Текст книги "Власть без славы"

Автор книги: Виктория Холт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 25 страниц)

Ну и что? – тут же заглушала я голос рассудка, – разве жена не должна помогать мужу?

Я внимательно посмотрела в зеркало: темные круги под глазами, морщинки. Но оживленное выражение придавало лицу моложавость.

Сьюзан нашла, что выгляжу я неплохо. Но откровенно призналась, что боится, как бы Филип снова не причинил мне боль.

Интересно, какая же помощь ему потребовалась, задумалась я, – наверное, против Франции. Но главное – он возвращается! Мы снова будем вместе и… по ночам будем любить друг друга. И, может быть, на этот раз я действительно забеременею. Ребенок! Если это случится, все мои страдания окажутся не напрасными!

Снова и снова я уговаривала себя – многие в моем возрасте рожают. Я истово молилась. Я хотела, чтобы со мной о наследнике престола молилась вся страна. Но в народе наверняка распевали ту гнусную песенку и проклинали меня за костры.

Как-то я пошла навестить Реджинальда. Несмотря на болезнь, он поражал меня своей духовной силой. Он уже не мог ходить, но, как и раньше, продолжал заниматься науками.

Реджинальд был в курсе всего, что происходило в Европе, и находился в тесном контакте с Римом, переписываясь с тамошними кардиналами.

– Филип приезжает, – сообщила я.

– В Англию?

Я кивнула.

– Ну да, конечно, – сказал Реджинальд, будто разговаривал сам с собой, – опять война, никак не поделят Европу. Но ничего из этого не выйдет – так и будут воевать без конца, то один победит, то другой.

– Из-за этой войны мы так долго не виделась с Филипом, – вздохнула я.

– Я всегда был против этого брака, – помедлив, произнес Реджинальд, – вы помните, я предупреждал вас: лучше было править страной единолично. Народ никогда не примет его. Англичане вообще ненавидят иностранцев.

– Похоже, люди ненавидят не только иностранцев, но нередко своих же соотечественников. В мире накопилось слишком много ненависти.

– Сейчас в Европе появилась еще одна сила… новый Папа Римский, – задумчиво продолжал Реджинальд.

– Но ему же восемьдесят лет! Как могли избрать человека столь преклонного возраста?

– Павел IV – незаурядная личность. Тот жизненный опыт, который он накопил за восемьдесят лет, ему удалось правильно использовать.

– А почему не избрали вас? Вы должны были стать Папой!

– Дорогая Мария, я человек нездоровый.

– Но они предпочли старика!

– Вы не видели его. У него энергия юноши, а разум старца. Такое сочетание – большая редкость. Жаль, что новый Папа недолюбливает Филипа.

– Каким образом Филип успел вызвать его неприязнь? Прямо скажем, он поступил неосмотрительно.

– Филип пытался помешать избранию кардинала Караффы, но теперь кардинал стал Папой, и у Филипа появился сильный противник, – в голосе Реджинальда звучала откровенная ирония.

– Но человек, столь близкий к Богу, должен уметь прощать.

Реджинальд улыбнулся.

– Папа сделает все, чтобы выставить Филипа с континента. Для этого он даже пойдет на союз с французами.

– Сколько себя помню, всегда одно и то же – то отец заключал союз с королем Франции, то они становились заядлыми врагами и заключался союз с императором Карлом. Чего стоят все эти союзы, объясните мне, Реджинальд?

– Они играют временную, но достаточно большую роль. Видимо, Филип не на шутку встревожен.

– Так вот почему он возвращается! Он хочет все со мной обсудить.

– Я скажу вам, чего он хочет – иметь за спиной Англию. И потребует от вас объявить войну Франции.

– Войну? Я ненавижу войны! У нас и без того положение тяжелое. Да еще засуха. Люди боятся, что наступит голод. А когда возникает призрак голода, они обрушивают свой гнев на тех, кого считают богатыми и сытыми. Страну трясет с тех пор, как мы вернулись в лоно римской церкви. Ах, Реджинальд, знали бы вы, как я несчастна. Народ меня больше не любит. Мне кажется, все ждут моей смерти, чтобы… присягнуть на верность Елизавете.

– Но она уведет Англию от Рима!

– Елизавета сделает то, что ей выгодно.

– Она присутствовала на Мессе…

– Да… но показала всем, как ей было противно. Она, как флюгер, поворачивается туда, куда дует ветер.

– Кое-кто считает, что ее следовало бы допросить.

– Я не могу поверить, что она способна причинить мне зло.

– Вы слишком доверчивы.

– Да, – согласилась я, подумав о Филипе, – и я не прибегаю к разным уловкам.

Он положил свою руку поверх моей и мягко произнес:

– Вы поступили правильно. Разве не вас избрал Господь для того, чтобы вернуть Англии ее истинную веру? Надо радоваться, что вам это удалось. Пройдут века, но люди не забудут, что в период правления королевы Марии Тюдор Англия вернулась в лоно римско-католической церкви.

Мне было хорошо с ним. Хотелось поболтать о детстве, вспомнить, как я впервые его увидела. И как наши матери постоянно шептались между собой, сидя за вышиванием, – они так хотели, чтобы мы поженились. Если бы я вышла замуж за Реджинальда, когда была молода и влюблена в него, вся моя жизнь сложилась бы иначе.

Но из этого ничего не вышло. И сейчас я ждала Филипа, возвращавшегося только затем, чтобы моя страна объявила войну Франции.

* * *

Возникла угроза нового мятежа. На этот раз инициатором был Томас Стаффорд – племянник Реджинальда, что меня не на шутку расстроило.

Реджинальд тоже был удручен случившимся. Когда Томас, отказавшийся принять католичество, уехал в Европу, Реджинальд виделся с ним и подолгу беседовал, но все напрасно.

Мать Томаса – Урсула – была дочерью моей незабвенной графини Солсбери, то есть сестрой Реджинальда. Таким образом, со стороны матери Томас был потомком Плантагенетов. Отец его, третий по счету герцог Букингемский, был сыном Томаса Вудстока и внуком Эдуарда III. Другими словами, с обеих сторон – и с материнской, и с отцовской – Томас был королевской крови, что давало ему основания претендовать на престол. Причем он считал, что у него прав больше, чем у меня, ибо, как он заявлял во всеуслышание, я сама потеряла это право, выйдя замуж за испанца.

Обвинения эти звучали настолько самонадеянно и глупо, что можно было бы и не придавать им значения, однако вскоре выяснилось, что Томас не ограничился оскорбительными выпадами, а принялся действовать.

Английский посол в Париже прислал несколько депеш с сообщением, что Анри Второй принимал у себя Томаса Стаффорда, оказывал ему знаки внимания и пообещал дать в помощь два военных корабля.

В один из холодных февральских дней в Лондон прибыл испанский посол Рэй Гомес да Сильва. Я была очень рада, понимая, что его визит связан со скорым возвращением Филипа.

Рэй Гомес был типичным испанским грандом с изысканными манерами. Он умел понравиться, а своими бархатными глазами намекнуть, что и вы произвели на него неизгладимое впечатление.

Не успев ступить на английскую землю, он тут же попросил аудиенции, и я приняла его без промедлений.

Сьюзан шепнула мне, чтобы я была настороже с этой хитрой лисой.

Он с милыми подробностями рассказал о своем путешествии и сообщил, что Филип вполне здоров.

– Его Величество занят делами чрезвычайной важности, – доверительно произнес он, – ведь император передал своему любимому сыну все свои владения.

– Нам многое предстоит обсудить, – заметила я.

– Французы строят бесконечные козни, – сказал Гомес.

– Всегда находятся возмутители спокойствия, и часто это – французы, – ответила я.

– Королю необходима всемерная поддержка.

Он не сказал прямо, что Филип едет, чтобы получить от меня помощь, но это подразумевалось.

– Совет и народ в настоящее время не одобрят вступления Англии в войну.

Он одарил меня лучезарной улыбкой.

– Королева – вы, Ваше Величество.

– Однако необходимо согласие Совета.

– Францию никак нельзя назвать другом Англии.

– Полагаю, этого нельзя с уверенностью сказать ни об одной стране.

Он взглянул на меня с укором.

– Но Испания связана с Англией прочными узами благодаря браку Вашего Величества с моим королем.

– Совершенно верно, – согласилась я.

– Только потому, что король уверен в любви Вашего Величества, он бросает все неотложные дела и спешит к своей супруге.

– Я давно не виделась с ним.

– К его величайшему огорчению, важные государственные дела мешали ему быть рядом с вами.

Я подумала: конечно, это куда важнее – волочиться за красавицами в Брюсселе и иметь любовницей герцогиню Лоррэн. Вслух же сказала:

– Он приезжает, потому что ему нужна помощь.

– Он все время жаждал быть рядом с Вашим Величеством. И только, еще раз хочу подчеркнуть, только новые обязанности мешали ему это сделать.

– Эти обязанности и вынуждают его приехать именно сейчас.

– Любовь, Ваше Величество, только любовь!

Он не отрывал от меня своих прекрасных глаз. Я понимала, что его взгляд тонко предупреждал: если я и Совет будем готовы объявить войну Франции, Филип приедет для совместной выработки стратегии, если – нет, то его хозяин не станет понапрасну тратить время.

Я всеми силами старалась скрыть свои чувства. Во мне бушевала обида.

Гомес терпеливо ждал.

Нет, мысленно спорила я с собой, он хочет быть со своей женой, меня настроили против него, он приедет, и все объяснится.

Наши взгляды встретились: мне не нужна была правда, мне нужен был Филип.

– Французы представляют гораздо большую опасность при Анри Втором, чем это было при Франциске, – только и сказала я.

Но этих слов было вполне достаточно. Гомес одобрительно кивнул – это означало, что Филип приедет.

* * *

Я поехала навстречу Филипу в Гринвич. Вскоре гонец сообщил, что королевский корабль прибыл в Довер. И вот уже он – в моих объятиях, улыбающийся, словно пылкий влюбленный.

От меня не ускользнуло, что Филип заметно постарел. Я даже обрадовалась – разница в возрасте стала не так заметна. Забыв все обиды, я снова, как и прежде, глупо, доверчиво размечталась.

По моему приказу в Лондоне звонили колокола, а с башен Тауэра палили пушки, когда королевский кортеж въезжал в столицу. Однако на улицах было мало народу. Лица горожан не выражали ликования. Было непривычно тихо, послышались всего один-два приветственных возгласа. Я снова ощутила едкий запах костров в Смитфилде.

Сомнений не было – сограждане больше не любят меня и не доверяют моему мужу.

Я устроила пир и карнавал в честь приезда Филипа, но он остался безучастным к празднествам, которых и раньше не любил.

Когда мы наконец остались наедине, он сказал, что его очень беспокоит ситуация, сложившаяся на континенте, и особенно – новый Папа, Павел IV.

Я заметила, что Папа, казалось бы, должен ценить таких убежденных католиков, как Филип. На что он ответил, что Папа очень честолюбив и избирать его не следовало.

– Я вижу на этом высоком посту Реджинальда, – сказала я.

Филип промолчал.

Мы легли в постель. Он, как и раньше, не проявлял особых чувств, исполняя свой супружеский долг. Но почему? Тогда это было необходимо для производства на свет наследника. А сейчас? Неужели он делал вид, что любит меня, только для того, чтобы добиться моего согласия на вступление Англии в войну? Я отогнала эту мысль и отдавалась ему со всем пылом, на какой способна женщина, обделенная любовью.

На следующий день мне представили членов его свиты.

Знакомясь с очередной дамой, я испытала настоящий шок – это была она, герцогиня Лоррэн! Высокая, стройная, сияющая молодостью и красотой!

Как он посмел взять с собой любовницу?!

Целуя мне руку, она подняла глаза, вглядываясь в мое лицо – лицо нелюбимой, пожилой и некрасивой жены своего любовника.

Холодно поклонившись, я подала руку следующей даме. Потрясение было столь сильным, что гнев даже не успел меня обуять.

* * *

Зато Сьюзан и Джейн Дормер кипели от возмущения.

– Ничего особенного не произошло, – уговорила я их, – у королей всегда есть любовницы, и это ничего не значит.

– И они берут их с собой, когда едут к жене? – не унималась Сьюзан.

– Думаю, и это бывает. Он мог, между прочим, даже не знать, что ее включили в свиту.

Тем временем я лихорадочно думала, как же мне себя вести. Сказать ему, что мне все известно, и потребовать объяснений? Или притвориться, будто я в полном неведении? Но как держаться с ней? Ни видеть ее, ни тем более разговаривать с ней я не могла. Значит, надо потребовать, чтобы она уехала. Однако скандала тоже нельзя было допустить. Тогда единственный выход – сделать вид, будто ничего не произошло. В конце концов, я так и не решилась ее изгнать, но ее присутствие действовало на меня угнетающе. Порой я уже готова была взорваться и высказать Филипу все.

Но когда мы оставались одни в спальне и он делал вид, что любит меня, я с удовольствием поддавалась обману, наивно мечтая, что между нами еще может возникнуть чувство.

Он много рассуждал о коварстве французов, о том, что этих врагов Испании и Англии следует проучить раз и навсегда, что Англия поступит мудро, если вступит в войну.

Я не слушала доводов рассудка, говорившего: смотри, он приехал вовсе не из любви к тебе, а в надежде использовать твою корону для своих целей. Я упивалась самообманом, желая доставить ему удовольствие в постели.

Филип тем временем стал проявлять нетерпение, и я обещала переговорить с Советом.

Совет высказался единодушно против войны, ссылаясь на пустую казну и на то, что народ не выдержит дополнительных налогов.

Получалось, Филип приехал напрасно.

Я вела себя с герцогиней Лоррэн так сурово, что это бросалось в глаза. На приемах, когда она пыталась со мной заговорить, я резко обрывала ее. За столом ее усадили как можно дальше от Филипа. Но никто, казалось, ничего не замечал.

Как-то раз ко мне вбежала взволнованная Сьюзан. У нее повсюду были друзья, сообщавшие последние новости, и она всегда считала своим долгом поделиться со мной самыми важными из них.

Так вот, ей сказали, что при дворе французского короля весьма интересуются, как королева относится к своей очаровательной сопернице и довольна ли она этим любовным треугольником.

– Ситуация просто невыносима, – сказала я, – но я не вижу выхода.

Сьюзан вскипела.

– Ваше Величество, вы должны потребовать, чтобы она уехала.

Я нахмурилась.

– Видишь ли, Сьюзан, – ответила я, – она находится здесь как член королевской свиты. И мне неприлично вмешиваться в его внутренние дела.

– Ваше Величество, – возразила Сьюзан, – обязаны помнить, что вы – королева. Он не имел права привозить ее сюда, а вы имеете право выгнать ее отсюда.

– Каким образом?

– Просто сказать ей, что ее присутствие при вашем дворе нежелательно.

– Филип разозлится.

– Ваше Величество, вы должны разозлиться!

– Может быть, ты и права.

Еще несколько дней я думала. Один раз даже чуть не высказала все Филипу, но смелости не хватило. Я боялась, что он меня бросит. Он и так терял терпение. Решение о войне все откладывалось.

Наконец, я все-таки написала ей записку с просьбой покинуть Англию, так как в ее присутствии при моем дворе более нет необходимости.

Она оказалась не глупа и через два дня уехала.

* * *

Совет не настроен был ввязываться в войну. Я же колебалась. Порой мне хотелось во что бы то ни стало сделать приятное Филипу. Но чаще я все-таки внимала доводам рассудка, вполне осознавая, что приехал он не из любви ко мне. Вопрос о войне так и оставался нерешенным.

Филип ни словом не обмолвился по поводу отъезда герцогини Лоррэн. Я уже свыклась с тем, что никогда не смогу понять этого странного, холодного человека, за которого вышла замуж.

Он был всецело поглощен одной мыслью – когда же Англия примет решение.

И если бы не Томас Стаффорд, трудно сказать, как бы развивались события.

Наши шпионы во Франции сообщили, что Стаффорд представляет реальную опасность, учитывая то, что его поддерживает французский король. Он вел себя вызывающе, громогласно заявляя, что брак королевы с испанцем – катастрофа для Англии, что испанцы готовятся захватить его страну, ввести инквизицию и превратить Англию в вассала Испании.

Речи «защитника отечества», как он сам себя называл, падали на благодатную почву – народ уже и без того был взбудоражен слухами о возможном вступлении Англии в войну на стороне Испании.

Прошло немного времени, и Стаффорд высадился со своим крохотным войском в Йоркшире, завладев замком Скарборо. Надо было быть круглым дураком, чтобы пойти на такое. Мои войска раздавили его малочисленный отряд, как букашку, – даже боя не было. Его самого привезли в Лондон, судили, а потом повесили и четвертовали в Тиберне.

С восстанием Стаффорда было покончено, но в результате мнение членов Совета резко изменилось: французы поддержали мятежников, и нам следовало дать им ясно понять, что Англия не допустит их вмешательства в свои внутренние дела.

Так благодаря Стаффорду Филип добился своего – Англия объявила Франции войну.

* * *

Филип даже помолодел, и, если бы не природная сдержанность, можно было бы сказать, что он – вне себя от радости.

Я ждала, что он вот-вот объявит о своем отъезде, но нет – он не спешил и, казалось, был счастлив со мной. Из бездны отчаяния я неожиданно вознеслась на вершину блаженства.

Он обсуждал со мной план подготовки к военным действиям, и мы почти не расставались – только когда он уходил на совещания с генералами.

Рэй Гомес да Сильва уехал в Испанию сразу же после приезда Филипа, занявшись там подготовкой войск и сбором средств для предстоящей войны.

Я переживала новый медовый месяц. Мне казалось, что Филип любит меня и не уезжает только потому, что не может от меня оторваться. А когда он победит французов и вернется ко мне, мы заживем в любви и согласии.

О герцогине Лоррэн я и не вспоминала, Филип, казалось, тоже.

Я занялась сбором средств для армии. Он проводил совещания с генералами.

Иногда мы ездили на охоту. Какое это было счастье – скакать на коне рядом с ним по нашим прекрасным полям и лесам! А какую радость испытывала я, бывая с ним в церкви, слушая Мессу, – нас объединяла любовь к Богу и церковным обрядам.

Каждый день он интересовался, нет ли вестей от Гомеса. И всякий раз у меня сжималось сердце при мысли, что он скоро уедет.

Наконец пришло сообщение, что испанский флот вышел в воды Ла-Манша и Рэй Гомес да Сильва ждет распоряжений своего короля.

Через десять дней Филип отправился в Довер. Я настояла, что провожу его.

Три раза мы останавливались по пути из Лондона в Довер. Последняя, прощальная ночь прошла в Кентербери. Оттуда было уже рукой подать до порта. Никогда мне еще не было так сладко и так грустно.

Я не могла без содрогания смотреть на стоявший у причала корабль. У меня было ужасное предчувствие, что я его больше не увижу.

* * *

Перед отъездом Филип зашел к Реджинальду.

– Я знаю, что у вас с королевой дружеские отношения еще с юных лет, – сказал он. – Прошу вас, кардинал, позаботьтесь о ней.

Не успел он уехать, как пришла новая беда. Папа, считавший Филипа своим врагом, заявил, что глубоко неудовлетворен тем, как в Англии проходят католические реформы. Нельзя было не признать справедливости его слов. Я была уверена, что с принятием закона о главенствующей роли Папы все изменится само собой, но жизнь рассудила иначе.

После разрыва с Римом и особенно в связи с нашествием протестантов многие католические соборы были разрушены, монастыри закрыты, а принадлежавшие им земли розданы или проданы. На восстановление нужны были деньги, а их не было – и без того тощую казну пришлось практически опустошить для ведения войны. Но энергичный Папа считал, что мы слишком вяло проводим в жизнь его политику. И во всем винил… Реджинальда.

Это уж было слишком. Реджинальд, который превыше всего хранил верность Риму! Однако он оказался между двух огней: как кардинал он подчинялся Риму, но в то же время должен был соблюдать лояльность по отношению к Филипу, которого новый Папа терпеть не мог. Так что, признав единовластие Папы, мы тем не менее невольно оказались его врагами, ибо, согласно логике Павла IV, друзья Филипа не могли быть друзьями Рима. Более того, объявив войну Франции, Англия тем самым бросала вызов ее союзнику – Риму.

Папа отозвал всех своих легатов из стран, находившихся под властью испанского короля. Таким образом, Реджинальд терял свою дипломатическую неприкосновенность. Архиепископом Кентерберийским Папа назначил кардинала Уильяма Пето.

Ко всему прочему Реджинальда еще и обвинили в ереси. Ничего более абсурдного нельзя было вообразить, но для неистового Павла это был обычный способ расправы с друзьями своих врагов.

Реджинальду приказали явиться на суд инквизиции как еретику, не сумевшему добиться успеха в деле возрождения римско-католической церкви в Англии.

Я больше чем уверена, что Реджинальда не страшил ни суд инквизиции, ни пытки, ни сама смерть. Он всегда оставался верным сыном церкви. Разрыв с Римом сделал его изгнанником – свою веру он не променял на земные блага. Что стоило ему в свое время принять сторону короля и избежать гонений? Но Реджинальд выбрал истину, презрев монаршую милость. И теперь его обвиняли в ереси… Этого он вынести не мог.

Он заболел жесточайшей лихорадкой, после которой так и не оправился. На него было больно смотреть – от прежнего Реджинальда осталась тень. С потухшим взглядом он слушал, что ему говорили, но тут же забывал, о чем шла речь, или же вдруг вставал и шел, сам не зная куда… Так я потеряла своего лучшего друга.

В отчаянии я погрузилась в вымышленный мир, подумав, что снова беременна. Сначала я ничего никому не сказала, помня о том унижении, через которое прошла.

Когда же, наконец, я посвятила в свою тайну Сьюзан, она отнеслась к моим словам с нескрываемым ужасом.

– Ваше Величество, – воскликнула она, – вы не ошиблись?

– Я уверена, Сьюзан, все симптомы указывают на беременность.

– Тогда… Это замечательно! Теперь все будет по-другому!

– Ты же знаешь, я всегда мечтала только об одном – родить ребенка.

– Да, Ваше Величество, знаю.

– Но никому – ни слова.

Она была так рада, будто сама забеременела.

– Я даже Филипу не скажу.

– Лучше не надо, – согласилась она.

– На этот раз я уверена.

Да, говорила я себе, уверена и счастлива – иначе мне не выбраться из страшной трясины отчаяния.

* * *

Казалось, я до дна испила чашу страданий. Нет же, на меня обрушился еще один удар.

Война, которую народ окрестил «испанской», продолжалась. И мы пожинали ее плоды.

Французы взяли Кале.

Для Англии эта потеря была унижением ее национального достоинства. И вина лежала на мне. С тех пор, как в 1347 году Эдуарду III удалось завладеть портом Кале после осады, длившейся целый год, Англия всегда ревниво охраняла эти ворота во Францию.

И вот теперь Кале в руках французов! А все потому, что мы ввязались в эту войну, ввязались по моей прихоти, только из-за того, что мне хотелось угодить Филипу.

Слабым утешением было сообщение о героическом сопротивлении нашего гарнизона – восемьсот солдат в течение недели отражали натиск трехтысячного войска герцога Гиза.

* * *

Улицы Лондона будто вымерли. По-прежнему в Смитфилде и по всей стране горели костры. Я говорила себе: «Жгут еретиков. Такова воля Божия. Он посадил меня на трон, чтобы я исполнила Его волю, и я делаю все, что в моих силах».

Появились нелегально напечатанные листки, в которых меня называли Иезавелью-распутницей, навлекшей несчастье на страну.

Самым злейшим из моих врагов был Джон Нокс. Этот ярый женоненавистник, презиравший Марию Шотландскую и Екатерину Медичи за то, что они занимались «мужским делом» – правили государством, – теперь обрушил свой гнев на меня. Себя он считал великим реформатором, выразителем народных чаяний. Больше, чем женщин, он ненавидел разве что католиков-папистов.

И тех и других Джон Нокс поносил устно и письменно – на страницах своей книги «Трубный глас против женской тирании». Запрещенная в Англии, она распространялась тайно и пользовалась большой популярностью.

В ней я представала незаконнорожденной дочерью короля, не имевшей права сидеть на троне. Автор предупреждал, что Англии грозит Божия кара за то, что она допустила женщину к управлению страной. Мое правление он окрестил «кровавой тиранией».

Тогда-то впервые и прозвучало это страшное прозвище – «Мария Кровавая».

Я думала о своей злосчастной судьбе. Разве меньше страданий и казней было при Генрихе VIII? Но его не клеймили позором! А ведь он посылал на смерть всех, кто не подчинялся его воле. Я же – только еретиков, искажавших Священное Писание! Почему же не его, а меня обвиняют в злодействе?!

Все рушилось. Кале у французов. Мой народ и мой муж бросили меня. Друзей почти не осталось. Со страхом ждала я известия о смерти Реджинальда – он уже не мог ходить. Я уцепилась за свою единственную соломинку – ребенка, о котором мечтала. И тут меня настигла болезнь – та же самая лихорадка, что свалила Реджинальда.

Неожиданно скончался император Карл. Я с горечью восприняла эту весть – пусть мы не виделись с тех пор, как были обручены, и пусть он не спешил помочь мне в трудную минуту, но я всегда знала, что он – мой друг. Теперь и его не стало.

Жизнь приобретала иные очертания, иные краски. Я написала Филипу, умоляя его приехать. Последний удар – моя беременность оказалась водянкой.

Я переехала в Сент-Джеймс, чувствуя, что дни мои сочтены.

Филип написал, что приехать не может, и обещал вернуть Кале. В том же письме он настаивал, чтобы я назвала в качестве своей преемницы Елизавету, что, по его мнению, предотвратит гражданскую войну.

Из его письма я поняла, что ему известно о моей болезни. Но он не упомянул об этом, а советовал полагаться на помощь Реджинальда. Если бы он знал, что бедный Реджинальд уже никому не мог помочь…

У моей постели неотступно находились Сьюзан и Джейн Дормер. Джейн очень похорошела в предвкушении близкой свадьбы с графом Фериа. Мы радовались все вместе, но сначала я попросила ее отложить свадьбу до приезда Филипа. Теперь же я сказала, что дальше откладывать не имеет смысла.

– Тебе повезло, Джейн, – заметила я, – граф – прекрасный человек, и он… любит тебя.

При этих словах Джейн отвернулась, чтобы скрыть жалость ко мне.

На пороге смерти в памяти оживает прошлое, и все видится в ярком свете.

Сколько же ошибок я наделала! Могла ли я поступить по-другому? Не знаю. Знаю только, что, когда верх надо мною брали чувства, тогда – и это относится только к любви – я закрывала глаза на правду, принимая желаемое за действительное. Почему я трезво не посмотрела на наш брак как на официальный союз двух королевских фамилий? Подобные браки – отнюдь не редкость. В мои годы не выходят замуж по любви – как я не могла этого понять? Если бы я осталась одинокой и правила согласно собственной воле, а не вопреки рассудку, желая угодить мужу, я не ввергла бы Англию в эту позорную войну.

Исполнила я свой долг перед Богом? Не уверена. Да, страна вернулась в лоно римско-католической церкви, но надолго ли? Будущее имело неясные очертания. C чем столкнется моя преемница, которой не терпится надеть корону?

То, что на престол вступит Елизавета, ни у кого уже не вызывало сомнений. Ждали только моей смерти. Народ был готов видеть ее своей королевой, надеясь, что при ней жить в Англии станет легче.

Медленно тянулась череда дней. Я слабела и почти не вставала с постели. Реджинальд был еще жив, но оба мы были не в силах навестить друг друга.

Теперь официальные визиты наносились в Хэтфилд – к Елизавете. Филип, как мне сообщили, прислал специальное распоряжение испанцам, находившимся в Англии, проявлять к Елизавете повышенное внимание и почтительность.

Значит, и он ждал моей смерти… Но не приезжал.

Мне давно казалось, что Елизавета нравится Филипу, – еще тогда, когда он вышел из-за ширмы, возбужденный, с загоревшимся взором… Только сейчас я отчетливо поняла, что он женится на ней, когда я умру.

Смерть казалась мне теперь избавлением. Моя сестра, моя вечная соперница, полная жизненных сил, очаровательная, непредсказуемая Елизавета… Она всегда была умнее меня, всегда стремилась только к тому, что ей на пользу. Теперь она займет мое место.

Прекратятся казни, погаснут костры – кончится все то, за что меня возненавидел мой народ. Англия не допустит на своей земле инквизиции.

«Мария Кровавая»… В моих ушах не смолкали вопли мучеников, в ноздри проникал едкий запах сожженных тел. Я молила у Бога прощения. Я думала, что исполняю Его волю, но народ отвернулся от меня, добавив к моему имени это страшное слово – «кровавая». «Мария Кровавая» звучало как приговор.

Но почему? Почему я? Другие совершили более тяжкие преступления! За время моего правления в пламени костров погибло 300 человек, тогда как тысячи пали жертвами святой инквизиции! Изабелла, Фердинанд, наконец, император Карл, приказавший закопать живьем 30 000 человек, – о них никто не вспоминает. И только меня назвали Марией Кровавой.

Я радовалась приближению смерти. Королевский двор почти опустел – кому охота навещать полумертвую старуху?

Чем меня помянут? Тем, что я посылала на костер людей, силой навязывая свою веру?

Я устала жить, а люди устали ждать, когда я умру.

Со мной остались только Сьюзан, Джейн и несколько преданных слуг.

Сьюзан безуспешно старалась меня развлечь. Она принесла бумагу и перья, сказав, что лучше писать, чем без конца думать о прошлом.

– Моя душа изнемогает, Сьюзан, от множества ран, но одна – самая мучительная.

– Если бы король знал, что вы так больны, уверена, он бы приехал, – слукавила она.

– Не будем себя обманывать, милая Сьюзан. Но меня мучит мысль не о Филипе. Я страдаю из-за Кале. Когда я умру, Кале камнем будет лежать у меня на сердце. Ведь это я отдала его французам. Я и никто другой. И все ради того, чтобы удержать Филипа. Меня всегда подводили чувства. Они всегда были причиной моих страданий.

– Нет, не всегда, – возразила Сьюзан. – Из-за любви к нам с Джейн вы не страдали. Мы же будем любить вас до самой смерти.

Я приподнялась на подушках, обняла Сьюзан и Джейн, пожелав им счастья. Потом попросила оставить меня одну.

Когда они вышли, я взяла перо, бумагу и написала:

«Приказываю всем покинуть королевский дворец».

Пусть они уйдут, подумала я, – королева умерла. Больше мне нечего сказать. Скоро под сводами замка в Хэтфилде прозвучит: «Да здравствует королева!»