лишних слов,
Что в итоге тяжкого недуга
Умер муж, Иван Фомич Петров.
На кладбище ехал он по чину —
По расчету на шесть лошадей.
Провожала доброго мужчину
Группа сослуживцев и друзей.
И, калошей попирая ельник,
Говорил фон-Штрупп, правитель дел:
«Странно, право… Жив был в понедельник,
Нынче ж мертв. Печален наш удел!».
Собеседник ухмылялся тупо.
С крыш текло. Весенний жидкий луч
Отразился от калош фон-Штруппа
И стыдливо спрятался меж туч.
Был Петров чиновником в Синоде,
Жил с женой, стоял за «Огонек».
Ты совсем в другом, читатель, роде —
Адвокат, профессор, педагог.
Веришь только в толстые журналы,
Ждешь реформ, чины не ставишь в грош
И, как все другие либералы,
Просто так – с подругою живешь.
Болен был Петров аппендицитом,
То есть воспалением простым.
Ты умрешь, сражен сухим плевритом,
Осложненным чем-нибудь другим.
И твоя кончина будет чище:
О тебе заметку тиснет «Речь»,
Ляжешь ты на Волковом кладбище,
Где Петров не догадался лечь.
Прах твой к месту вечного покоя
На руках поклонники снесут,
Скажут речь о недостатках строя
И тебя их жертвой назовут.
И погода будет не такая,
И другой, конечно, будет гроб,
Лития особая, другая,
И особый, либеральный поп.
 
 
Если там ты встретишься с Петровым,
Ты ему не подавай руки —
Чинодралу с Станиславом новым,
С гнусным воспалением кишки.
Легким взмахом серебристых крыльев
Отделись и пребывай суров:
Ты – Иванов, Яковлев, Васильев,
Не какой-нибудь Петров.
 

Июль 1913

 
И дикой сказкой был для вас провал
И Лиссабона и Мессины.
 

Ал. Блок

 
Кружит, в веках прокладывая путь,
Бескрылая, плывет неторопливо,
И к солнцу поворачивает грудь,
И дышит от прилива до отлива.
 
 
Отроги гор – тугие позвонки —
Встают грядой, застывшей в давней дрожи,
И зыблются покатые пески
Изломами растрескавшейся кожи.
 
 
На окуляр натягивая нить,
Глядит в пространства звездные астр оном
И тщится бег свободный подчинить
Незыблемым и мертвенным законам.
 
 
А химика прокисленная длань
Дробит куски разрозненного тела,
И формула земли живую ткань
В унылых письменах запечатлела.
 
 
Но числам нет начала и конца,
И веет дух над весом и над мерой —
А камни внемлют голосу певца,
И горы с места двигаются верой.
 
 
Удел земли – и гнев, и боль, и стыд,
И чаянье отмстительного чуда,
И вот, доныне дерево дрожит,
К которому, смутясь, бежал Иуда.
 
 
И кто пророк? Кто скажет день и час,
Когда, сорвавшись с тягостного круга,
Она помчит к иным созвездьям нас,
Туда, где нет ни Севера ни Юга?
 
 
Как долго ей, чудовищу без пут,
Разыскивать в веках себе могилу,
И как миры иные назовут
Ее пожаром вспыхнувшую силу?
 

 
Поздней ночью над Невой,
В полосе сторожевой,
Взвыла злобная сирена,
Вспыхнул сноп ацетилена.
 
 
Снова тишь и снова мгла.
Вьюга площадь замела.
 
 
Крест вздымая над колонной,
Смотрит ангел окрыленный
На забытые дворцы,
На разбитые торцы.
 
 
Стужа крепнет. Ветер злится.
Подо льдом вода струится.
 
 
Надо льдом костры горят,
Караул идет в наряд.
Провода вверху гудят:
Славен город Петроград!
 
 
В нише темного дворца
Вырос призрак мертвеца,
И погибшая столица
В очи призраку глядится.
 
 
А над камнем, у костра,
Тень последнего Петра —
Взоры прячет, содрогаясь,
Горько плачет, отрекаясь.
 
 
Ноют жалобно гудки.
Ветер свищет вдоль реки.
 
 
Сумрак тает. Рассветает.
Пар встает от желтых льдин,
Желтый свет в окне мелькает.
Гражданина окликает
Гражданин:
 
 
– Что сегодня, гражданин,
На обед?
 
 
Прикреплялись, гражданин,
Или нет?
 
 
– Я сегодня, гражданин,
Плохо спал:
Душу я на керосин
Обменял.
 
 
От залива налетает резвый шквал,
Торопливо наметает снежный вал —
Чтобы глуше еще было и темней,
Чтобы души не щемило у теней.
 

1920

 
Еще скрежещет старый мир,
И мать еще о сыне плачет,
И обносившийся жуир
Еще последний смокинг прячет,
 
 
А уж над сетью невских вод,
Где тишь – ни шелеста, ни стука —
Всесветным заревом встает
Всепомрачающая скука.
 
 
Кривит зевотою уста
Трибуна, мечущего громы,
В извивах зыбкого хвоста
Струится сплетнею знакомой,
 
 
Пестрит мазками за окном,
Где мир, и Врангель, и Антанта,
И стынет масляным пятном
На бледном лике спекулянта.
 
 
Сегодня то же, что вчера,
И Невский тот же, что Ямская,
И на коне, взамен Петра,
Сидит чудовище, зевая.
 
 
А если поступью ночной
Проходит путник торопливо,
В ограде Спаса на Сенной
Увидит он осьмое диво:
 
 
Там, к самой паперти оттерт
Волной космического духа,
Простонародный русский черт
Скулит, почесывая ухо.
 

Октябрь 1920

 
Вот и всё. Конец венчает дело.
А казалось, делу нет конца.
Так покойно, холодно и смело
Выраженье мертвого лица.
 
 
Смерть еще раз празднует победу
Надо всей вселенной – надо мной.
Слишком рано. Я ее объеду
На последней, мертвой, на кривой.
 
 
А пока что, в колеснице тряской
К Митрофанью скромно путь держу.
Колкий гроб окрашен желтой краской,
Кучер злобно дергает вожжу.
 
 
Шаткий конь брыкается и скачет,
И скользит, разбрасывая грязь,
А жена идет и горько плачет,
За венок фарфоровый держась.
 
 
– Вот и верь, как говорится, дружбе:
Не могли в последний раз придти!
Говорят, что заняты на службе,
Что трамваи ходят до шести.
 
 
Дорогой мой, милый мой, хороший,
Я с тобой, не бойся, я иду…
Господи, опять текут калоши,
Простужусь, и так совсем в бреду!
 
 
Господи, верни его, родного!
Ненаглядный, добрый, умный, встань!
Третий час на Думе. Значит, снова
Пропустила очередь на ткань. —
 
 
А уж даль светла и необъятна,
И слова людские далеки,
И слились разрозненные пятна,
И смешались скрипы и гудки.
 
 
Там, внизу, трясется колесница,
И, свершая скучный долг земной,
Дремлет смерть, обманутый возница,
С опустевшим гробом за спиной.
 

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИК

1

 
Граф Толстой Алексей не довел до конца
Свою повесть о храбром Потоке;
Двести лет он заставил проспать молодца
И притом не подумал о сроке.
«Пробужденья его, – он сказал, – подождем,
Что увидит Поток, мы про то и споем».
Но, конечно, Толстой не дождался:
Занемог как-то раз и скончался.
 

2

 
На себя я решился ответственность взять
За рассказ о дальнейших событьях,
Но прошу униженно: стихи прочитать
И немедля затем позабыть их,
Ибо я – не поэт, а рассказчик простой,
И, конечно, не так написал бы Толстой,
Он был мастер былинного склада, —
Мне же суть передать только надо.
 

3

 
Дело в том, что Поток мог и больше проспать,
Если б всё было мирно и гладко;
Но средь самого сна… как бы это сказать?..
На душе его сделалось гадко,
И нелепый в ушах начался перезвон;
Встал, глаза приоткрыл и прислушался он;
За стеной в барабан ударяли
И на воздух из пушек стреляли!
 

4

 
Удивился Поток: «Что за шум за такой?
Побежать посмотреть, что случилось?
Ведь недаром же мне среди ночи глухой
Безобразное что-то приснилось!
Да и спать надоело – суставы хрустят,
Поразмяться могучие плечи хотят;
Отдохнул я порядком, бесспорно.
Днем дремать – оно как-то зазорно!»
 

5

 
И на площадь широкую вышел Поток —
Видит, площадь народом покрыта.
Слышны крики: «Япония», «Дальний Восток»,
«Камимура», «Цзинь-Чжоу», «Мутсу-Хито»…
Слышит: люди «ура!» исступленно кричат,
Шапки, зонтики, палки на воздух летят;
Все поют, все на месте толпятся
И порой непечатно бранятся.
 

6

 
«Ну, – подумал Поток, – ожидай тут добра,
Видно, разум у всех помутился», —
И к тому, кто кричал всех задорней «ура!»,
Он с вопросом таким обратился:
«Объясни мне, любезный, о чем у вас крик?
Что за новый такой, непонятный язык?
Отчего о порядке не просят?
И кого так нещадно поносят?»
 

7

 
«Что ты, что ты, родимый? – он слышит в ответ. —
Постыдись, неужели не знаешь?
Ты, наверное, друг, ежедневных газет
И ночных телеграмм не читаешь?
Мы воюем с японцами, с желтым врагом;
Познакомятся, бестии, с русским штыком,
Не забудут нас долго макаки,
Мы пропишем им мир – в Нагасаки!»
 

8

 
«Погоди, – говорит удивленный Поток, —
Погоди, дай мне с духом собраться!
Кто такие японцы? Где Дальний Восток?
И за что мы должны с ними драться?»
– «Я не знаю, – Потоку в ответ патриот, —
Где живет этот самый японский народ,
Слышно, за морем где-то селятся;
Где нам, людям простым, разобраться?
 

9

 
А касательно, значит, причины войны,
То причины известны начальству,
Мы же верить родителям нашим должны:
Нас тому обучают сызмальства».
Но Поток, возмутясь, говорит: «Погоди!
Больно просто выходит: пошлют, так иди!
Воевать-то и мы воевали,
Но за что и про что – понимали?»
 

10

 
«Виноват! – позади его кто-то сказал
В чрезвычайно ласкательном тоне. —
О причинах войны я подробно писал
В предпоследнем своем фельетоне».
(Это был публицист, как узнали потом,
Из играющих ловко газетным листом,
Помышляющих только о моде
И меняющих цвет по погоде.)
 

11

 
«Извиняюсь, – сказал он, – что вас перебью,
Но надеюсь, что вы не в обиде,
Я свой взгляд откровенно сейчас разовью
В популярном, упрошенном виде.
Для меня, как для русского, в деле войны
Все причины понятны и цели ясны,
Пусть шипят государства другие, —
Цель главнейшая: слава России!
 

12

 
Как вторую причину, могу указать
На избыток отваги народной,
А как третью – возможность для нас отыскать
Выход в море, прямой и свободный!
За четвертую мы не признать не могли
Перспективу забрать клок соседней земли,
Но при этом, добавлю я в-пятых.
Просветить азиатов проклятых!
 

13

 
Дальше… слава России… ах, да! я забыл,
Что об этом уже мы сказали…
Сил народных избыток… и он у нас был…
Выход в море… его мы считали?..»
– «Погоди! – закричал, рассердившись, Поток. —
Ты, я вижу, учен, да в делах не знаток!
Слышишь, бают, на славу России
Поначалу надежды плохие.
 

14

 
А по части избытка отваги и сил
Ты соврал: больно всюду недужно!
Насчет выхода в море и пуще смудрил:
Никакого нам моря не нужно!
Нам не по морю плыть, кораблей не водить;
По земле бы сперва научиться ходить!
И земли-то, кажись, нам довольно…
Вот живется не слишком привольно».
 

15

 
«Агитатор! – вскричал, побледнев, публицист. —
Пропишу, затравлю, загоняю!»
Но Поток говорит: «Что ж, я совестью чист,
Говорю всё, что вижу и знаю».
Но к нему публицист: «Ты, брат, больно речист,
Посмотрите, ребята, прямой анархист!»
А Поток отвечает: «Не знаю,
Но, конечно, войны не желаю!»
 

16

 
Тут все подняли крик, угрожают, шумят,
Наступают густыми рядами;
Слышны крики: «Отечество», «Церковь», «Солдат»
И что кто-то «подкуплен жидами».
Полицейских зовут, намекают на суд,
Кулаками и палками в гневе трясут
И Потока с язвительным тоном
Называют «японским шпионом».
 

17

 
Стало тошно Потоку от этих речей,
В голове у него помутилось,
Засверкали огни молодецких очей,
И тревожное сердце забилось…
Мой читатель, я вижу, давно уже ждет,
Что Поток, словно сноп, упадет и заснет, —
Но Поток, рассердись, заявляет,
Что он более спать не желает.
 

18

 
Почему не желает он более спать
И каким таким делом займется,
Мы и сами того не сумеем сказать, —
Может быть, в другой раз доведется.
В этом месте, однако, точь-в-точь как Толстой,
Слышу также я оклик внушительный: «Стой!
Стой! он публику только морочит,
Отвертеться, наверное, хочет!
 

19

 
Почему он, во-первых, в стихах рассказал
О невеже таком, о Потоке?
И зачем вообще так игриво писал
О событьях на Дальнем Востоке?
Что хотел он сказать? Что он мог доказать?
Как идеи его меж собою связать?
И к чему он приплел публициста?
Повторяем: здесь дело не чисто!»
 

20

 
Разумеется, автор ответить бы мог,
Но молчать себя вправе считает:
Вольнодумное слово-де молвил Поток,
Так Поток за него отвечает!..
Впрочем, я пошутил: соглашаюсь вперед,
Что подобный ответ – не ответ, а обход,
И утешу: не так еще поздно, —
Будет время – отвечу серьезно!
 

Конец 1904

(Посвящается «Зрителю»)

 
Я люблю взглянуть на сцену,
Мне забавны лицедеи.
Уплатив за место цену,
Мирно сел я в галерее.
Созерцаю скромным взором
Театральную обитель,
И твердят лакеи хором:
«Вы здесь зритель, только зритель!»
 
 
Час проходит. Очевидно,
Что актеры учат роли,
Мне становится обидно,
Я кричу: «Играйте, что ли!»
Услыхав такое слово,
Благочиния блюститель
Наклоняется сурово,
Говоря: «Вы только зритель».
 
 
Дан сигнал. Два-три актера
Декламируют жестоко;
Слово каждое суфлера
Ясно слышно издалека.
Я кричу: «Суфлера к черту!»
Появляется служитель
И, приблизив палец к орту,
Говорит мне: «Тсс… Вы зритель!»
 
 
Узнаю не без досады,
Что смотрел уж эту дрянь я:
Перекрашены наряды,
Переделаны названья…
«Стой! – кричу я. – Невозможно!
Стой! Я хлама не любитель!»
На меня глядят тревожно:
«Тише, зритель! Тише, зритель!»
 
 
Сыгран акт последний драмы,
Сняты шлемы, шпаги, ленты;
Подрумяненные дамы
Щедро шлют аплодисменты.
Я смотрю на них с укором…
Появляется служитель:
«Аплодируйте актерам!
Вы же – зритель! Вы же – зритель!»
 
 
Из театра выхожу я
И мечтаю громогласно,
Как друзьям своим скажу я,
Что спектакль прошел ужасно.
Но при выходе из зданья
Ждет меня распорядитель:
«Абсолютное молчанье!
Ради бога! Вы лишь зритель!»
 

<18 сентября 1905>

(Отрывок из краткой географии России)

 
Чем известна, чем гордится
Развеселая столица?
Как поддержит свой престиж
Русский Лондон и Париж?
 
 
Александровской колонной,
Кавалерией салонной,
Медной статуей Петра
И конюшнями двора;
 
 
Правоведами в корсетах,
Хулиганами в манжетах,
Петропавловским мешком
И Семеновским полком;
 
 
Всей полицией угрюмой,
Государственною думой,
Резиденцией царя
И Девятым января;
 
 
Нововременской крамолой,
Заколоченною школой,
Ожиданием «конца»
И решеткой вкруг дворца;
 
 
Униженьем человека,
Совещанием Кобека,
Храмом начатым Христа
И актрисой Балета.
 

<11 декабря 1905>

 
За то, что на войне, играя в прятки,
Храня присягу, данную царю,
Врагу вы дерзко показали пятки,
Благодарю.
 
 
За то, что вы нагайкою и пикой
Встречали обновления зарю,
За ваше зверство, за разгул ваш дикий
Благодарю.
 
 
За то, что женщин храбро вы рубили,
Что старикам кричали: «Запорю»,
За то, что граждан мирных победили,
Благодарю.
 
 
Служите ж верой-правдою до гроба,
О вас молитву к небу я творю;
А за разбой, за наглость вас особо
Благодарю.
 

<11 декабря 1905>

 
О, этот город на берегу реки
И его дома, трижды обысканные!
И эти городовые, стоящие на углах!
Их свирепые лица, непечатная ругань!
О, эти храмы! Они недостроены.
О, терема – без обитателей,
И эти офицеры, стреляющие в штатских,
В безоружных штатских (там, в ресторанах)!
И вы, закрытые двери университета!
И ты, стоящий возле них пристав!
И эти сыщики! Этот цвет гороховый.
И эти казаки! Ах, эти казаки,
Эти ужасно храбрые казаки!
 

 
О деревня, о ты, трижды тихая,
О ты, трижды тихая деревня!
Там пригорки, а здесь ручейки…
И этот толстый помещик! Эти худощавые крестьяне!
Их худощавые лошади и коровы,
И их вилы, их железные вилы,
Их остро наточенные топорики!
Эта школа! (Она не протоплена.)
Это поле! (Оно не засеяно.)
И там, вдалеке, волостное правление
(О, не ходите туда, не ходите!)
И этот старик, сидящий на завалинке…
(Он только что выпорот.)
И эти казаки! Ах, эти казаки,
Эти ужасно храбрые казаки!
 

Январь или февраль 1906

 
Ой, полна, полна коробушка…
 

Некрасов

 
«Ой, полна тюрьма пред Думою,
Есть эсеры и ка-де!
Что мне делать – не придумаю,
Помогите, граф, в беде.
 
 
Тюрьмы строим мы немалые,
Их заводим без числа,
Но итоги небывалые
Конституция дала».
 
 
Витте бережно торгуется:
«Нам, мол, денег негде взять…»
Дурново шумит, волнуется,
Предлагает всех сослать.
 
 
Знает только жандармерия,
Как поладили они…
Смолкни, голос недоверия,
Графа строго не вини!
 

<6 марта 1906>

 
В этом очерке правдивом
Я намерен рассказать,
Как прощался Фридрих Купфер,
Молодой штеттинский немец,
С огорченною супругой,
Перед тем как совершить
Путешествие в Россию.
 
 
Уезжая из Штеттина
По делам торговой фирмы,
Прусский немец Фридрих Купфер
Говорил своей супруге,
Добродетельной Шарлотте:
«Друг бесценный, радость сердца!..
Еду я в страну жандармов,
Губернаторов Курловых,
Адмиралов Чухниных.
Еду я туда, где Витте
Конституцию проводит
И где графу в этом деле
Помогает Дурново.
Друг бесценный, радость сердца!
Еду я в тот край пустынный,
Где медведей и казаков
Можно встретить в городах.
Обними меня, Шарлотта,
Горько плачьте, Фриц и Карльхен!»
Заливаяся слезами,
Кротко мужа умоляла
Златокудрая Шарлотта:
«Радость сердца, добрый Фридрих,
Отложи свою поездку
В незнакомую страну!
Кто жену твою поддержит,
Кто детей твоих прокормит,
Если Мин тебя пристрелит,
Если Грингмут очернит?»
Но, потея от натуги,
Отвечал ей честный немец:
«Дорог мне и Фриц и Карльхен,
Ты дороже их обоих,
Но дела торговой фирмы
Для меня важней всего!»
– «Если так, – сказала кротко
Огорченная Шарлотта, —
Если так, то ты, конечно,
Дашь себя застраховать?»
– «Был я в обществе “Колумбус”, –
Отвечал ей Фридрих Купфер, —
Был я в обществе “Колумбус”,
Всё подробно объяснил.
Надо мною посмеялись
И сказали: “Тех, кто едет
По делам торговой фирмы
На Луну или в Россию,
Мы от смерти и увечья
Не беремся страховать!”
Что поделать? Надо ехать! —
Помолчав, прибавил Фридрих. —
Обними меня, Шарлотта!
Фриц и Карльхен, не реветь!
Из страны медведей бурых
Привезу я вам игрушки:
Две казацкие нагайки,
Полицейских два свистка!
Полно плакать, радость сердца!
Уложи белье в корзину,
Не забудь в дорожный ящик
Больше мыла положить!»
 

<1906>

Стихотворная сатира первой русской революции (1905–1907). Л., 1969.

Ал. Блоку

 
Вдохновенно преклонив колени,
Кто предстал в тиши у алтаря?
По чьему лицу живые тени
Разбросала смутная заря?
 
 
Я узнал, стыдливый друг молчанья,
Я узнал чарующий твой взгляд!
Эти очи, полные сиянья,
О любви безмолвно говорят…
 
 
О любви, родившейся от света,
О любви, пьянящей, как цветы,
О безумстве юного поэта,
Паладина призрачной мечты.
 

<1915>

«Русская литература». 1979, № 4.

 
Лежу в гробу и женщин не целую…
Прохожий, это – общая судьба!
Зайди ж, как Санин некогда, в пивную
И помяни усопшего раба.
 

 
Пофилософствуй, путник-друг,
Как всё превратно в этом мире:
Любить жену, иметь две пары брюк —
И написать рассказ «Четыре»!
 

 
Горькую банщик запьет, не утешатся Эйленбург с Мольтке…
Шутка ли: нет Кузмина, Гарден же пишет статья
 

 
Он для народа сделал больше всех,
Взывая каждою строкою:
Снабдите русского крестьянина землею,
Иль повесть напишу длиннее втрое,
Чем «Грех».
 

 
Смелой рукою стучись ты
В двери блаженной страны.
О, если бы все анархисты
Были бы так же страшны!..
 

 
Сей писатель умер от удара,
Ибо днем и ночью он строчил,
Отсылая четверть гонорара
В магазин бумаги и чернил.
 

<1908>

 
А это писатель без пятен,
Евгений Замятин.
С лица он был чист и приятен,
Фигурою статен,
В сношеньях с людьми аккуратен,
Отменно опрятен.
Язык его свеж, ароматен,
Не чужд отсебятин,
Сюжет неизменно занятен,
С полслова понятен.
Недаром известен и знатен
Евгений Замятин.
 

 
Лежу, Пильняк. Сквозь гробовую щель:
Россия —
– революция –
– метель:
Печатных, в месяц, добрых три листа,
А то и пять.
Но – сомкнуты уста.
 

 
Стынут уста в немой улыбке.
Сон или явь? Христос, помоги!
На ногу правую, по ошибке,
Надели туфель с левой ноги!
Милый ушел, усмехнувшись криво,
С поднятым воротником пиджака.
Крикнула: «Стой! Я еще красива!»
А он: «Нельзя. Тороплюсь. Пока!»
 

 
Удалой покойник этот
Затрудняться не привык:
Как-то влез на броневик
И, задумавшись на миг,
Изобрел формальный метод.