Текст книги "Против Сталина и Гитлера. Генерал Власов и Русское Освободительное Движение"

Автор книги: Вильфрид Штрик-Штрикфельдт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Рённе предложил ОКХ возложить попечение над добровольцами на своего бывшего дивизионного командира генерал-майора Гельмиха. Гельмих и был назначен генералом восточных войск.

Понятие «восточный» для русских имело иной смысл, чем для немцев. Мы знали, что уже ненавистный им нацистский значок «Ost» и русские и украинцы расценивали, как дискриминацию; этим значком метились «унтерменши». Понятие «Ost» игнорировало, кроме того, все национальные различия. До сих пор русских всегда оттирали; и теперь они чувствовали себя задетыми сильнее других. Генерал восточных войск Гельмих сразу этого изменить не мог. Так он с самого начала попал в фальшивое положение «германского командующего всеми наемниками с Востока».

Были у него и еще большие трудности: как мог он отвечать за надежность и боеспособность войска, офицерам и солдатам которого он не мог даже сказать – за что они борются?

Генерал Гельмих, как и большинство его офицеров, не говорил по-русски. Для решения стоявших перед ними всеми сложных задач они располагали всего лишь доброй волей. Даже немцы из России и балтийцы при встречах с советскими людьми должны были переучиваться. Как же было трудно этим немецким офицерам, для которых язык и история, психология и стремления чужого народа были закрытой книгой! Мы в Дабендорфе заведовать отделом кадров полностью поручили русским. Не хотел бы я оказаться на месте немецкого начальника кадров при генерале восточных войск, тем более, что русские его сотрудники, на которых он должен был опираться, были не все из лучших. Иные среди них – соглашатели – в своем назначении усматривали личные шансы для продвижения, особенно когда они видели, что между учреждением их немецкого генерала и Дабендорфом существуют немалые расхождения во взглядах.

Генерал Гельмих взялся за свое новое задание со рвением и оптимизмом. Он ничего не знал о русских, но он отлично понимал, что невозможно сделать хороших солдат из людей, не знающих, за что они дерутся, и видящих страдания своих соотечественников в лагерях военнопленных и восточных рабочих. Он выступал перед своим военным начальством, а также перед Розенбергом и

Геббельсом в пользу разумных решений, чтобы создать приемлемую основу для своей работы. Единственное, чего он добился, это репутации «политического генерала».

«Чего хочет этот “политиканствующий генерал”?» – спрашивали в ОКВ и в берлинских министерствах. Гельмиха успокаивали или отказывали ему. Но он искренне верил в свою миссию, если даже и понимал ее лишь в духе германской задачи.

Личное отношение Гельмиха к генералу Власову было простым и солдатски искренним. Под Москвой они стояли как противники друг против друга. Гельмих командовал тогда 23-ей дивизией. Теперь, в Берлине, они впервые лично встретились. Я был при этой встрече. Власов начал с резкой критики наименования «восточные войска», сказав, что он не может понять, как немцы, обычно достаточно интеллигентные, могут в такой степени быть поражены слепотой.

– Причина, я думаю, – сказал он, – в том, что эгоизм убивает не только сердце, но и рассудок!

Потом Власов стал настаивать на выделении русских подразделений из немецких воинских частей и на их, по возможности, быстром сведении в национальные русские дивизии. Это то, что, может быть, еще сможет нанести Сталину смертельный удар.

– У нас очень мало времени, – продолжал он, – может быть, уже и поздно, но мы должны сделать, что возможно, – вы и я! Гельмих согласился с этим. Он заявил, что он сделал всё от него зависящее, чтобы изменить наименование «восточные войска» на «добровольцы». Но подчинение добровольцев русскому главному командованию – дело политики. Тут решают политики. Он ничего сделать не может. Его задача – сперва учесть всех добровольцев, а затем заботиться о том, чтобы они, как каждый германский солдат, получали свое жалование и были приравнены в правах к немецким военнослужащим. Это их право, – если ожидать, что они будут драться.

Гельмих и Власов говорили на разных языках, стремясь к различным целям. Но Власов понял, что нельзя было приступать ко второй фазе развития, к которой он стремился, до первой, намеченной для себя Гельмихом.

– И когда думаете вы закончить учёт и снаряжение всех добровольцев? – спросил Власов.

На этот вопрос Гельмих не мог ответить ничего определенного. Он сказал; что, несмотря на все свои усилия, не может получить от командиров немецких частей достоверных цифр об имеющихся у них «хиви». Пополнения из Германии, в данное время, практически прекратились, и каждый немецкий командир боялся ослабления своей части, если у него отберут «хиви».

Власов видел в этом важное, возможно даже решающее, препятствие.

Чтобы скрыть свою досаду, Власов, как всегда в подобных случаях, ударился в пафос и заявил, что он «всё равно не возлагает никаких надежд на наемников, состоящих на немецкой службе». Может быть, ему могли бы дать возможность формировать Освободительную Армию из тех, кто и сегодня еще каждый день переходит на эту сторону фронта. Гельмих отклонил эту просьбу, сказав, что такое решение превышает его полномочия.

На этом разговор был окончен. И никогда впоследствии беседы Власова с Гельмихом не были столь откровенными.

Само собой разумеется, что Гельмих доложил начальству о разговоре с Власовым, и ему было дано понять, что Власов должен пока что ограничиваться ролью «пропагандной фигуры для солдат Красной армии»; его личность для «хиви» должна выставляться лишь в «необходимой» мере.

Какие следствия вытекали из этого для Власова?

Он узнал об искренних стараниях Гельмиха, почувствовал и границы, поставленные генералу восточных войск. Он колебался и обдумывал: не уклониться ли ему от борьбы?

И только после совещания со своими друзьями он, в конце концов, решил остаться на своем посту.

Гельмих, со своей стороны, убедился, что он стоит перед непреодолимыми препятствиями. Его прямолинейные усилия называли «кривыми путями политиканствующего генерала». Он прекратил борьбу и ограничивался с тех пор выполнением своего солдатского долга. После того, как добровольцы были теперь официально признаны, встал вопрос о формуле присяги. Русские и добровольцы других национальностей, по нашему мнению, не должны были, да и не хотели присягать Третьему рейху. Сошлись на том, что присяга должна приноситься своему «свободному народу и Родине». Но Розенберг требовал одновременно и присяги на верность Гитлеру. Русские спрашивали: «Почему такое требование не ставится румынам, итальянцам, венграм и другим свободным союзникам?»

Власов и его офицеры вообще отказались приносить присягу на верность «вождю немцев». «Какая неслыханная дерзость!» – говорили не только национал-социалисты, но, к сожалению, и некоторые офицеры, чье мышление не шло дальше границ собственного государства. У меня лично были резкие стычки в штабе генерала восточных войск.

Но, в конце концов, более гибкие русские нашли, при поддержке Гроте, «переходную формулировку», как они её называли, содержавшую мнения обеих сторон: русские должны были присягать на верность русскому народу (другие национальности – соответственно своим народам). В то же время все добровольцы скрепляли присягой подчинение «Гитлеру как верховному главнокомандующему всех антибольшевистских вооруженных сил». Само собою разумеется, не все могли примириться и с такой формулировкой, и многие русские офицеры из лагеря Дабендорф предпочли возвратиться в лагеря военнопленных.

Новая формула присяги была неожиданно быстро одобрена Розенбергом. Как мне впоследствии рассказывал сотрудник Восточного министерства доктор фон Кнюпфер, министр лишь немного подумал, когда текст был ему предъявлен, а затем дал согласие и назвал новую формулу присяги разумной и вполне приемлемой. Но позже генерал восточных войск (по указанию сверху?) изъял эту формулу присяги. Все уже находившиеся в обращении воинские книжки, содержавшие этот текст, были отобраны (в тексте говорилось о «свободной родине»). Хотя маловероятно, чтобы Гитлер когда-либо видел образчик воинской книжки, считалось, что он безусловно был бы против «свободной родины для русских и украинцев». Предрешение этого вопроса в воинской книжке, следовательно, могло стоить головы инициаторам дела. Розенберг молчал!

Эпизод этот вызвал новую волну недоверия к немцам, но в ОКВ предпочли игнорировать этот факт.

Постепенно все так называемые «национальные воинские части» в составе немецкой армии получили значки с национальными цветами своих народов. Только самому большому народу – русским – было в этом отказано. Этот вопрос настоятельно требовал своего решения. Но и тут возникли трудности. Исторические русские национальные цвета – белый-синий-красный – были под запретом. Предложения разрабатывались как в Дабендорфе, так и в штабе генерала восточных войск. Дабендорфские проекты на 90 % содержали бело-сине-красные цвета. Один проект соответствовал даже бывшему флагу дома Романовых.

Розенберг сам с интересом занимался вопросом о флаге. Романовский флаг с орлом и бело-сине-красные цвета были им, разумеется, отвергнуты. Напротив, Розенбергу понравился синий Андреевский крест на белом фоне, задуманный в виде небольшого щитка на красном знамени. Лишь обилие красного не понравилось министру, и он предложил свести красный цвет до узкого обрамления белого поля с синим Андреевским крестом. Гроте был доволен и, будучи в Дабендорфе, особо поздравил Малышкина, подготовившего со своими офицерами проект.

Таким образом, национальные цвета в сочетании с Андреевским крестом были отвоеваны. Когда генерал Гельмих приехал в Берлин со своими проектами, решение уже было вынесено. Это обрадовало – Гельмиха, так как его штаб, конечно, придерживался распоряжения о запрете цветов, и Гельмих сам признал, что навряд ли его проекты были бы для русских приемлемы.

От специального сукна для обмундирования пришлось отказаться, поскольку изготовление его практически было немыслимо, как из соображений времени, так и из-за недостатка материалов. Русские добровольцы были разочарованы тем, что им придется по-прежнему носить немецкую защитного цвета форму: от немецких военнослужащих их отличали теперь лишь широкие русские погоны. Но на практике это имело и свои преимущества, так как солдаты видели в русских, в их же форме, товарищей по оружию, а немецкое гражданское население просто не отличало их от своих.

Когда позже высшие русские офицеры получили право носить также немецкие погоны, это подчеркнуло внешне их равное с немцами положение.

Учебный лагерь Дабендорф было не узнать, когда в назначенный день выстроились русские добровольцы, почти все в одинаковой форме и со своим национальным значком, и Власов, в сопровождении своих генералов, принимал парад.

В своей речи Власов обрисовал страдный путь закабаленного русского народа. Он просил людей забыть страдания, причиненные им немцами, так как «без прощения не может быть мира и будущности ни для каждого в отдельности, ни для народов».

Власов говорил просто и с полнейшей откровенностью. Он ничего не скрывал и никого не щадил. Люди ловили каждое его слово! Впервые рядом с немецким флагом над лагерем развевался синий Андреевский крест на белом полотнище.

Гельмих тоже обратился с речью к добровольцам, приветствуя их как товарищей по оружию, «как честных товарищей по оружию в борьбе за будущее Германии». Немецкий офицер-переводчик, не колеблясь, перевел: «в борьбе за будущее русского народа». Когда Гельмиху после рассказали об этом самовольстве переводчика, он тепло поблагодарил его и добавил:

– Там, где встречаются два мира, нужно многое пересмотреть! Я еще не вполне преуспел в этом.

Ведель и многие другие представители генералитета и генерального штаба посещали Дабендорф по случаю подобных торжеств, но также и без особого повода. Таким образом устанавливались некоторые личные контакты, и этим облегчалась наша работа «посредников» между двумя мирами.

Германская пресса, как и прежде, молчала обо всем, так волновавшем русских добровольцев. Известный писатель Эрих-Эдвин Двингер, однако, еще до основания Дабендорфа стал защитником Русского Освободительного Движения. Он распространил ряд меморандумов, нашедших отклик и в таких кругах, к которым у нас не было доступа. Мужественно выступал, вместе с Двингером, и Гюнтер Кауфман, издатель широко распространенного национал-социалистического юношеского журнала. Оба подверглись неприятностям, а Двингер чуть не попал под суд и ему было запрещено печататься. Но он с еще большим усердием стал вести устную пропаганду среди крупных партийных руководителей, чтобы привлечь их к идеям Русского Освободительного Движения. Многие из них начали теперь чутко прислушиваться, так как, по общему мнению, «Двингер должен понимать, в чем дело».

Русская эмигрантская газета в Париже – «Парижский вестник», много писала об Освободительном Движении. Между ее издателем Жеребковым, редактором полковником Пятницким и Зыковым в Дабендорфе очень скоро установился тесный контакт. Было достигнуто соглашение об общем направлении политики и об информации для добровольческих частей. Русская печать во Франции не была под контролем ОКВ, а действовавшие во Франции цензурные правила давали гораздо большую свободу высказывания и информации.

Одна швейцарская газета опубликовала примечательную статью о Власовском движении. Предполагая, что это движение будет теперь поддержано нацистами, газета указывала на значение такого развития дела для хода войны на Востоке. «За что немцы берутся, то они делают хорошо!» – писала газета «Базлер национал-цейтунг» от 7 июня 1943 года ставила, однако, вопрос: остается ли, при таком развитии событий, еще время для осуществления планов Власова?

Конечно, Зыков не упускал возможности обыграть в «Добровольце» и в «Заре» такие статьи, указывая, что и за границей обратили внимание на Освободительное Движение. Это Движение нельзя уже было замолчать, хотя немецкая пресса и не говорила о нем ни слова.

Поездка Власова на средний участок фронта

Воззвание Русского Комитета в Смоленске имело необычайный успех, в особенности на среднем и северном участках фронта. На южном участке, вполне естественно, всё затмило поражение под Сталинградом, но и оттуда приходили положительные отзывы. А дивизии групп армий «Центр» и «Север» доносили о росте числа перебежчиков из Красной армии. Но главное – у населения занятых областей России, вопреки Сталинграду, возникли новые надежды. Очень явной была перемена настроений также среди добровольцев и «хиви».

Гелен, Рённе и другие офицеры Генерального штаба в ОКХ последовательно продолжали свою линию. С Треско и Герсдорфом из штаба группы армий «Центр» они договорились о том, чтобы Власова пригласили посетить фронт.

Население здесь прямо-таки взывало к Смоленскому Комитету. Где был Комитет? В Смоленске никто о нем ничего не знал. А добровольцы хотели видеть Власова!

Перебежчики приходили с листовками и требовали зачислить их в Русскую Освободительную Армию. Наконец, и фельдмаршал фон Клюге понял, что что-то надо делать, и согласился на приезд Власова на средний участок фронта.

Как охотно сопровождал бы я Власова в этой поездке, чтобы кстати повидать и старых друзей в штабе группы армий «Центр»! Но в начале 1943 года и Дабендорф, и хлопоты в Берлине о приемлемой концепции в вопросе о Национальном Комитете не позволяли мне отлучиться. Дело в том, что совершенно неожиданно, вопреки отрицательной позиции Розенберга, вновь стал актуальным вопрос о создании Национального Комитета Освобождения народов России. В эти недели Гроте вел напряженнейшую борьбу, так как наше дело подошло к решительной фазе.

Я не знаю, кто именно в Восточном министерстве был инициатором или действующими лицами этой новейшей акции. Нельзя было объединить Лейббрандта, Кнюпфера, Бройтигама, Циммерманна и Менде – у каждого из них была своя особая линия.

А началась эта акция, собственно, с описанной конференции 18 декабря 1942 года, на которой присутствовал Розенберг и группа офицеров, возглавлявшихся генерал-квартирмейстером Вагнером.

Хотя Розенберг и эта группа военных встретили тогда отпор со стороны Ставки фюрера, теперь, после листовочной акции Смоленского Комитета к поражения под Сталинградом, особенно резко встал вопрос об укреплении фронта и обеспечении безопасности тыла. Розенберг давно уже понял, что необходимо что-то предпринять. Правда, он всё еще был против «великорусской» установки на «единую и неделимую» Россию, но уже склонялся допустить создание разных «национальных комитетов», включая русский «Национальный Комитет». Он не должен был бы стоять над другими как орган «всей России», но мог быть всё же равноправным подобным же комитетам других народов Советского Союза. (О наших дискуссиях по этому вопросу с Власовым я скажу позже.)

Вот почему я и не мог поехать с Власовым.

Но Рённе и без меня позаботился обо всем. Для сопровождения Власова он выделил офицера штаба генерала фон Шенкендорфа, подполковника Шубута (несколько лет проработавшего в Москве при военном атташе генерале Кёстринге), а также капитана Петерсона (моего бывшего начальника в ФХО).

Я знал отношение Петерсона к интересовавшим нас вопросам. И здесь я хочу привести несколько выдержек из его отчета:

«Прежде всего, я дал генералу Власову свой пистолет, – я не мог допустить, чтобы он ехал на фронт без оружия.

Наш первый этап: Белосток-Минск-Смоленск.

Отдел пропаганды штаба группы армий «Центр», возглавляемый майором Костом, взял на себя подготовку поездки. Всё было сделано умело и тактично, и организация поездки была безукоризненной. Население везде оказывало восторженный прием. Собор в Смоленске – русский театр – собрания – массовые митинги – встречи с людьми.

Большое впечатление произвел на Власова прием у генерала фон Шенкендорфа и откровенный разговор с этим смелым поборником общих интересов немецкого и русского народов в борьбе против Сталина… «Замечательный человек!» – сказал Власов после посещения Шенкендорфа.

Власову пришлось во время поездки отвечать и на острые вопросы добровольцев и представителей населения. Например:

Вопрос: Господин генерал, почему после воззвания Смоленского Комитета ничего не слышно об этом Комитете и о вас лично?

Ответ: Россия велика. Словечко «Смоленский» на листовке вы не должны принимать буквально. Но вы же знаете, как было под Сталиным. А обо мне вы вскоре будете слышать больше и чаще. Ведь мы только начинаем.

Вопрос: Почему не распускают колхозы?

Ответ: Быстро ничего не делается. Сперва надо выиграть войну, а тогда уж – земля крестьянам!

Штаб группы армий «Центр» распорядился, чтобы Власову, для его обращения к населению, была предоставлена радиостанция в Бобруйске.

Но за это время на поездку Власова и на ее последствия обратили где-то внимание, вероятно, в ОКВ. Радиообращение Власова было запрещено. Показательно, что немецкий руководитель радиостанции не совсем примирился с запретом и по Бобруйской радиостанции было сказано, что в данный момент в радиостудии находится почетный гость: “Генерал Власов совершает инспекционную поездку по освобожденным областям и передает свои лучшие пожелания всем искренним русским патриотам…”

Добираясь к разным русским частям, мы зачастую проезжали через леса и пустынные места. Порою мы должны были ехать в броневиках или в сопровождении отрядов добровольцев. В этих местах действовали партизаны, о которых несколько месяцев назад не было слышно…

В частях везде – восторженный прием, хорошая дисциплина…

Мы посетили один казачий полк. Большинство личного состава – бывшие красноармейцы, офицеры – старые эмигранты. Власова поразил дух товарищества, царивший в этом полку, несмотря на разнородность его состава.

Перед отъездом Власова командир полка (эмигрант) задал генералу вопрос: как он относится к эмигрантам?

Ответ Власова: Мы все боремся – быть или не быть! Каждый, кто готов рисковать жизнью в борьбе против Сталина, – наш союзник и товарищ, каково бы ни было его происхождение. Но если кто-нибудь примыкает к нам из чисто личных и эгоистических побуждений, – будь то желание получить обратно свои бывшие владения или же стремление хорошо пожить у немцев, как некоторые из бывших красноармейцев, – то таким не место в наших рядах.

Ответ Власова был встречен бурными аплодисментами».

Общий вывод Петерсона из своих впечатлений: «Теперь мы на правильном пути, который может привести нас к политическим и военным успехам».

Власов вернулся в Берлин в приподнятом настроении. Он впервые как свободный человек непосредственно соприкоснулся со своими соотечественниками в занятых областях. Всё пережитое при этом укрепило его в убеждении, что его путь верен. «Если только не слишком поздно», – повторил он уже не в первый раз.

Вместе со своими ближайшими сотрудниками он составил меморандум с целым рядом требований, среди них – отказ от колониальной политики, признание Русского Освободительного Комитета и создание Русской Освободительной Армии под русским командованием, непредрешение вопроса о новом порядке после освобождения от сталинского режима.

Этот меморандум был вручен Гроте в ОКВ/ВПр для передачи дальше по начальству.

Гроте уже знал, что Розенберг вновь потерпел у Гитлера неудачу с предложением о создании национальных комитетов, но настроенные в пользу Власова сотрудники Восточного министерства не признавали еще себя побежденными. «Требования» Власова, из тактических соображений переименованные капитаном Гроте в «предложения», последний передал генералу Веделю и снова в Восточное министерство. Там их, очевидно, и «замариновали».