Текст книги "Милосердная дорога"

Автор книги: Вильгельм Зоргенфрей

ВИЛЬГЕЛЬМ ЗОРГЕНФРЕЙ. МИЛОСЕРДНАЯ ДОРОГА

Виктор Кудрявцев. «Но любви простятся вольные И невольные вины» (Предисловие)

28 июня 1916 года в записной книжке Александра Блока, словно бы подводящего в ожидании скорого призыва в армию определенные жизненные и литературные итоги, появляется следующая запись: «Мои действительные друзья: Женя (Иванов), А. В. Гиппиус, Пяст (Пестовский), Зоргенфрей».

Все четверо пережили своего великого друга, пройдя через многие жестокие испытания сталинской эпохи: тюрьмы, ссылки, материальные лишения, цензурные преследования. Их уход, одного за другим, в течение каких-нибудь четырех лет, конечно, не вызвал такого общественного резонанса, как смерть Блока. И дело даже не столько в разных масштабах их дарования, сколько в обстоятельствах, сопутствующих трагическому финалу. Владимир Пяст скончался в конце 1940 года, вернувшись в Москву после 6-летней ссылки. В 1942 году умер от голода в блокадном Ленинграде Евгений Иванов. В том же году не стало и Александра Гиппиуса. А раньше всех, 21 сентября 1938 года, был расстрелян по сфабрикованному «писательскому делу» Вильгельм Зоргенфрей, которому, помимо прочего, инкриминировалась «подготовка террористического акта».

Долгие годы Вильгельм Александрович Зоргенфрей (1882, Аккерман – 1938, Ленинград) оставался для читателей «спутником Блока», переводчиком немецкой поэзии и прозы (Гейне, Гёте, Геббель, Клейст, Грильпарцер…). Как лирический поэт Зоргенфрей известен много меньше. Это и не удивительно: до 1917 года он печатался крайне редко, причем свои сатирические стихи помещал в периодической печати под псевдонимами ZZ и Гильом ZZ. Книгу стихотворений выпустил всего одну: «Страстная Суббота» (Пб., 1922), включив в нее только 30 произведений, что не преминул отметить в своей рецензии Валерий Брюсов, поерничав по поводу столь «скромного приношения “на алтарь Муз”». Маститый критик, посетовав на то, что стихи сборника «довольно бесцветны» и «от 18 лет работы можно было бы ожидать гораздо большего», в конце своего разбора милостиво отметил наличие в книге ряда удачных, более того, «совсем хороших строф» и стихов («Печать и революция». 1922, № 6). Впрочем, не будем забывать, что послеоктябрьская критическая деятельность Брюсова, ставшего членом правящей в стране партии, претерпела существенную деформацию. Теперь он без зазрения совести мог предпочесть полуграмотные, но идейно близкие вирши пролеткультовцев, цветаевским «Верстам» или «Второй книге» Мандельштама.

В юности, пленившись стихами Александра Блока, став на долгие годы его преданным, искренним другом, Вильгельм Зоргенфрей не мог не находиться под сильнейшим влиянием символистской, прежде всего блоковской, поэтики. Тем не менее, это был настоящий поэт, пусть и с небольшим диапазоном голоса, умеющий быть и глубоко трагическим, и трогательно нежным. Достаточно прочесть посвящение Блоку «Помнит месяц наплывающий…» (1913) или наиболее зрелые стихотворения рубежа 10-20-х годов прошлого века: «Над Невой», «Еще скрежещет старый мир…». Помимо этих, неоднократно цитировавшихся поэтических вершин Зоргенфрея, нельзя не вспомнить и последнее стихотворение книги «Вот и всё. Конец венчает дело…». За бытовой, обыденной историей, рассказанной горько ироничным, едва ли не бесстрастным тоном, скрывается бездна боли, отчаяния и любви женщины, оставшейся наедине со своей бедой в холодном и голодном красном Петрограде.

В 1916 году Блок посвятил Зоргенфрею одно из известнейших своих стихотворений «Шаги Командора». Тот, в свою очередь, был одним из немногих в окружении поэта, кто поддержал «Двенадцать», а позднее посвятил «благословенной памяти Александра Александровича Блока» свой поэтический сборник. Однако лучшим и достойнейшим памятником ушедшему другу стали две статьи Зоргенфрея в журнале «Записки мечтателей»: «Блок» и «А. А. Блок. (По памяти за 15 лет, 1906–1921 гг.)». Высокую оценку мемуарам дали многие современники, близко знавшие поэта, и что особенно показательно – его родные и близкие.

« Чище, глубже Вас никто еще не писал о Саше… Весь облик встает перед глазами.

Трогательно до глубины. Мне лично такоеего понимание всего дороже. Такой он и был. Он не обманывал людей… И Ваши слова о нем звучат музыкой…», – писала Зоргенфрею в декабре 1921 года мать Блока, А. А. Кублицкая-Пиоттух.

Ей вторила, спустя десять лет, тетка поэта, М. А. Бекетова: «…Я только что прочла Ваши воспоминания… Я нахожу, что это лучшее, что написано о Блоке. Есть воспоминания более блестящие по яркости, по силе таланта, но столь трогательно благоговейных, как Ваши, нет и не будет… Для того, чтобы так написать, надо любить А<лександра> А<лександровича> так бескорыстно, без задних мыслей, без тени зависти, как любили его Вы…».

После смерти Блока и выхода в свет «Страстной Субботы» Зоргенфрей почти не писал стихов, до конца жизни пребывая в тени славы своего более именитого собрата, оставаясь верным его памяти.

СТРАСТНАЯ СУББОТА. СТИХИ (Петербург: Издательство «Время», 1922)

Благословенной памяти Александр Александровича Блока

Настоящая книга составлена из стихотворений, написанных с 1904 по 1921 г., с перерывами, доходящими до нескольких лет. В отдел I «Кладбище» включены стихотворения 1904–1907 гг.; некоторые из них должны быть признаны юношескими; другие принадлежат, во всяком случае, эпохе отдаленной, смутно памятной современному сознанию. В отдел II «Милосердная дорога» вошли позднейшие стихотворения, до написанных в минувшем году включительно.

Оба отдела связаны некоторым единством поэтического восприятия жизни и смерти; образным выражением этого единства служит наименование книги «Страстная Суббота».

В.З.

Февраль 1922

 
Прошлой ночью злобно пела вьюга,
Снег сковал густую зелень елей.
Поутру пришла моя подруга,
Принесла венок из иммортелей.
 
 
Вся в снегу железная решетка,
Вся в снегу встречает солнце утра,
На морозе ласково и четко
Расцветают краски перламутра.
 
 
Ты с креста стряхнула легкий иней
И венок к распятью прикрепила.
Зацвела под снежною пустыней
И вздохнула тихая могила.
 
 
Уходя, ты крест поцеловала…
Миг свиданья беден был и краток,
Но на влажном зеркале металла
Детских губ остался отпечаток.
 

 
Тень от черного креста
На могильном ляжет камне…
Ах, вечерняя мечта
Упоительно близка мне.
 
 
Рано, рано, подожди!
Ночь еще не победила —
Злые чары на пути
Восходящего светила.
 
 
Вот, прозрачней стала высь,
Лунный отблеск множит тени,
Хрупким золотом зажглись
Посветлевшие ступени.
 
 
Тайна смерти – позади,
Тайна неба – у порога…
Рано, рано, подожди…
Подожди велений Бога.
 

 
Я побежден неведомою силой,
Я приношу невидимому дань.
Проходят дни. Над скорбною могилой
Сплетает время призрачную ткань.
 
 
Мой прах истлел. Враждебные стихии
Разрушили могильную плиту.
Венки из роз, поблекшие, сухие,
Истлели, прикрепленные к кресту.
 
 
Я слышу: путник бродит меж холмами,
Минувшего отыскивая весть,
И надпись, полустертую годами,
Припав к земле, пытается прочесть.
 
 
И не найдя ответного призыва,
В могильных снах прозрев свою судьбу,
Встает с земли и думает тоскливо
Об имени уснувшего в гробу.
 

 
За гранями узорного чертога
Далеких звезд, невидимый мирам,
В величии вознесся к небесам
Нетленный храм Неведомого Бога.
 
 
К нему никем не найдена дорога,
Равно незрим он людям и богам,
Им, чьи судьбы сомкнулись тесно там,
У алтаря Неведомого Бога.
 
 
За гранью звезд воздвигнут темный храм.
Судьбы миров блюдет он свято, строго,
Передает пространствам и векам.
 
 
И много слез, и вздохов тяжких много
К нему текут. И смерть – как фимиам
Пред алтарем Неведомого Бога.
 

1904

 
Я стучался в сердца людские,
Молчаливой не вняв земле:
Укажите пути всеблагие,
Направьте в туманной мгле.
 
 
Были холодны, были враждебны
Пресыщенные взоры их,
Славословья, гимны, молебны
Заглушили трепетный стих.
 
 
Ныне верю, что камни живы
И живые мертвы сердца,
Ныне знаю – мгновенья лживы
И безмерна лишь святость конца.
 
 
Между мной и ликующим миром
Никогда не поблекнет тень.
Возжигайте ладан кумирам,
Возжигайте – но близок день!
 

1904

 
И понеслися они в урагане высоко, высоко…
Синее море под ними, шумя, разостлалось без краю,
Волны ходили, дробясь, и сверкала холодная пена,
Ярко сверкала внизу, рассыпаясь серебряной пылью.
Мерно потом проносились они над пустынной землею,
Слышали пение ветра и нежно дрожали всем телом,
Запах вдыхая цветов и любуясь манящим узором.
…Долог был путь их воздушный, и выше они поднялися,
Выше они поднялися над царством цветов и туманов.
Было мертво, и печально, и тускло в пустынях эфира,
Вздрогнув, порвалися струны и звуков внезапно не стало.
Только стучали сердца, два созвучные сердца стучали,
Два палящие взора встречались, сближались, сплетались,
Два палящие взора – лучи загоревшихся душ их,
Вечным огнем загоревшихся душ их, зажженных любовью.
 

Б. Кирпичниковой

 
Ночью сон наш нежат вьюги, к утру будят холода.
На заре, в туманном круге, солнце греет сталь пруда.
 
 
Мы живем в высоком доме, под горой увядший сад.
В полдень, в радостной истоме, стекла алые дрожат.
 
 
На куртинах, под балконом, георгины отцвели.
Целый день с прозрачным звоном режут небо журавли.
 
 
Ветер поле обвевает, в полдень прячется в овраг,
На закате налетает, рвет и треплет красный флаг.
 
 
Чье-то тихое мерцанье гаснет трепетно вдали,
Чье-то звонкое молчанье сторожит покой земли.
 
 
Сходит день в чужие страны, стынет низкий небосвод,
И опять поют туманы, водят бури хоровод.
 
 
Вихри бьются в стены дома, крутят мутное кольцо,
Зацветающая дрема тихо всходит на крыльцо.
 
 
Сумрак сердца не встревожит, вьюга снов не замутит,
Светлый день безбурно прожит и любовью перевит.
 

 
Из мрамора, звенящего победно,
Мы поклялись воздвигнуть стройный храм.
Ничтожные! Как сердце наше бедно,
Как далеко от праха к небесам!
 
 
Прервался труд, и храм наш недостроен;
Среди долин пятном белеет он;
Весенний ветер дышит из пробоин
И обвевает линии колонн.
 
 
Да пыль кругом ложится голубая,
Крутясь в лучах полдневного тепла,
И уж трава, душистая, сырая,
Меж мраморов разбитых поросла.
 
 
Но близок сердцу храм незавершенный
 
 
………………………………………………
 

 
Сердце еще не разбилось —
Верит, и любит, и ждет…
Целую ночь ты молилась,
Целую ночь, напролет.
 
 
Пламя свечи трепетало,
Дымно горело, темно.
Поздняя вьюга стучала
Сослепу в дверь и в окно.
 
 
Поутру злобным порывом
Ветер свечу погасил.
Я по тоскующим нивам,
Плача, тебя проводил.
 
 
Сердце еще не разбилось —
Верит, и любит, и ждет.
Грустно со мной ты простилась,
Гордо пошла ты вперед.
 
 
Шла ты с душою открытой,
Шла в опустевших полях…
Бог тебе будет защитой
В чуждых и дальних путях!
 

 
Тайны неба не раскрыты,
Знаки звезд не сочтены.
Чутко каменные плиты
Стерегут немые сны.
 
 
Меж могильными холмами
Бродит Ночи и Утра ждет.
Вечность веет над крестами
Нить забвения плетет.
 
 
Под холодною землею
Тлеют спящие в гробу;
Время властною рукою
Заметает к ним тропу.
 
 
За оградою могильной
Даль безвестна и темна.
Спите с миром! Бог всесильный
Помнит ваши имена!
 

 
Отзвенели, порвались струны,
Поблекли слова любви.
Дали мутны, гремят перуны,
И небо, все небо в крови.
 
 
Точит кровь по снегам узоры,
Зажигает зарево днем,
И людские темные взоры
Кровавым горят огнем.
 
 
Я ее проклинаю всей силой,
Всей силой живой души,
И мой голос, мой крик унылый
Не один, не замрет в глуши.
 
 
Любовь и во мраке светит,
Любовь зовет и в огне…
Друг, безвестный друг мой ответит,
Издалёка ответит мне.
 

Январь 1905

 
День сгорел. Поплыли в сумрак черный
Терема, бойницы и зубцы.
Собирались к паперти соборной
Христа ради нищие слепцы.
 
 
Проходил с царицей царь к вечерне,
Проходил, стрельцами окружен.
Позади – нестройный ропот черни,
Гром оружья, колокольный звон.
 
 
У слепых безрадостные лица,
И лампады меркнут, не горя,
И, понурясь, бледная царица
Оперлася на руку царя.
 
 
Из казны, казны своей богатой
Царь дарит убогих и слепцов.
Следом ходит шут его горбатый,
Тешит двор игрою бубенцов.
 
 
Потускнели ризы и оклады,
Замер, смолк слепых убогий хор…
Царь с царицей, стоя у ограды,
На высокий крестятся собор.
 
 
За оградой – рев и гул победный,
Вкруг царя – бояре и попы.
Ходит шут, звенит игрушкой медной
И мигает в сторону толпы.
 

Сентябрь 1906

 
Страшно. Ушли, позабыли,
Громко смеялись окрест.
Знак завершившейся были —
Черный, из дерева, крест.
 
 
Умер. Мой гроб заколочен,
Крепко гвоздями забит.
Прах осквернен, опорочен,
Всеми забыт.
 
 
Мертвый я Богу покорен,
Медленно тлею в гробу.
Знаю, конец мой позорен —
Мне ль переспорить судьбу?
 
 
Мирно лежу под землею.
Жду. Завершился подсчет.
Поверху мутной рекою
Время течет.
 

 
Выйди в полночь. Площадь белая
Стелет саван у реки.
Гулко ночь обледенелая
Застучит в твои виски.
 
 
Месяц, облаком завешенный,
Глянет в дымное кольцо,
И, волнуясь, ветер взбешенный
Бросит снег тебе в лицо.
 
 
Стань, окованная холодом,
Там, где вскинут черный мост
Стихнет ветер. Пыльным золотом
Загорятся пятна звезд.
 
 
Над перилами чугунными
Перегнись и посмотри:
Вдоль реки цепями лунными
Зыбко пляшут фонари.
 
 
Свищет снег по дальним линиям,
Стынет, шепчется вода,
И, окутанные инеем,
Гулко плачут провода.
 
 
Что ты ждешь? Свистками грубыми
Утро рвет волшебный бред.
Там, над каменными трубами,
Встал мигающий рассвет.
 
 
Переулками разрытыми
Ночь из города ползет,
И кровавыми гранитами
Расцветает небосвод.
 
 
Хмуро камни просыпаются,
Стынет сердце… Отдохни.
За рекою зажигаются
Безнадежные огни.
 
 
В зеркала свинцово-синие
Слепо смотрится заря —
Это встал в короне инея
Белый призрак Декабря.
 

 
Близко то, что давно загадано
В тишине бессонных ночей:
Меркнет в дымном бархате ладана
Пламя трех зажженных свечей.
 
 
Это я – под недвижною маскою,
Это я – в кружевных волнах.
Кто-то, тихий, последней ласкою
Обвевает бессильный прах.
 
 
Смутно гаснут отзвуки пения,
Замирает тревожный гул.
Кто-то, скорбный, призраком тления
К моим мертвым устам прильнул.
 
 
В этот миг наяву свершается,
Что беззвучно таили дни:
Кто-то, светлый, ко мне склоняется
И, целуя, гасит огни.
 

 
Все как было, все как прежде:
Ночь без сна,
Сердце, верное надежде,
Тишина.
 
 
Зимний вечер так же долог,
Так же тих;
Те же в окнах иглы елок
Ледяных;
 
 
Та же площадь возле дома
Широка.
Эта сказка так знакома,
Так близка.
 
 
Ночь светла, и ветер злится,
В окна бьет.
Тише, тише… Кто стучится
У ворот?
 
 
Никого. В окне понуром
Тихий след;
Под зеленым абажуром
Тот же свет;
 
 
И лампадка на ночь та же
Зажжена,
И дрожит в углу на страже
Тишина.
 
 
Так. Судьбе в слепые очи
Загляни:
Будут медленные ночи,
Будут дни.
 
 
Будет сказка без границы,
Без конца —
Скрип промерзшей половицы
У крыльца,
 
 
Тихий свет перед иконой,
Тень в углу
И от лампы круг зеленый
На полу.
 
 
Сердце отдано надежде,
Верь и жди:
Скорбный крест твой, как и прежде,
На груди.
 

…Имею на тебя то, что оставил ты первую любовь твою.

Откров. св. Иоанна

 
Помнит месяц наплывающий
Все, что было и прошло,
Но в душе, покорно тающей,
Пусто, звонко и светло.
 
 
Над землею – вьюга снежная,
В сердце – медленная кровь,
Глубоко под снегом – нежная,
Позабытая любовь.
 
 
Скудно, скорбно дни истрачены,
Даль пределы обрела,
Сочтены и обозначены
Мысли, речи и дела.
 
 
Эту жизнь, безмерно серую,
Я ли, живший, прокляну?
Нет, и мертвым сердцем верую
В позабытую весну.
 
 
Пусть истлела нить печальная,
И сомкнулась пустота —
Ты со мной, моя начальная
И последняя мечта.
 
 
И легки пути тернистые,
Твой не страшен Страшный Суд.
Знаю, чьи уста лучистые
Приговор произнесут.
 
 
Тихо радость исповедую,
Память сердца озарю:
Приобщи твоей победою
К неземному алтарю.
 
 
Высоки врата престольные,
Тяжелы земные сны,
Но любви простятся вольные
И невольные вины.
 

Сентябрь 1913

 
В пределы предначертанного круга
Вступают две согласные судьбы.
Ты слушаешь, как северная вьюга
Раскачивает гулкие столбы.
 
 
Искрится шелк волос твоих зловеще,
И, гневное молчание храня,
Ты смотришь на бессмысленные вещи:
На ржавый снег, на сосны, на меня.
 
 
Тоска моей размеренной дремоты —
Как давний сон. И кровь во мне стучит:
Я ждал тебя! Не спрашиваю, кто ты,
Любимая. Я знаю, ты – Лилит.
 
 
– Темнее взор. Зрачок атласный шире.
Печальнее надменные уста. —
Да, ты одна! Одна в пустынном мире,
И за тобою смертная черта.
 
 
Усмешкою смыкаются ресницы,
На лоб скользнула шелковая прядь…
Вот только эти траурные птицы
Над озером. О чем они опять?
 

 
Летний сумрак славит Бога,
Небо зноем не томит.
Милосердная дорога
Привела меня к Лилит.
 
 
Дремлют шелковые птицы,
Стынут стрелы хрусталя,
Под ногою у царицы
Темнокрылая земля.
 
 
Улыбнется – день зажжется,
Отвернется – кровь прольется,
Будет так, как повелит
Благосклонная Лилит.
 
 
Я целую плащ узорный
И державное кольцо,
И усмешкою покорной
Освещается лицо.
 
 
Но под царским покрывалом
Сердце легкое болит —
Об ином, о небывалом
Сумрак шепчется с Лилит.
 

 
Руку жмут еще кольца колкие,
А уж сердце летит, летит…
Ну, простимся, радость недолгая,
Солнце ночи, моя Лилит.
 
 
Легок путь, без счастья и ревности.
Не одна ли мера, скажи,
И моей легкокрылой верности,
И твоей беззащитной лжи.
 
 
Только плечи запомнить тонкие,
Только шелком волос вздохнуть…
В ночь, по скату, тропами ломкими
Побреду, дойду как-нибудь.
 

 
Приходит, как прежде, нежданно —
Будить от тяжелого сна,
И новая радость желанна,
И новая боль не больна.
 
 
Но платья темнее надеты,
И тени длинней от ресниц,
И в пристальном взоре просветы
Лиловых, закатных зарниц.
 
 
Коснется рукою жемчужной,
Фиалками глаз ворожит —
И маятник никнет, ненужный,
И время, жестокое, спит.
 
 
Молчания я не нарушу,
Тебе отдаю я во власть
Мою воспаленную душу,
Мою неизбытую страсть.
 
 
Дышать твоим ровным дыханьем,
И верить твоей тишине,
И знать, что последним прощаньем
Придешь ты проститься ко мне.
 
 
В тот час, когда ужас безликий
Расширит пустые зрачки,
Взовьешься из черной, из дикой,
Из дикой и черной тоски.
 
 
Возникнешь в дыму песнопений,
Зажжешься надгробной свечой,
И станешь у смертных ступеней —
Стеречь мой последний покой.
 

 
Горестней сердца прибой и бессильные мысли короче,
Ярче взвивается плащ и тревожнее дробь кастаньет.
Холодом веет от стен, и сквозь плотные пологи ночи
Мерной и тяжкой струей проникает щемящий рассвет.
 
 
Скоро зажгут на столах запоздалые низкие свечи,
Взвизгнет румынский смычок, оборвется ночная игра.
Плотный блондин в сюртуке, обольщающий мягкостью речи,
Вынет часы, подойдет и покажет на стрелки: Пора!
 
 
Ветер ворвался и треплет атлас твоего покрывала.
В мутном проходе у стен отразят и замкнут зеркала
Тяжесть усталых колонн и тоску опустевшего зала,
Боль затуманенных глаз и покорную бледность чела.
 
 
Гулко стучит у подъезда, трепещет и рвется машина,
Мутные пятна огней на предутреннем чистом снегу,
К запаху шелка и роз примешается гарь от бензина,
Яростно взвоет рожок и восход заалеет в мозгу.
 
 
Будут кружиться навстречу мосты, и пруды, и аллеи,
Ветер засвищет о том, что приснилось, забылось, прошло.
В утреннем свете – спокойнее, чище, бледнее —
Будем смотреть в занесенное снегом стекло.
 
 
Что же, не жаль, если за ночь поблекло лицо молодое,
Глубже запали глаза и сомкнулся усмешкою рот —
Так загадала судьба, чтобы нам в это утро слепое
Мчаться по краю застывших, извилистых вод.
 
 
Скоро расступятся ели и станет кругом молчаливо,
Вяло блеснут камыши и придвинется низкая даль,
Берег сорвется вперед, в снеговые поляны залива…
Так загадала судьба. И не страшно. Не нужно. Не жаль.
 

 
Пусть ушел! Какой упрямый, вздорный!
Все бы в губы целовать…
Знаю, явишься опять.
…День какой сегодня, пыльный, черный,
Дым из труб – и солнца не видать.
 
 
Вот теперь бы, вот в такое лето —
В заграничные леса!
Я и то не так, как все, одета:
Даже розу кремового цвета
Приколола в волоса.
 
 
Говорит: «Ну, что ты все хохочешь,
Что ты плачешь?» – Подожди:
– Оттого, что жмет в груди!
… Да уж, да, приди, целуй где хочешь,
Так и быть уж, приходи!
 
 
Я такая, с темным, скромным взглядом…
Ножка узкая стройна…
Каждый встречный обжигает ядом,
Догоняет, дышит, жмется рядом,
Каждый хочет, всем нужна.
 
 
Душно, тесно, нету мне покоя —
Прочь! Не нужно, не хочу!
Потушу сейчас свечу,
Буду биться об пол головою,
Громко, страшно закричу.
 
 
А засну – во сне придет и ляжет
Сбоку мертвая сестра,
Обовьет руками, руки свяжет,
И застонет жалобно, и скажет:
«Что же ты? Твоя пора!»
 
 
Ах, взметнусь, проснусь, вскочу с постели —
Пляшут быстрые круги…
Божья Матерь, помоги!
Черный глаз испортил, одолели,
Обессилили враги.
 
 
Сто поклонов, сто крестов – не сбиться…
Как горит в плече звезда!
Пол скрипит и голова кружится. —
Если только снова он приснится,
Значит – завтра, значит – да!