Текст книги "Против Сталина и Гитлера"

Автор книги: Вильфрид Штрик-Штрикфельдт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

День за днем длящаяся борьба – в этом хаосе из крови, слез, разрушений и безнадежности – стала нереальной реальностью, постоянной и неминуемей. И вот они цеплялись за надежду на "чудодейственное оружие", которое принесет с собою перелом и окончание войны.

* * *

14 ноября 1944 года Власов должен был торжественно огласить Манифест КОНРа на Градчанах в Праге. Я не получил в Прагу приглашения. Однако в последний момент пришло распоряжение Гелена устроить встречу Власова с Кёстрингом – они до сих пор еще не видели друг друга. Нужно было добиться согласия Власова, который заявил, якобы, что Кёстринг для него теперь не интересен и он оставит без внимания присутствие в Праге генерала добровольческих частей. Не говоря уже о деловых последствиях такого отношения, возникла бы, конечно, тягостная ситуация, если бы командующий Русской Освободительной Армией "не заметил" в Праге генерала добровольческих частей. Но Власов был вполне способен на это.

Выполняя приказ, я начал разговор об этом с Власовым. Генерал усмехнулся. Затем с его губ сорвалось непечатное выражение. Но, в конце концов, он согласился забыть прошлое и не обижать старика Кёстринга. Мы условились о встрече втроем-вчетвером сразу по прибытии в Прагу и до начала официальной программы.

На этой встрече Власов был открытым, держал себя естественно. Кёстринг же явно чувствовал себя неловко: в последние недели перед Прагой он слишком тесно связался с силами, стоявшими в оппозиции к Власову. Может быть, его угнетала и мысль о безнадежности столь позднего развития дела, которому он сочувствовал с 1941 года; может быть, была и мысль о собственном провале. Я старался, по мере сил, поддерживать разговор. То же делал и Герре единственный союзник, присутствовавший при этой встрече. В итоге разговор остался натянутым, но была, по меньшей мере, соблюдена внешняя форма, и оба генерала согласились на том, чтобы не быть врагами.

По приезде в Прагу на главной вокзальной площади Власов был встречен немецкой ротой, отдавшей ему воинские почести. Комендант города Праги приветствовал его. Затем был устроен завтрак у наместника Богемии и Моравии{40}.

Германское правительство было представлено только наместником К.-Г. Франком и СС-обергруппенфюрером Лоренцем. Однако присутствие крупных представителей генералитета и СС придавало некоторый блеск общей картине.

Русский офицерский корпус, руководимый полковниками Поздняковым и Сахаровым, показал себя отличным хозяином торжества. Прибыло много представителей от русских добровольческих частей и от "восточных рабочих".

Выступил Лоренц и, впервые во всеуслышание говорил о "новом союзнике", передал приветствия германского правительства.

При всеобщем шумном одобрении председателем Комитета Освобождения Народов России был избран Андрей Андреевич Власов.

Крёгер, встретившись со мной в зале заседания, просил меня переводить речь Власова вечером на торжественном банкете. Я отказался.

В этой речи Власов благодарил германскую армию за оказанную ему до сих пор помощь и подчеркнул свою особую благодарность "одному немецкому капитану", все эти годы стоявшему с ним рядом.

Позже, вечером, различные высокопоставленные лица подходили после банкета к этому капитану и поздравляли его, поскольку "генерал Власов, хотя его и не назвал, но совершенно явно имел в виду".

Однако своей особой благодарностью Власов невольно оказал мне медвежью услугу, так как еще в течение этого вечера меня пригласили к столу, за которым сидели Власов, Жиленков и один высокий чин из СС. При знакомстве выяснилось, что это был заместитель начальника Управления кадров войск СС. Сразу же стала ясна цель приглашения: я должен перейти в СС и остаться с Власовым.

Власов, со своей стороны, подчеркнул, что это предложение не его, а руководства СС, но он был бы рад, если бы я вернулся. Я ответил, что добровольно я не стал бы сотрудничать с СС. На вопрос эсэсовца о причинах моего отказа я ответил :

– Потому что я к вам не принадлежу. Ни в какую организацию национал-социалистической партии после пережитого с 1941 года я входить не желаю. Достаточно того, что я исполняю мой солдатский долг.

Эти фразы я тотчас же перевел на русский язык, чтобы предотвратить неверное толкование. Мой немецкий собеседник внимательно слушал; но, очевидно, этот разговор он вел на основании категорического приказа сверху. Он заметил:

– Мы должны иметь вас в своих рядах, и именно при самом генерале Власове.

– А доктор Крёгер? – спросил я.

– Вместе с Крёгером! В конце концов, если вы не хотите идти к нам добровольно, мы затребуем вас от Управления кадрами армии, и оно переведет вас к нам. Возражений против этого у вас, конечно, не будет.

Это замечание звучало не резко, но весьма категорически. В этом критическом для меня положении я вспомнил об ответе ротмистра фон Герварта на неприятный вопрос о его отношении к еврейскому вопросу, и мне пришла внезапно спасительная мысль. Я сказал:

– В течение этой войны меня дважды представляли к производству. Оба раза пришел ясный отказ, – я думаю, что из-за моего положительного отношения к русским и из-за моей совместной работы с Власовым. Как кадровый офицер, вы поймете, что после двух войн я хотел бы уйти из армии по крайней мере в чине майора, поскольку я уже давно должен был бы быть подполковником. – Это я вполне понимаю, – заметил эсэсовский генерал. – Это правильный подход. Управление кадров армии произведет вас в майоры, а мы переймем вас тогда как штандартенфюрера. Это я тотчас же улажу с Управлением кадров армии, и в две-три недели всё будет готово. Чин штандартенфюрера как раз более отвечает функциям опекающего генерала Власова. Пусть так и будет.

– Но для нас, – заметил Жиленков, – он навсегда останется "наш капитан Штрик".

* * *

– Перевод в СС будет, конечно, проведен быстро, – сказал мне Гелен, когда я сразу из Праги явился к нему. – А если вы окажетесь в СС, возврата уже не будет. Безграничное доверие, которым вы пользуетесь у Власова и у других русских, ценится на вес золота. С самых дней в Виннице вы никогда не обманули этих людей. Это ваш капитал! Я знаю это. Если же вы теперь перейдете в СС вам придется обманывать русских. И тогда вы проиграете ваш капитал. И мы вас тоже потеряем, хотя, быть может, в один прекрасный день вы нам снова понадобитесь.

– Вы всё еще думаете так? – спросил я.

– Никогда нельзя знать наперед, – уклончиво ответил Гелен.

Я не знаю, какими соображениями он руководствовался. Со времени событий 20 июля он стал еще более сдержанным. В "клубе" при ФХО никогда не говорили о трагических событиях 20 июля, но господствовало убеждение, что "шеф", несмотря на весь его ум и осторожность, уцелел лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств.

– Нужно не допустить, чтобы СС вас забрал, – сказал Гелен. – Прежде всего, вы должны исчезнуть из поля зрения. Вы поедете в Померанию, где будете писать историю Власовского движения. А там посмотрим. Я отдам необходимые распоряжения.

Не помню уже теперь – то ли подполковник Наук, то ли подполковник фон дер Марвиц дал мне адрес одного поместья в Померании, куда я должен был немедленно отправиться, снабженный командировочным направлением от ОКХ.

В одинокой усадьбе господина Кортюма меня приняли сердечно. Кортюм был в курсе дела. Мне предоставили уютную комнату, и я смог сразу приступить к работе.

IV. Конец Освободительного Движения

Бегство

12 декабря меня посетил Деллингсхаузен, а 17 декабря 1944 года последний посланец Гелена. Меня еще раз извлекли из моего временного "небытия". Задание гласило: установить, возможно ли расквартировать в районе Познани части Русской Освободительной Армии. Первая дивизия должна была получить здесь первое боевое крещение. Считалось, что местность вдоль Вислы была для русских более близка, чем, скажем, в Восточной Пруссии.

Кроме того, было намечено использовать для земляных оборонных работ в Вартегау вооруженные или разоруженные русские части с Запада, а возможно, и добровольцев из остовцев. Таким путем здесь могло быть создано добровольческое ядро под русским командованием. Одновременно все это усиливало обороноспособность Вартегау.

Я посетил командующего войсками Познанского военного округа генерала Петцеля и его начальника штаба. Петцель направил меня к гаулейтеру{41} Грейзеру, сказав, что тот обладает особыми полномочиями по обороне Вартегау и что его нельзя обойти.

Я думал: "Что если они теперь схватят меня и включат в СС?"

Но и там тоже "одна рука не знала, что делала другая". Один знакомый, директор банка в Познани, устроил мне встречу с гаулейтером. Грейзер неожиданно быстро пошел навстречу моим пожеланиям и обещал помочь в подыскании помещений, в предоставлении снаряжения, землекопного инвентаря и прочего. О деталях позаботится Петцель.

Хотя Красная армия стояла уже на Висле, я, к своему удивлению, нигде в Познани не заметил ни спешки, ни нервозности.

В рождественские дни я сдал в Генеральном штабе свой отчет и вернулся в Померанию.

12 января Красная армия перешла к генеральному наступлению – от Прибалтики до Карпат. Как я узнал позже, Гелен разведал не только все подробности предстоящего наступления противника, но и намеченные узловые пункты. Он смог указать и сроки осуществления всей операции.

Вновь Гелен показал первоклассную работу, которую Гитлер, однако, отверг, как "блеф генштабистов". Мне сказали, что Гелен лично докладывал Гитлеру при "обсуждении положения" в присутствии генерала Гудериана, назначенного начальником Генерального штаба взамен Цейтцлера. Вероятно, Гелен был бы снят с должности, если бы его предсказания не подтвердились полностью в самое ближайшее время.

Когда несколько месяцев спустя Малышкин и я встретили в американском плену Гудериана, он рассказал нам, что в те дни у него созрело решение бросить против врага на востоке все наличные силы, чтобы не допустить вторжения Красной армии в Западную Европу. Он решился тогда, в крайнем случае, обнажить весь западный фронт и допустить занятие Германии западными союзниками.

Это была та точка зрения, на победу которой Власов надеялся два с половиной года. Гудериан думал, что была еще возможность договориться с англо-американцами.

При разговоре в плену я увидел, что Гудериан и летом 1945 года был способен думать лишь военными категориями и в его мышлении для понятия о политическом ведении войны не было места. Так, Москва для него была не сердцем России, а всего лишь стратегически важным центром путей сообщения, связи и промышленности. Он отстаивал мнение, что при наличии определенных предпосылок он или командующий группой армий "Центр" могли бы взять Москву в 1941 году. Ему не приходила в голову мысль, что русские продолжали бы воевать и в случае падения Москвы, что слова Шиллера – "Россию могут победить только русские" – и в XX. веке не потеряли своего значения. Когда Малышкин рассказал ему о национальном освободительном движении Власова и указал на страх Сталина перед революцией, Гудериан не находил слов, и у нас создалось впечатление, что это было для него откровением. Теперь он припомнил, что и фельдмаршал фон Бок в разговоре с ним высказывал подобные мысли.

* * *

Я работал в одинокой усадьбе в Померании и питался слухами. "Русские идут!" Бромберг, Дойч-Кроне, Познань, даже и Кройц – заняты Красной армией.

Моя семья жила в Познани, но связи у нас уже не было. Позже я узнал, что она покинула Познань 20 января. Накануне отъезда жена просила о разрешении на выезд для нашей 14-летней дочери. Взбешенный партийный фанатик заорал на нее: "Девчонка может же лить кипяток в щели советских танков!" Но вступился другой сотрудник этого учреждения, любящий детей рейнландец, и обещал жене, что всё будет улажено. На следующий день появился приказ об эвакуации из Познани женщин и детей.

23 января ко мне пробился телефонный звонок Сергея Фрёлиха:

– Немедленно отправляйся во Франкфурт-на-Одере, – он указал мне маршрут. – Мы сейчас стараемся подготовить машину, чтобы выехать тебе навстречу. Если ты доберешься до Кунерсдорфа, оставь там записку, – он назвал адрес.

Незабываемым для меня осталось прощание с господином Кортюмом. Старый владелец поместья отправил свою семью, с тягачом, на запад. Он принес из подвала бутылку шампанского. Пил он быстро и опьянел:

– Это было неизбежно! Земля! Гитлер никогда не владел землей! Старик Гинденбург знал только одну из его личин, когда назначал его канцлером. Старый фельдмаршал и не предполагал, что в одном человеке может быть столько мерзости. Но я останусь на своей земле, когда придут русские. У нас еще есть ружья, у меня и у моих людей!

Я пытался уговорить старого упрямца ехать со мной, но безуспешно.

– Я дам вам лошадь и надежного возницу-поляка. А сам я останусь.

– Партизанская война – не наш метод вести войну, – заметил я.

– Это верно. Но всё же я останусь здесь!

Я не знаю судьбы этого человека. Возможно, он похоронен в своей земле.

Без приключений я добрался до Франкфурта-на-Одере. Мой друг, писатель Ганс Кюнкель, и его жена приготовили мне горячую ванну и хорошую постель. В четыре часа утра меня разбудили. Приехали Фрёлих и Жиленков. Фрёлих смог получить горючее для служебной машины только везя генерала. И они вдвоем отправились искать меня. В Кунерсдорфе они получили записку с моим франкфуртским адресом.

Около семи часов утра мы были уже в Дабендорфе. Мы выпили чаю, и я простился со своими немецкими офицерами и с генералом Трухиным. В офицерское казино приходило еще много русских, чтобы пожать мне на прощанье руку, хотя мой приезд и держали в тайне.

В это пасмурное январское утро я был в последний раз в Дабендорфе.

Я поехал в Цоссен под Берлином, куда был перенесен Генеральный штаб. Гелен отпустил меня искать свою семью. Человечность – в расчеловеченное время.

После ряда приключений, я нашел семью в маленьком селе Зальгаст, между Финстервальде и Зенфтенбергом. Моя мать хотела остаться здесь: она устала от непрерывного бегства. Всю жизнь она была беженкой.

Когда я позвонил в ОКХ одному из друзей по "клубу", чтобы выяснить обстановку, он сказал мне, чтобы я увозил жену и всю семью как можно дальше на запад. Я попрощался с семьей и вновь явился в Цоссен.

В ОКХ в Цоссене офицеры Генерального штаба обучались обращению с противотанковым оружием (знаменитыми "панцерфаустами"). Из Цоссена я отправился с передовой командой в Бад-Рейхенхалль. Когда около полудня 17 февраля мы прибыли туда, английское радио уже передавало известие о "перемещении ОКХ в Бад-Рейхенхалль".

В последующие недели, по распоряжению Гелена, я числился "отсутствующим по болезни". Это было не так-то просто, и мне приходилось постоянно менять местопребывание: Рейхенвальд, Миттенвальд, Фюссен и т. д. О моем "производстве" и о переводе в СС я, правда, больше никогда не слыхал, но дважды меня вызывали и однажды пришло даже командировочное направление от СС. Случайно я был как раз в Рейхенхалле. Мой непосредственный начальник, подполковник Наук, позвонил Гелену и получил указание, что я вновь должен "исчезнуть". О моем местонахождении не следовало сообщать никому.

В начале апреля я получил в Фюссене новый больничный лист на 14 дней, после чего поехал к своей семье, нашедшей приют в крестьянском доме в Баварии, недалеко от имения Двингера.

Последняя встреча с Власовым

Во время моих наездов в Рейхенхалль, я узнавал кое-что о дабендорфцах, хотя самого лагеря уже не существовало. Через несколько дней после разрушительного налета союзной авиации на Дрезден (это просто памятная дата!) дабендорфцы эвакуировались в замок Гисхюбель близ Карлсбада. Деллингсхаузен остался помощником командира. Он и весь персонал были сначала подчинены капитану Бальдершвангу, а затем вскоре капитану Теодору Оберлендеру. Это был тот самый Оберлендер, которого арестовали за критику гиммлеровской теории об "унтерменшах" и, как мне рассказал генерал Петцель, приговорили к смерти. Приговор почему-то не был приведен в исполнение. Каким-то образом генерал Ашенбреннер вырвал его из когтей СД и назначил командиром бывших "бунтарей" из Дабендорфа.

Я знал, что полковнику Герре удалось, преодолевая большие трудности, вооружить Первую дивизию Русской Освободительной Армии в Мюнзингене. Командиром ее Власов назначил полковника (впоследствии генерала) Буняченко. Вторая дивизия формировалась на учебном плацу в Хойберге. Ее командиром был генерал Зверев. Под командованием генерала Мальцева создавались парашютные части и части противовоздушной обороны, даже зарождались разведывательные эскадрильи русской авиации. Генерал Ашенбреннер принял опеку над этими частями. И, наконец, отстраивалась русская офицерская школа под командованием Михаила Алексеевича Меандрова.

Начальником штаба Русской Освободительной Армии был назначен генерал Трухин, а превосходный тактик, бывший полковник Генерального штаба Красной армии Нерянин стал начальником оперативного отдела.

Потрясала мысль: чего можно было бы достичь, если бы эти офицеры и солдаты были на нашей стороне с самого начала.

Удалось добиться соглашения между руководством национальной украинской группы, в лице украинского генерала Шандрука, и Власовым. Казачье руководство также склонилось к политической линии Власова.

И всё это было с опозданием на четыре года.

Генерал Трухин через полковника Боярского сообщил мне, что Герре проделал сверхчеловеческую работу, чтобы наибыстрейшим образом вооружить Первую дивизию. Свое (и других русских офицеров) признание заслуг Герре Трухин выразил следующими словами: "Раньше мы считали Герре "Кунктатором" и упрекали его во многом. Но теперь своей самоотверженной работой он всё искупил. Я должен был сообщить вам это, – вы также должны это знать, Вильфрид Карлович".

Я вспомнил, как часто я добивался у Власова и Трухина лучшего понимания ими Кёстринга и Герре, хотя и сам я иногда вступал в споры с Герре. Это было последнее сообщение от Трухина.

Когда после войны я встретил Герре, я передал ему дружеское рукопожатие, как того хотел Трухин.

* * *

18 апреля мы с женой сидели в горенке нашего крестьянского дома в Баварии. Вдруг вбежала наша дочь, крича:

– Там на холме много офицеров, с красными лампасами. Они спрашивают тебя.

Я вышел из дому и увидел Власова, Малышкина, Жиленкова и Боярского, в сопровождении других русских офицеров и генерала Ашенбреннера. К моему удивлению, с ними был и Крёгер. Мое местопребывание не было никому известно. Русские, однако, нашли меня.

Мы все вместе прошли в имение Эриха-Эдвина Двингера – Гедвигсхоф.

– Германия рухнула скорее, чем я ожидал, – сказал Власов. – Что теперь?

Власов сообщил, что он дал согласие на боевое использование в районе Одера своей единственной полностью сформированной и вооруженной 1-ой дивизии, лишь чтобы показать германскому руководству надежность добровольцев даже в тяжелых условиях развала фронта, если они стоят под русским командованием и борются за свободу своего народа. Но одновременно он отдал Трухину и некоторым посвященным штаб-офицерам секретный приказ – беречь и во что бы то ни было спасти личный состав дивизии: первая дивизия и все наличные добровольческие части должны быть сконцентрированы на линии Праги-Линца.

Осуществление этого намерения, о котором с немецкой стороны знал лишь генерал Ашенбреннер, составляло часть плана, направленного на создание сильного военного соединения, в конце концов, на территории Югославии из российских, чешских, югославских и даже немецких добровольцев. Этот интернациональный корпус должен был составить ядро военно-политического сопротивления вторгающемуся в Европу сталинскому большевизму. (Вера в непрочность англо-американского союза с Кремлем не была пустыми мечтаниями. И она была убеждением тех, кто хорошо знал большевизм. История подтвердила правоту этой веры. Мы ошиблись только в сроках. Мы, конечно, ничего конкретного еще не знали о Ялтинском договоре. И тогда эта вера озарила обманчивым светом нашу последнюю встречу с этими людьми, поставившими все на карту.

Но все эти планы без поддержки германского командующего войсками в районе Праги-Линца были заведомо обречены на неудачу. Ашенбреннер установил контакт с германским главнокомандующим фельдмаршалом Шёрнером. однако обнаружилось, что на него рассчитывать нельзя. Связи с симпатизировавшим нашему Движению фельдмаршалом Вейхсом на Балканах установить не удалось. Что же делать дальше?

Двингер предложил авантюрный план: отойти в Баварские Альпы, занять удобные позиции, забрать с собой крупных нацистских деятелей, объявить их заложниками и обменять на "гарантию права убежища для добровольцев". Двингер даже назвал отдельные, могущие интересовать англо-американцев, имена.

Власов тотчас же отклонил это предложение, сказав:

– Может быть, и эффективно, – но эта идея мне всё же не нравится. До сих пор мы боролись чистыми руками и с чистым сердцем как русские патриоты и борцы за свободу. Мы имели полное право на сопротивление; это право освящено тысячелетиями. Победителей не судят, а побежденным отрубают головы! У нас нет никаких обязательств перед немцами, но мы не можем надругаться над доверием тех из них, кто помогал нам.

Власов сказал, что он уже несколько месяцев назад уполномочил Ю. С. Жеребкова войти в контакт с англичанами и американцами через посредничество Международного Красного Креста в Женеве. Его просьба к МКК была: выступить за признание всех добровольцев политическими противниками сталинского режима, имеющими право на политическое убежище. О результатах переговоров Жеребкова он не получил никаких известий.

Ашенбреннер настаивал, чтобы как можно скорее был налажен контакт с союзным командованием. Тем временем добровольческие части надо стягивать в район Прага-Линц. Он уже уполномочил Оберлендера пробиться к англичанам, чтобы спасти русские лётные части генерала Мальцева. Я должен был выполнить подобное же поручение в районе действий американской армии. Конечно, это должно быть не немецким, а русским шагом.

Власов уточнил: значит, не Штрик, а Малышкин, как парламентер русских, должен идти к союзникам. Потом Власов спросил меня – готов ли я сопровождать Малышкина? И добавил:

– Это самая трудная служба, которую вы могли бы сослужить нам.

Внутренне я уже решился на это. К тому же, Ашенбреннер как представитель Кёстринга был моим начальником и имел право приказать мне.

Мне выправили "власовское удостоверение" на имя Веревкина, полковника Добровольческой армии Комитета Освобождения Народов России.

Крёгер, молча присутствовавший при разговоре, выписал Малышкину и мне разрешения на право свободного передвижения во фронтовой полосе, не открывая цели нашего там пребывания. Эти удостоверения нужны были, чтобы нас не задержали "вервольфы" и другие формирования СС, прочесывавшие фронтовую полосу в поисках дезертиров, с которыми они тут же и расправлялись. Этим Крёгер сослужил последнюю службу Малышкину и мне.

Добрый час провел я затем наедине с Власовым. Власов был внутренне сломлен. Он владел собой в окружении своих офицеров, чтобы поддержать других. Но он знал, что всё кончено.

– Джордж Вашингтон и Вениамин Франклин в глазах Британского королевства были предателями, – сказал он. Но они вышли победителями в борьбе за свободу. Американцы и весь мир чествуют их как героев. Я – проиграл, и меня будут звать предателем, пока в России свобода не восторжествует над советским патриотизмом. Я уже говорил вам, что не верю, чтобы американцы стали помогать нам. Мы придем с пустыми руками. Мы – не фактор силы. Но когда-нибудь американцы, англичане, французы, может быть и немцы, будут горько жалеть, что из неверно понятых собственных интересов и равнодушия задушили надежды русских людей, их стремление к свободе и к общечеловеческим ценностям.

Когда генерал уже лег спать, я еще раз зашел к нему, и он сказал мне:

– Простите, Вильфрид Карлович, я много пью в последнее время. Я пил и раньше, но никогда не пьянствовал. А теперь я хочу забыться. Крёгер всё время подливает мне и думает, возможно, держать меня этим в руках. Но он ошибается. Я всё вижу и всё слышу. Я знаю свой долг и не спрячусь от ответственности. Прошу у Бога силы выдержать всё до конца. А вы, Вильфрид Карлович, пойдете с Василием Федоровичем и поможете ему, я знаю это. А когда-нибудь вы скажете всем, что Андрей Андреевич Власов и его друзья любили свою родину и не были изменниками. Обещайте мне это. Когда он стал засыпать, я тихо вышел.

Парламентеры

Немецкие колонны в Альгойе (Бавария) отступали на Россхауптен и Лехбрух. Моя семья, Малышкин и я заночевали в лесу, и тут наша дочка Деля и ее подружка Карин спасли мне жизнь, остановив пьяных солдат, собиравшихся меня расстрелять.

На следующий день, в близлежащем местечке Зееге, умерла моя мать. Я не смог ни увидеть, ни проводить ее к месту последнего упокоения.

Когда я прощался с женой и дочерью, моя дочь, четырнадцатилетняя девочка, дала мне на дорогу наказ, казавшийся ей очень важным:

– Папочка, если ты дойдешь к американцам, то ты должен им сказать, что ты вовсе не русский полковник. Веревкин, а немецкий офицер. Ты должен всегда: говорить правду.

Когда мы, наконец, наткнулись на передовые американские заставы, один сержант забрал нас и доставил с завязанными глазами в штаб какой-то американской дивизии. Представившись принявшему нас подполковнику Снайдеру, мы предъявили ему выданные нам Власовым полномочия.

– Русские офицеры? Союзники! Но как же это русские части уже в Баварии, да еще тут, в Альгойе?

Мне пришлось пространно и долго разъяснять подполковнику Снайдеру то, что казалось для него непостижимым. Он потребовал немедленно соединить его по телефону со штабом армии. Я слышал, как он договаривался о нашей доставке туда на следующий день и вместе с тем просил, чтобы к нашему допросу был привлечен советский связной офицер при штабе армии. Я тотчас же вмешался:

– Нет, господин подполковник, только не это!

– Нет, – сказал Снайдер в телефон, – они этого не хотят. Я объясню... и он попытался рассказать о необычайном событии своему командиру на другом конце провода.

Я перевел Малышкину то, что говорил подполковник. Едва я сказал о советском связном, Малышкин, словно его толкнули, положил руку на вилку аппарата и прервал разговор.

Это было бессознательное движение, и Малышкин тут же извинился. Снайдер улыбнулся. Потом он пригласил нас поужинать с ним.

– Генерал, прошу, – он пропустил Малышкина вперед. – Полковник, теперь вы, – сказал он мне, – я только подполковник.

Я вспомнил вдруг слова дочери:

– Я только капитан, – сказал я, – капитан германской армии.

Я объяснил, что моя задача – переводить и помочь, чем я могу, генералу Малышкину в выполнении его тяжелой миссии.

Я вынул свой воинский билет.

– Вашего слова достаточно, – поблагодарил американец. – Оставьте вашу воинскую книжку при себе, она еще может вам пригодиться! За ужином мы рассказали Снайдеру о возникновении русских добровольческих частей, об их целях и о смысле русской освободительной борьбы. И почему они встали на сторону одного диктатора против другого, более мощного и жестокого. К этой теме нашего рассказа он проявил особый интерес. Нам пришлось рассказывать обстоятельно, и он слушал внимательно.

Я понял с его слов, что он занимал при президенте Гувере важный государственный пост. Он был довольно осведомлен в европейских делах. И всё-таки ему было трудно представить себе наше положение.

– Мы тоже не всегда были согласны с политикой Рузвельта, – сказал он, но, в конце концов, он наш президент. Как солдаты, мы должны были подчиняться.

(Как все солдаты во всех странах.)

– А если президент потребует от вас совершить преступление против человечности? – спросил я.

– Чего-либо подобного Рузвельт от нас никогда не требовал. Но я признаю, что может быть разница между подчинением нашему президенту, и вашим подчинением дяде Джо или Гитлеру. Гитлер – преступник. Это мы знаем. Говорить о дяде Джо я не должен, он – наш союзник. Я думаю, что всё же понимаю вас правильно. Я думаю, что бывают случаи, когда надо отказаться подчиняться.

Я не забуду встречи с этим благородно мыслящим американским офицером.

Снайдер обещал подробно информировать свое начальство. Он нас не обнадеживал. Снайдер был солдатом. Он обещал, если удастся, в ближайшие дни посетить мою жену и передать ей письмо от меня, а также сказать, что я был в его штабе живым и здоровым. Он сдержал свое слово. Его известие было единственным подтверждением того, что я жив, которое получила жена за восемь долгих месяцев.

Наутро нас, снова с завязанными глазами, посадили в джип. Я поражался, как генерал Малышкин во время поездки чувствовал направление: на восток, теперь опять на север... Несмотря на повязку на глазах, он – русское дитя природы – ориентировался по солнцу.

В пути нас почему-то разделили и повезли в разных машинах. Что бы это значило?

Когда мы остановились, меня повели наверх по длинной лестнице и лишь потом сняли повязку с глаз. Я был в большой светлой комнате, с окнами в сад. Вскоре в комнату ввели и Малышкина. Мы не знали, где мы находились.

Почти сразу нас провели в другую большую комнату, где нас принял генерал Пэтч, командующий 7-ой американской армией. Рядом с ним стоял сравнительно молодой человек в американской офицерской форме; он приветствовал нас по-русски и сказал, что он сын бывшего царского генерала Артамонова. – Кто это генерал Власов? Как попали русские дивизии в Баварские Альпы? Чего вы хотите? – были первые вопросы американца.

Хотя было видно, что Пэтч уже знает от Снайдера (или его начальника) о нашей миссии, он не пожалел времени, чтобы внимательно выслушать Малышкина. Малышкин превзошел сам себя. В сжатой форме он рассказал о борьбе русского народа за свободу – против сталинской тирании. Он рассказал о русских добровольцах, боровшихся на немецкой стороне, но не за немцев, а против Сталина, причем уже в то время, когда Америка еще не вступала в войну. Он рассказал о Власове, поставившем своей задачей помешать использованию русских добровольцев в качестве наемных войск на службе Третьему рейху, и о том, как Власов старался придать смысл их борьбе.

– Вы говорите, что ваши добровольцы боролись только против Сталина и не немецкие наемники. А как же это мы во Франции встречали так много русских в немецкой форме? – спросил Пэтч.

Этим вопросом Пэтч впервые прервал Малышкина. И как раз именно это было самое уязвимое место. Как мог американец, как мог вообще разумный человек понять, что Гитлер отверг своих естественных союзников против Сталина, что эти антисталинские добровольцы против своей воли попали в германские наемники, а потом были брошены в бой на западном фронте.