Текст книги "Как говорил старик Ольшанский..."

Автор книги: Вилен Хацкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

На ту сторону Днепра, на Труханов остров, к обширному песчаному раздолью, пляжников перевозили на дизельной калоше, куда набивалась куча народу. И когда «калоша», содрогаясь, отчаливала от причала, высшим шиком среди пацанов считался прыжок с ее кормы. Самым сложным было, борясь с быстрым течением Днепра, добраться до пляжа. Яше это всегда удавалось. Но воплей, поучений, сожалений, ахов и охов со стороны пассажиров «калоши» было хоть отбавляй.

«Безумству храбрых поем мы песню!» – цитировал Юрка-Цыпа и тоже бросался в кипящую от винта воду.

Пляжный грибок, под которым развешивалась одежда и собиралась вся наша гоп-компания, был постоянным, «забитым», и чтобы отпугнуть чужаков, на нем красовалась табличка: «Здесь воруют».

Если случалась драка, если наших обижали, то Яша никогда не оставался в стороне. Основным оружием, крушащим врага, был его костыль. И довольно часто Яшку приносили домой на Большую Васильковскую на плечах, как мешок с картошкой, как куль с мукой, ввиду отсутствия костыля, от которого на поле брани оставались лишь «дребезги».

Яша писал стихи, посвящая их любимым девочкам, смешные эпиграммы:

 
Когда на Вас я погляжу, —
Лица не видно, видна рамка,
Но без ошибки Вам скажу,
Что Вы отъявленная хамка.
 

Или вот это:

 
На юбке твоей белой,
Будто на экране,
Ягодицы спелые
Бегают как лани…
 

«Я не Байрон, я – Хацкевич!» – скромно признавался молодой поэт в одном из своих стихотворений.

Яшина компания обожала театр музкомедии. Они ходили на Пресмана, на Блащука, на Ермолаева и Дембскую, хохотали, видя Васильева в роли Попан-допуло, и млели от Мамыкиной… О, плечи Мамыкиной!..

Но часто, очень часто, и Вилька это видел, Яша как-то затихал и… плакал.

***

– Товарищ Холоденко! Вас можно на минуточку?

– Почему бы и нет?

– А где ваше «здравствуйте»?

– Ой, пусть будет уже «здравствуйте», только кончим все это в момент. У меня нету времени. Что вы хочете?

– Вы хотите посмеяться?

– Ну.

– Вы помните, когда в 1947 году была девальвация, что тогда творилось? Вы помните, как скупали все, что только можно? Вы помните, сколько людей прогорело на этом?

– Ой, помню, и не вспоминайте…

– Так вот, сидит, значит, один по терявший все свои сбережения еврей, держится за голову и страшно переживает за случившееся. А в это время со второго этажа постоянно раздаются какие-то стуки-грюки. Кто-то все время стукает в потолок.

– Сема, пойди посмотри, шо там у них наверху происходит. Я этого не вынесу: стук да стук, стук да стук… Сказиться можно. Я или сойду с ума, или повешусь!..

Сема, его сын, поднимается выше этажом. Его долго нету. Наконец, он приходит с этакими квадратными глазами и уже у дверях радостно кричит:

– Папа! Папа, они купили лошадь!!!

Отсмеялись.

– Спасибо, вы меня зарядили на весь день, – сказал Холоденко. – Теперь скажите, для чего вы меня звали? У вас есть ко мне дело?

– Какое дело? Дела все у прокурора, – с улыбкой ответил Миша Мирсаков.

– Тю на вас, у меня же нет времени, – незло проговорил Холоденко и побежал к дворовой уборной.

У Миши разогревался утюг, и у него было еще пару свободных минут. Он шарил глазами по двору в поисках собеседника. В дверях своей квартиры появился Шмилык с помойным ведром.

– О, Шмилык, идите уже сюда на пару слов!

Шмилык медленно, зевая, направился к Мирсакову. Как точно подметил старик Ольшанский, «все артерии у Шмилыка были сонные».

– Ну? – спросил он у Миши.

– Что слышно?

– Э, что может быть слышно… Скажу вам по совести, если я когда-нибудь умру из-за бабы, так разве что от смеха… Моя Сара совсем рехнулась на старости лет. Она хочет иметь свою уборную у нас в квартире. Это в наших-то тринадцати метрах при пяти живых душах. Ведро ее уже не устраивает. Принцесса великая нашлась!..

Мухи, обсевшие переполненное ведро, недовольно зажужжали, когда Шмилык, перекосясь от тяжести, двинулся в конец двора к уборной, стараясь не расхлюпать его содержимое. «Каждый человек имеет свои неприятности», – подумал Миша.

– Миша, иди уже в квартиру, он уже горячий, – послышался голос Мани.

– Уже иду, Маня. «Тюх-тюх-тюх-тюх, разгорелся наш утюг…» Маня, а ты не хочешь иметь свою собственную уборную?

– Хочу, Миша.

– И ты хочешь смерти Шмилыка? Тогда поговори с Сарой.

***

За окном зима. На улицах безлюдно. Работают снегоуборочные машины, нарушая рокотом своих моторов тишину зимней ночи. А снег все валит и валит… Вилька с Борькой лежат в одной кровати. Сегодня Вилька ночует у него. Так бывает всегда, когда мать Борьки уезжает к старшей дочери в Воронеж. Они лежат с открытыми глазами. Уже обо всем переговорили, обо всем рассказали. Пора бы и спать. Но спать почему-то не хочется. Борька поворачивается, и Вилька чувствует его дыхание на своем лице.

– Слушай, Вилька, тебе наши девочки нравятся?

– Нравятся. Ну, не все, конечно, но у нас есть и хорошие… А что?

– А Люська Голубчик хорошая? Она…

Он делает паузу и потом, видя, что Вилька молчит, продолжает:

– Она хорошая, умная! Мне кажется, что я ее даже люблю… Я все время о ней думаю. Вот даже сейчас…

– Так, может, мне уйти? – шутит Вилька, и они громко смеются.

Смех обрывает настойчивый, возмущенный стук в стенку.

– Это соседи. Мы им спать мешаем. Давай потише, – шепчет Борька. И они замолкают. Девчонки… Люська Голубчик… Да, она, действительно, славная… И Вилька мысленно сравнивает ее со своей Галчей, с которой уже шесть лет занимается в одном классе и с которой уже давно-давно не сводит глаз. Он даже боится ее. Потому что, когда ее видит, не знает, как себя вести, что с собой делать, не может произнести ни слова… Даже отвечая урок, старается не смотреть в ее сторону. А то было уже однажды…

Она такая красивая, стройная, с большими, чуть-чуть раскосыми глазами. С ребятами она дел не имеет. Всегда и всюду она только со своей Зинкой. И сидят они вместе за одной партой еще с первого класса. В школу они приходят за пятерками. Все их всегда хвалят, в пример другим ставят… А у него трояков в дневнике куча. А вчера математичка еще «пару» влепила… Какая уж тут любовь?!

– А тебе Галка нравится. И не думай, что этого никто не замечает. И просто глупо скрывать это от человека, который знает тебя почти всю жизнь, считается твоим лучшим другом, спит с тобой в одной кровати…

Кто знает, что бы еще наговорил Борька (его явно прорвало), если бы не очередной стук в стенку и злой голос соседа:

– Дайте спать, сплетники проклятые! Замолчите, наконец!..

– Ну, ладно, давай в самом деле спать, а то, чего доброго, еще телеграмму матери пошлет. Мол, мадам Соловейчик-Тартаковская, из-за ваших головорезов житья мне нету… Знаю я этого гада, он на все способен, – проговорил Борька и повернулся к стене.

Да, надо спать. Тикают часы. За окном идет снег. Где-то на чердаке противно воет кошка… Или кот… Может быть, это Грузин. Грузин – это Борькин кот, которым он чистит ботинки, когда идет в школу. Громадный, пушистый… Это из-за него на прошлой неделе сыр-бор разгорелся. Старик Ольшанский смеялся до упаду. В нашем гастрономе из подсобки стала исчезать колбаса. Дядя Рак с ног сбился. Вора искал. А это, оказывается, Грузин колбасу домой кольцами таскал. А Борька думал, что это мать ему на пропитание колбаску подбрасывает (деньги соседям оставила, и они каждый день ее для него покупают)…

Не может Вилька уснуть…

– Борька, слышишь, Борька, а ты знаешь, почему я вчера опоздал на первый урок? Я, когда иду в школу, всегда встречаю Галку. Это бывает всегда, минут за десять до начала занятий. А вчера я вышел немного раньше. Постоял на углу. Без десяти, потом – без пяти… А ее все нет… Я ведь не знал, что она заболела… Борька, слышишь, Борька, я ведь ее тоже…

Но, странно, он уже не слышит, уснул… сплетник проклятый. Уснул… И как это ему удается? Ведь только что разговаривал, шумел, доказывал… И вот – сразу уснул… Конечно, у него порядок с душевными делами, – вот он и спит…

А лучше всего разглядывать Галку из коридора через щель в классной двери…

Сегодня воскресенье, и Вилька с Борькой на катке. Чудесный зимний день. Такой редко выпадает. Снежинки бриллиантовыми искорками переливаются в скупых лучах солнца и словно танцуют под музыку. «Догони, догони…» – несется из репродукторов. А людей-то сколько! Если посмотреть сверху, с трибун стадиона на залитые беговые дорожки, то увидишь огромное людское кольцо, этакую гигантскую живую букву «О». Здесь должны быть и их ребята. Но где их найти? Они уже часа три на катке, но никого не могут встретить. А вот сейчас и Борька куда-то потерялся. Лед сегодня был отличным. Сделав пару кругов, Вилька вышел на снег, чтобы отдохнули ноги. А вот и Борька! Да и не один. С ним какая-то девчонка. Вилька махнул ему рукой, и Борька на полном ходу, описав эффектную кривую, вылетел на снежный барьер. Лицо его пылало от мороза и удовольствия.

– Ну что, видел кого-нибудь из наших?

– Нет.

– Ты знаешь, здесь такие девочки! Предел! Я познакомился… Катается, зараза, здорово!.. Ну, я побежал, а то она ждет… Ты, это, не скучай…

Стемнело. На вышках засветились прожекторы. Заложив руки за спину, работая только ногами, Вилька медленно скользил по краю ледяной дорожки вдоль отдыхающих на невысоком барьере, отделявшем игровое поле и дорожки от зрительских трибун, запыхавшихся конькобежцев…

А вот девушка в красном свитере… Как она похожа на Галю! Наваждение какое-то… Он везде видел ее лицо, отовсюду слышал ее голос… Но ведь это Галя! Она, конечно же она! И она здесь!.. Вот здорово!.. Но почему она сидит среди этой шумной ватаги? Почему они ее держат?.. Она пытается вырваться… А этот длинный хочет ее поцеловать…

Все получилось как-то неожиданно. Вилька на полном ходу подлетел к барьеру и врезался в длинного. Длинный упал по ту сторону барьера. Вильку окружили со всех сторон. Длинный встал и, не пускаясь в объяснения, нанес резкий удар в переносицу, а один из этих типов, встав на четвереньки, лег под Вильку, и тот свалился, как подкошенный…

Вилька сидел в «грелке», потирая снегом разбитый нос. В тесной комнатушке было полно народу. Дверь почти не закрывалась, то впуская, то выпуская новую партию конькобежцев. Вокруг шум, смех, веселье… И отчего всем так весело?

А тут еще какая-то женщина, давая последние наставления своей маленькой дочери, говорила:

– Катайся осторожно, Ирочка, а то упадешь и разобьешь носик, как этот дядя… – И при этом указала на Вильку. Но девочка успокоила маму:

– Я не разобью носик, мамочка, ведь я умею кататься…

Снег, который Вилька прикладывал к носу, окрасился в красный цвет и тонкими струйками бежал по рукам…

– Эй, хлопец, ты что, и ночевать здесь будешь?

Вилька, подняв голову, увидал пожилую уборщицу, которая возила шваброй по мокрому полу. В «грелке», кроме нее, уже никого не было.

– Давай, давай, поторапливайся… Невеста уж заждалась тебя.

Вилька вскочил со скамейки и бросился к двери: одна нога – в ботинке с коньком, другая – в носке… Шлепнулась набок скамейка…

– Тю, самасшедший какой-то! – незло проговорила уборщица.

Они выходили из ворот стадиона. На Вилькином плече, связанные шнурками, болтались две пары коньков: его и Галины… Галины и его. Они шли молча, не глядя друг на друга, но было так хорошо, что Вильке хотелось заорать от радости, от счастья.

***

7 ноября все суетились с утра. К празднику готовились уже давно, больше недели. Вилька и Яша не узнавали друг друга: чистые рубашки, отглаженные штаны, причесанные головы. Сегодня они с матерью шли к тете Шуре. Мать завернула в полотенце какие-то кастрюли, тарелки… И каждый, кто приходил к тете Шуре, что-то приносил с собой. А в результате, как сказал старик Ольшанский, получился шикарный праздничный стол на много персон: картошка жареная, картошка в мундире, селедочка, лук, салат всякий… Короче, все-все, что было у хозяйки и гостей.

Сели за стол. Из тар елки-репродуктора слышался марш и знакомый голос Левитана. В Москве шел военный парад. Мать ругнула Вильку и отобрала пирожок. Не спеши, мол, успеешь… Раздался стук в дверь, и в комнату вошли трое солдат. Тот, что постарше, усатый сержант, сказал:

– В этом районе идут работы… Вы сидите на бомбах. Так что временно всем придется пройти в бомбоубежище…

Бомбоубежище… Уже закончилась война, и совсем иначе ведут себя люди в бомбоубежище. Ведь сегодня праздник! На лицах – добрые улыбки. И, наверное, впервые за долгие годы войны здесь раздается смех.

Через несколько минут они выйдут отсюда и сядут за праздничный стол… Слышен взрыв. Сотрясаются стены, вздрагивает цемент под ногами… И вот открылась дверь и в подземелье проник солнечный свет.

– Все, товарищи! Все! С праздником вас!

Вернулись к тете Шуре и застыли на пороге. Обрушилась часть потолка, оголив балки, вышибло из окон стекла. Стол завален штукатуркой, камнями, осколками. Старик Ольшанский обошел стол, развел руками в стороны и, обняв тетю Шуру, сказал:

– Это уже не годится, чтоб кушать, но пусть это будет последним взрывом у нашей жизни. И раз мы уже все тут собрались, давайте будем делать уборку…

***

Кто-то для кого-то оставил Мише Мирсакову трофейную швейную машинку «Зингер» для дальнейшей передачи. Месяца через три к нему в квартиру заявился неизвестный мужчина и на словах передал Мирсакову поручение от Арона Шульмана: отдать этого «Зингера» из рук на руки через него в Белую Церковь для Шульмана. Что-то Мирсакову не понравилось в этом посланце Арона. Он долго раздумывал, потом пошел в другую комнату посоветоваться с Юрой-Левой. Они пошушукались, затем Юра-Лева вышел к приезжему и спросил его:

– Уважаемый, вы случаем не одессит?

– Да, а что?

– Тогда до свидания!

– А товар?

– Товара не будет.

Когда гость ушел, Миша с интересом посмотрел на своего старшего сына.

– Левик, объясни, что это значит?

– Ой, папа, аналогичная история была с писателем Бабелем.

– Ну… Ну-ну, Лева?..

– Горький послал Бабеля с письмом к Шаляпину. Бабель должен был привезти Горькому в Москву какую-то очень дорогую вазу, которая была у Шаляпина в Париже. Шаляпин принял Бабеля, как и ты этого мужчину, с большим недоверием. Он долго разглядывал это письмо, сличал почерк, которым было написано письмо, с другими письмами Горького, подозревая, что письмо поддельное. Наконец Шаляпин пошел с Бабелем в другую комнату, где стояла эта ваза. Шаляпин подержал ее в руках, не скрывая своего неудовольствия по поводу разлуки с ней, и вдруг ему в голову пришла спасительная мысль. Он спросил у Бабеля:

– Послушайте, вы случайно не одессит?

– Одессит, – признался Бабель.

– Ну вот! – радостно закричал Шаляпин. – И вы имеете надежду, что я вам доверю эту вазу?

Он поставил вазу на место в шкаф и проводил Бабеля к выходу…

– От, молодец! Так мы же так точно поступили. Правильно? Ну и умница же ты, Левик! Дай я тебя поцелую. Нас не проведешь!..

– Маня! Маня!.. Лева, где мама?

– Она пошла в очередь за керосином.

– Ну-ну… Хорошенькое дело… Отдать машинку первому встречному… Может быть, того Шульмана и в живых уже давно нет… Лева, ты ничего не слыхал за Белую Церковь? Там спокойно? Погромов нету?

***

Старый Сруль, уходя в метизную лавку, закрывал ставни на окнах и вешал огромный амбарный замок на дверь своего жилища.

– Теперь будет самое смешное, понаблюдайте, – тихо прошептал старик Ольшанский Мише Мирсакову.

Они, притаившись за сараем бабы Миенчихи, наблюдали за действиями Сруля. Проверив все запоры и задвижки, Сруль остановился у двери, обхватил двумя руками замок, поджал ноги и повис на нем. Через секунду-другую он, кряхтя, приземлился и, оторвав руки от замка, трижды плюнул через левое плечо.

Из-за сарая бабы Миенчихи послышался сдавленный смех.

– Ну? – спросил старик Ольшанский.

– Ну! – трясясь от смеха, ответил Миша Мирсаков. – Пойду расскажу Мане и детям.

Э, если бы была возможность наблюдать за старым Срулем постоянно… Вот он идет по Большой Васильковской, останавливается у магазина «Продтовары». Пацаны окружили Верку, берут мороженое. Жарко. Металлический футляр-бидон, покачиваясь, плавает в бочке со льдом. Верка, получив деньги, закладывает в «пушку» круглую вафельку, ложкой накладывает в патрон мороженое из бидона, ловким движением выдавливает порцию и накрывает ее сверху еще одной вафелькой, к которой приклеился кусочек-огрызок другой вафельки.

– О, вам еще и с добавкой получилось.

– Кто это теперь дает с добавкой? Они дают добавку… Откуда добавка?

Держит двумя пальцами пирамидку, с которой в рукава пиджака стекают молочные струйки.

– Ой, оно же все вылазит. Я же с этим и шагу не пройду… Они дают добавку… – Слизывает с руки струйки. – Мне не надо добавки, я хочу обыкновенное мороженое за свои копейки. Зачем мне добавка? Ну, хорошо, – проговорил старый Сруль, увидев гневные глаза Верки, – мы не будем вступать в полемику, а то вы, я уже это предвижу, назовете меня жидовской мордой… Э, если это мороженое, то я китайский император… Мадам, ваш директор не соскучился?

– По ком? – удивленно спросила Верка.

– По кладбищу, – ответил старый Сруль, брезгливо отбросив бывшее мороженое в сторону пробегавшей мимо «Продмага» дворняги Читы. Сруль вытащил из кармана платок-простыню и, вытирая им руки, глотая набежавшую слюну, наблюдал за собакой, жадно пожиравшей его мороженое. Чита, облизывая морду, с благодарностью посмотрела на старого Сруля.

– И на том спасибо, – пробурчал Сруль и продолжил свой путь.

***

Вилька рассказывает Яше «сказку»: «Жила-была себе чувиха. Звали ее Жанка. Любила Жанка прихорашиваться. То губки перламутром напомажет, то бровки карандашом «Искусство» подведет, то глазки-реснички черной тушью закрасит. Но больше всего она любила прически разные из своих волос делать. Накрутит, бывало, на голове бигуди, обтянет башку резинками, и всю ночь не спит, мается…

Надоело ей страдать-мучиться, и купила она себе у Халемского новую голову, съемную. Возьмет она ее в руки, накрутит волосы, затянет резинками, поставит в сухое место, а сама спать укладывается. Утром встанет свежая, выспавшаяся, берет голову новую, съемную, с прической выделанной, прикрутит-пришпилит к башке постоянной, – и несет себя по улицам, как та королева заморская… Вот какие чудеса в нашем королевстве чувихи придумывают…»

– Опять за Жанкой подглядывали? Родинка у нее на какой груди?

– На левой, – неосторожно ответил Вилька.

***

Мотик рассказывал, что у них в «Индпошиве» висит Доска почета, на которой под надписью «Наша гордость» размещены фотопортреты маяков их коллектива. Как-то приехала к ним какая-то там комиссия и увидела среди этих фотографий портрет Ленина.

– Вы что, с ума сошли? – спросила какая-то райкомовская дама. – Зачем вы сюда всунули Ленина?

– Почему вы считаете, что это Ленин? Это совсем не Ленин, а наш уважаемый закройщик Абрам Левин.

– Ой, не валяйте дурака! Вы что, хотите иметь неприятности? – грозно сказала дама.

– Какие неприятности? – пожимая плечами, спросил заведующий Ройтман.

И в это время зашел Абрам Левин.

И, как у Гоголя в «Ревизоре», наступила немая сцена. Перед комиссией стоял живой вождь.

– Вы кто? – краснея, спросила дама.

– Я – Левин, я здесь работаю закройщиком. Вот мой портрет, – смущаясь проговорил Левин.

– В портрете и загвоздка, товарищ Левин. Его необходимо снять, чтобы не было политических несуразностей… И вообще, почему бы вам не изменить свою внешность?

– То есть, как изменить?

– Ну, скажем, сбрить бородку…

– Ну, хорошо, сбрею, как вы предлагаете, бородку… А мысли?.. – гордо заявил Абрам Левин.

Может быть, именно из этой истории родился анекдот, который потом пошел гулять по свету? Помните, Пушкин тоже рассказал Гоголю анекдот. А что из этого вышло? Получился «Ревизор».

***

Сундуковскому иногда присылали письма из Америки. Там у него были какие-то родственники. Сундуковский отвечал им: «У нас все хорошо, но мы не готовы к зиме». Там, в Америке, понимали, что нужно прислать Сундуковскому посылку с теплыми вещами.

– А вы им тоже посылаете посылки? – как-то спросила Сундуковского Маня Мир-сакова.

– А что я им пошлю? Цурес? Макуху или хвост от селедки, а? Там же у них все есть… Ну, конечно, чем-то нужно ответить. Неудобно все-таки… Я подумаю…

И вот после долгих раздумий он все же собрал посылку. Сундуковский посылал в Америку

1. Часы-ходики с кукушкой (это для них редкость!).

2. Белые семечки (у них этого точно нет, а Абраша их очень любил в детстве).

3. Диафильмы-сказки (для детей).

4. Пару полотенец-рушников.

5. Несколько пачек папирос «Труд» и «Казбек».

6. Настоящие лапти.

7. Одеколон «Шипр».

8. Фотографии могил (спасибо Бродскому) с кладбища, где лежат папа с мамой, Рахиль, Роза, Эстер…

– Дети, станьте к стенке. Все стали? О, как вас много! Так… Вы все стойте, а Изя подойдет ко мне. И пусть будет тихо, я сказал!..

Изя становился на напольные весы. Сундуковский нагибался и замечал, где становилась стрелка. Изя продолжал стоять на весах, а Сундуковский записывал на бумажке вес Изи. Затем в руки Изе папа давал обшитую белым сукном посылку. Папа наклонялся и следил за стрелкой весов. Потом он, шепча губами цифры, записывал на бумажке вес Изи с посылкой. Затем от веса Изи с посылкой он отнимал вес Изи и получал вес посылки.

– Здесь девять кило восемьсот граммов. Можно добавить еще двести граммов семачек.

Добавлял таким же образом. Зашив окончательно посылку, Сундуковский слюнявил чернильный карандаш и надписывал на ящике чикагский адрес…

Дети Сундуковского ходили в американских вещах. Об этом уже знали все. Об этом знали и в десятом отделении милиции.

– Послушайте, Сундуковский, – спрашивала его Маня Мирсакова, – и вы не боитесь?

– Чего я должен бояться? Что я, «враг народа»?.. Ну, так на худой конец, они меня с моей кодлой вышлют в Америку… Кому от этого будет хуже?..

Из открытого окна квартиры Сундуковского слышались звонкие голоса детского ансамбля «имени его»:

 
Идут себе три курочки:
Первая впередю,
Вторая за первою,
А третья – позадю.
А я, а я, сидю на плинтуаре
И что я видю?
А вот что видю я:
Идут себе три курочки…
 

***

Мишка Голубь вернулся из Одессы. Мишка, эта добрая душа, сопровождал какого-то дедулю в институт Филатова. Из его рассказов мы поняли, что в Одессе он не всем понравился.

– Я выстоял сумасшедшую очередь, чтобы попасть к местному светиле, мастеру-парикмахеру, Юлиусу. И этот князь в накрахмаленном халате, проведя несколько раз острой бритвой по моей морде, заявил: «Мне не нравится ваша борода. Вы, конечно, хотите знать почему? Так я вам, молодой человек, отвечу: волосы – как то железо, а кожа, простите, тонкая, как тот презерватив… Во-первых, вы мне портите инструмент, а во-вторых, вы меня извините, здесь не пункт переливания крови…»

– В другой раз, – продолжает Мишка Голубь, – уже другой, но не менее известный мастер Фурман заявил, что с такими ушами, как у меня, лучше вообще не ходить в приличную парикмахерскую. Да и вообще, мол, голова у меня не совсем правильной формы, – явно не глобус. На ней, мол, его работа не имеет никакого вида… А зубная врачиха заявила мне, что ей не нравится мой прикус. Что я ей, собака?.. Мои кривые лошадиные зубы ей почему-то понравились. Почему? Потому что они большие и очень удобные. Есть за что ухватиться при их удалении… Ну, бля, охренеть можно от этих одесситов!

– Ну, а мо-ре? – заикаясь спросил Вовка Японец.

– Море?!.. Ну, бля, и ванночка, я вам скажу! Стоишь на берегу, где кончается земля, а дальше – сплошная вода, конец света…

Мы знали Одессу по песням, по анекдотам, по книжкам, по фильмам… Ну, еще… «Сейчас как возьму на Одессу!» – обычно кричал разъяренный Джуня, выставляя вперед свою рыжую башку в драке.

Что касается нас, так мы в свои юношеские годы дальше Корчеватого не выезжали. А тут наш человек побывал в легендарной Одессе!..

– Вот, значит, ходишь по той Одессе, бродишь себе по Дерибабушке и, честно, ничего не происходит: не стреляют, не грабят, и смешного ни хрена нет. Вот только море, море – это «чего-то особенного», как говорят в Одессе. Купался до одурения, до сих пор соль с кожи слизываю.

– Э, хлопец, чтобы понять Одессу, так там нужно родиться и долго-долго жить, – сказал старик Ольшанский. – А что касается моря, так его можно построить и в Киеве. Я так думаю. Ну, чуточку поменьше будет… Но можно.

– Ой, Ольшанский, перестаньте! Вечно вы со своими библейскими фантазиями… Вы лично бывали в Одессе? – спросил Холоденко.

– Не бывал, нет… Мне вечно не было на кого оставить мою лошадь.

– Жаль… Одесса это в самом деле «чего-то особенное». Можете мне поверить. Я там был совсем-совсем недавно.

– Ездили на совещание управдомов или по обмену опытом? – съязвил Юрка Цыпа.

– Между прочим, я освобождал Одессу, сопляк.

– От кого? – завелся Юрка Цыпа.

– Дурень ты… Что тебе еще сказать? Лучше спроси у своего батьки, где он потерял ногу. И не шути со мной, а то я контуженный…

– Ну, тихо, тихо уже! Что вы завелись? – успокаивал Миша Мирсаков. – Молодежь, пусть будет тихо! Извините, товарищ Холоденко, но вы хотели что-то сказать за Одессу. Вас перебили, не берите этого в голову.

– Пусть он лучше уйдет, – раздраженно сказал Холоденко.

– Цыпа, пойди постучи в домино, – сквозь зубы предложил Васька Соболь.

– А чего он…

Васька не дал закончить Цыпе фразу и занес над его головой руку, но прежде, чем она опустилась, Цыпа уже исчез.

– Ну-ну, товарищ Холоденко, так что? – спросил Миша Мирсаков. – Ради Бога, не отвлекайтеся…

– Минуточку, я сейчас вернусь, – сказал Холоденко.

И он скоро вернулся с книжкой в руках, молча раскрыл ее и ткнул указательным пальцем в фиолетовую надпись.

– Что там? – спросил Мирсаков. – Я без очков. Вилик, прочти, что там написано.

Вилька взял книгу и громко прочитал: «Участнику боев за Одессу тов. Холоденко А. И. с пожеланиями здоровья и успехов в личной жизни от афтора»… От «афтора», – повторил, хихикнув Вилька. – Он что, немец?

– Кто немец? – спросил Холоденко.

– Ну этот, который книжку написал.

– Почему он должен быть немцем? Он одессит. А в чем дело?

– Да нет, все нормально. Хорошие слова он вам написал, – успокоил управдома Вилька.

Книжка пошла по рукам.

– Ну, есть еще вопросы? – спросил Холоденко.

– О чем вы говорите, какие могут быть вопросы? Все и так ясно… Другого бы и не назначили на вашу собачью должность, – хитровато заявил старик Ольшанский, почесывая свой затылок.

– А, ну вас всех в баню! – почему-то обиделся Холоденко. – Хай она горит, та Одесса! Что вы прицепились? Вам что, в Киеве плохо? Голубь, это ты кашу заварил со своими майсами?!

– А я тут причем? Тоже нашли козла отпущения…

– Одни воевали, а другие в это время байстрюков стругали с закрытыми глазами, – пробубнил Холоденко, и при этом как-то нехорошо посмотрел в сторону Сундуковского.

– Что?.. Да я тебе!.. Я вам!.. – вскипел Сундуковский…

– Миша, Миша! Люди! – послышался крик Мани Мирсаковой.

Она выскочила на порог с перепуганным лицом.

– Что случилось, Маня? – взволнованно спросил Миша.

– Ой, ой, Миша!.. Сталин умер… Сейчас по радио передают…

***

«Жить в Киеве – уже само по себе есть награда», – любил повторять Ольшанский.

«Амэвин – явин» (понимающий – поймет), – говорил Ольшанский.

Старик Ольшанский… Во время разговора с его лица не сходит улыбка, добро насмешливая и чуть-чуть грустная. Один глаз закрыт, а второй полу-улыбается. Нижняя губа, в табаке и крошках, нависла над подбородком. Он подходит к вам, берет вас за пуговицу и, шморгая носом, доверительно сообщает:

– Все мы помрем… Человек подобен столяру: столяр живет и умирает, и человек – тоже… Вы можете мне не верить. Но так сказал реб Шолом, а он знал, что говорит…

***

Умер Сталин… Когда Вилька открыл дверь школы, в вестибюле у огромного белого гипсового бюста вождя стояли навытяжку с покрасневшими от слез глазами Галка и Зинка с траурными нарукавными повязками. Вилька поздоровался. Но они, казалось, окаменели.

Как-то не укладывалось в голове… Как это он мог умереть? Он – великий вождь всех народов.

Недавно, в декабре, в день Конституции, Вилька сочинил для школьной газеты стихотворение… «День Конституции! Великий Сталин создал этот день…»

В школе стояла непривычная тишина. Всех буквально придавило горе… В классе над доской со стены как всегда смотрел на нас Сталин…

Кажется еще совсем недавно (Вилька тогда был в третьем или четвертом классе) он стоял на большой сцене клуба имени Фрунзе, а за его спиной в два ряда высился школьный хор из старшеклассников, и Вилька звонким голосом солировал:

 
На просторах Родины чудесной,
Закаляясь в битвах и труде,
Мы сложили радостную песню
О великом друге и вожде.
 
 
Сталин – наша слава боевая,
Сталин – наша юность и полет.
С песнями, борясь и побеждая,
Наш народ за Сталиным идет…
 

Э, иди тогда знай… Все воспевали отца народов: от последнего акына до первого инженера человеческих душ…

***

Утро.

Старик Ольшанский ведет за руку внука Сему. Они переходят трамвайную линию, идут на другую сторону Большой Васильковской, проходят мимо базара, мимо церкви и, не доходя до пожарной части, заворачивают в переулок, где находится Семин садик. Рядом с детским садом идет стройка, откуда доносятся голоса рабочих…

– Деда, я сам дорогу знаю, я сам тебя в садик поведу, – кричит Сема, вырывая руку. Он бежит впереди и указывает деду дорогу. Он уже вторую неделю ходит в садик с бабушкой, а вот сегодня, впервые, с дедушкой.

– Вот наши ворота, вот наша площадка, вот наш песочник, вот…

Он задрал голову в сторону строительного крана и вдруг, страшно выпучив глаза, истошно закричал: «Любка, твою мать, майнай!..»

Вечер.

– …Ну, Сема, тебе хорошо в садике?

– Хорошо, баба.

– Кормят хорошо?

– Да, баба.

– Книжечки вам сегодня читали?

– Ага, про дедушку Оленя читали, в которого тетя Каплан стреляла…

– Деда, расскажи, как работает паровоз.

– Пар хапен за поршень, поршень хапен за колеса, колеса хапен за рельсы… Хапен-драпен паровоз! Чух-чух-чух… А в это время радио говорит: «Увага! Товарищи железники-дорожники и те, что едут! Поезд номер семьдесят восемь ходом «Киев – Бердичев» перепыхивает с пятого путя на шестой. Хапен ды вещее и гей на пер-р-р-он!»

– Хапен-драпен, – повторяет Сема и заливисто смеется.

– А как из Бори сделать Степу ты знаешь?

– Не-а.

– Ну, тогда я тебе расскажу. Боря – это Брухес, брухес – это тухес, тухес – это жопа, жопа – это Степа.

Дед с внуком хохочут.

– Ой, ой, старый набожный еврей, чему ты учишь ребенка? И тебе не стыдно? – как бы сердится баба, а саму смех разбирает.

– Баба, ты представляешь, какую гадость мы кушаем? Нам сегодня воспитательница про мед рассказывала. Так, оказывается, они его это… отрыгивают

– Кто отрыгивает?

– Пчелы… Деда, представляешь, если бы лягушки захлебнулись?..

– Ай, хулиган! Ай, умница! – пролепетал старик Ольшанский с невыразимой нежностью.

***

– Видишь, на руках еще следы остались от веревок? Это нас фашисты связывали, – рассказывал Толик Юрченко, который уже второй месяц снимался в новом фильме…