Текст книги "Победный ветер, ясный день"

Автор книги: Виктория Платова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Ну, ты даешь, мать! Такими вещами нужно интересоваться в первую очередь.

Мало тебе одного проходимца? А вот, кстати, он и показался. И мой забулдыга вместе с ним.

В дверях продмага действительно замаячили Гжесь и Маслобойщиков. Гжесь с трудом удерживал мэтра, норовившего встать на четвереньки. При виде мужа Светаня оперативно вырвала из дверцы машины полную окурков пепельницу и, не прицеливаясь, швырнула ее в сторону Маслобойщикова. Пепельница достигла головы Гавриила Леонтьевича за долю секунды, рикошетом задела Гжеся и упала на продмаговское крыльцо.

– О, дщерь, вселились, видно, бесы в твою и без того нетвердую главу! – продекламировал Маслобойщиков, простирая руки к жене.

Светаня тотчас же разразилась потоком китайского оперного мата и даже сделала несколько характерных и весьма изысканных жестов рукой.

Остаток пути и торжественный въезд в Питер прошли без приключений, если не считать того, что Маслобойщиков сначала наотрез отказался покидать машину, а потом – подниматься к себе на лифте. В конце концов Лена и Гжесь волоком втащили его на родной седьмой этаж. Это оказалось делом нелегким и заняло больше часа: на каждой из семи лестничных клеток Гавриил Леонтьевич вырывался из рук, пытался развести по мизансценам не вовремя высунувшихся из квартир жильцов, а Лену с Гжесем принимал соответственно за Алису Фрейндлих в роли Уриэля Акосты и за Николая Караченцова в роли графа Резанова.

– Больше жизни, други мои! – взывал; к ошалевшим супругам Маслобойщиков. – Больше страсти, больше безумия! Только безумие согревает землю, только безумие поворачивает вспять движение рек, только безумие заставляет младенцев сжимать кулачки и выталкивать из себя первый крик!

Только оно! Будьте безумными – и вы будете великими! Хо-хо-хо-хо!!!

К исходу часа тело было доставлено к дверям квартиры. Светаня долго не открывала, а открыв, напустилась на Гжеся:

– Ты почему так долго? В рюмочной его опохмелял?! Так он и протрезветь-то не успел! Шляетесь где-то целый час! Уже и вода остыла!

– Какая вода? – удивился Гжесь.

– В ванне. Набрала этой скотине, пусть отмокает.

– Может быть, не надо ванну? – робко возразила Лена.

– Хорошая мысль, – поддержал Светаню Гжесь. – А лучше не ванну, а душ.

Так он быстрее придет в себя.

– Ты кто? – спросил у жены и без душа пришедший в себя мэтр.

– Святая Кунигунда! – гаркнула Светаня на Маслобойщикова.

– На колени перед святой и мученицей! – гаркнул Маслобойщиков на Лену с Гжесем. – На колени, отребье!!!

Светаня затолкала мужа в квартиру и захлопнула за собой дверь. Еще некоторое время за дверью раздавались приглушенные мольбы: «Да, императрица», «Нет, императрица», «Ваш муж, Генрих Второй, редкостный дурак», «Veni, electa mea, et in thronum meum» [7]7
  «Приди, избранница моя, и я посажу тебя на трон» (лат.).


[Закрыть], – а потом все стихло. Лена и Гжесь уселись на ступеньки, чтобы перевести дух.

– Так не может больше продолжаться, – сказала наконец Лена.

– Ты о Леонтьиче?

– Так не может больше продолжаться.

– И я не могу его бросить, пойми. Он – мой Мастер. Все и так от него отвернулись, а он, между прочим, гений.

– Гений портвейна «Три семерки»!.. Но я имела в виду нас. Тебя и меня.

– Война не закончилась. – Гжесь положил руку Лене на колено и заглянул ей в лицо. – Господи, до чего ты хороша… Ты совсем другая в последние несколько дней, честное слово!.. И глаза… Что у тебя с глазами?

– А что? – выдавила из себя Лена и трусливо зажмурилась.

– Да у них же цвет изменился! Ну да!

Были карие, а теперь зеленые!

– Это я с контактными линзами экспериментирую…

– Знаешь, а тебе идет. Очень идет. И не скажешь, что линзы. Вчера фантастический секс, сегодня – фантастические глаза… Просто крышу срывает… А я тебя совсем не знаю, оказывается…

– Представь себе, я тоже себя не знаю…

…В воскресенье Светаня разбудила их в восемь утра. Гжесь некоторое время слушал Светанины причитания, потом положил трубку и сказал после долгой паузы:

– Дела…

– Он утонул в ванне? – побледнела Лена. – Твой непризнанный Мейерхольд и Товстоногов в одном флаконе?

– С чего ты взяла? – в свою очередь побледнел Гжесь. – Просто допился человек до белки, вот и все. Светаня с ним не справляется.

Белая горячка, эта старая соратница Маслобойщикова, вступила в фазу обострения. После неравной ночной битвы с зелеными чертями Маслобойщиков вообразил себя Муцием Сцеволой и попытался сжечь на газовой плите правую руку. А это не входило в планы Светани, которой был нужен муж-покойник, а не муж-инвалид, к тому же сильно пьющий. Гжесь сломя голову понесся на Английский проспект, а Лена осталась одна. Растерянная, растерзанная, измученная Гжесем и по уши влюбленная в мимолетного Романа Валевского.

Полдня она кругами ходила у телефона, прежде чем решилась позвонить. Но не по одному из двух номеров, а во всезнающую божественную канцелярию «09». Лену перекидывали нескольким операторам, прежде чем она вышла на нужного.

– Мне нужен адрес Валевского Романа. Его телефон… – Сбиваясь и путаясь, она произнесла все семь цифр, которые в сумме своей тоже дружно поделились на семь. Ну, разве это не рука провидения, скажите на милость?..

Ожидание длилось чуть дольше вечности, пока телефонная святая и мученица (в жилах которой, очевидно, текла кровь Кунигунды) не выдала информацию:

– Вы меня слышите, девушка? Записывайте: Фонтанка, 5, квартира 27.

«Фонтанка пять, квартира двадцать семь, что я делаю?» – спросила у себя Лена, выходя из дома. «Фонтанка пять, квартира двадцать семь, что я делаю?» – спросила у себя Лена, спускаясь в метро. «Фонтанка пять, квартира двадцать семь… Что я делаю?» – спросила у себя Лена, прошмыгнув мимо Дома кино и приближаясь к цирку. Все. Конечная. Теперь остается только завернуть за угол.

Пять – двадцать семь… Пять, два, семь.

Четырнадцать. Четырнадцать на семь… Четырнадцать на семь делится без остатка.

Железная дверь подъезда встретила Лену кодовым замком, открыть который оказалось делом плевым. Стоило лишь повнимательнее посмотреть на кнопки: четыре из них были стерты заметно больше остальных шести. И снова все цифры кода, как сговорившись, поделились на семь!

Подъезд был довольно ухоженным, и подняться выше первого этажа она не рискнула. Но теперь, во всяком случае, месторасположение квартиры Романа Валевского прояснилось: он жил на последнем этаже дома с башенкой, где обычно живут птицы, боги и удачливые воры-карманники. С противоположной стороны Фонтанки, куда временно передислоцировалась Лена, была хорошо видна широкая полоса мансардных окон. Окна шли встык друг другу и не могли не принадлежать Роману Валевскому. Так, во всяком случае, думала Лена. И башенка не могла не принадлежать Ему. Башня из слоновой кости, крытая кровельным железом, – лучшего места для небожителя и придумать невозможно.

Поначалу Лена пряталась за широкой, приземистой спиной моста, потом перескочила к маленькому, но самому настоящему духанчику «Лагидзе», где заказала себе бокал «Ахашени». После «Ахашени» был паленый коньяк в «Арлекино» – пристанище студентов и абитуриентов театральной академии. И разбавленное пиво в пивбаре «Рыжий Патрик». И сомнительный ликер в кафе «Шуры-муры». Дегустационный тур закончился все в том же духанчике «Лагидзе» – бутылкой (эх, пропади все пропадом!) дорогущего коллекционного «Мукузани». Справиться с бутылкой оказалось гораздо легче, чем с двумя подсевшими к Лениному столику грузинами – Вахтангом (потомком Нико Пиросмани) и Ираклием (потомком Ильи Чавчавадзе). Оба потомка работали на Кузнечном рынке и были не против скоротать время с «адынокый красывый дэвишк». Но «адынокый красывый дэвишк» не клюнула ни на кабак при «Невском Паласе», ни на чурчхелу с мандаринами, ни на висячие усы обоих потомков.

После двадцатиминутных хихиканий («что вы, что вы, как мило с вашей стороны!») и десятиминутных препирательств («уберите руки, или я позову официанта!») она позорно бежала из «Лагидзе», прихватив с собой остатки коллекционного «Мукузани» («не пропадать же добру»!). Темпераментные грузины двинулись было за ней, и неизвестно, чем бы закончился вечер, если бы не повалившая из цирка толпа. Толпа на время захлестнула преследователей, а саму Лену выбросила на пустынное побережье Фонтанки, 5. Где среди высохших морских звезд, скорлупок от кокосовых орехов, скелетиков водорослей и крабов, в самой глубине лагуны, посверкивало тонированным стеклом бунгало Романа Валевского.

Лена захлопнула за собой дверь подъезда и затаила дыхание.

И, досчитав до трехсот шестидесяти, снова распахнула ее. Вахтанг и Ираклий стояли у парапета. При виде Лены они синхронно раздвинули усы в улыбке. И обнажили острые акульи зубы, кое-где приправленные золотом:

– Зачэм бояться, царица Тамара? – крикнул романтичный Вахтанг. – Мылыон алый роз, и все для тэбя!

– Сто баксов, – крикнул менее романтичный Ираклий.

Вот тут-то недопитое «Мукузани» и сыграло с Леной злую шутку.

– Сто пятьдесят, – пискнуло «Мукузани» задиристым, полным куража Лениным голосом. – И такси к подъезду!

Костеря вино на все лады, Лена снова захлопнула дверь. И прижалась к прохладному железу разгоряченным перепуганным ухом. Зачем было так напиваться, царица Тамара?

Действительно, зачем?

За дверью раздался шорох, а потом – вкрадчивый голос потомка Нико Пиросмани:

– Такой красывый адынокый дэвишк…

Ми согласны… Виходы…

Она не помнила, как взлетела на последний этаж и как оказалась возле квартиры с номером двадцать семь. Она не помнила, как присела на ступеньки, чтобы хоть немного унять бешено колотящееся сердце. Ну что ж, ты искала повод, и ты нашла его. Невинный и порочный одновременно.

Потаскуха из тебя никакая, равно как и обольстительница, что бы ни нашептывал Гжесь, вцепившись тебе в плечи в предчувствии оргазма. Потаскуха из тебя никакая, но ты успела изменить обоим, не изменяя никому…Ты и сама изменила – цвету глаз.

А что, если Роману не нравятся зеленые глаза? И женщины, пахнущие вином и телефонной службой «09»?..

Дверь, отделявшая Лену от Романа Валевского, вовсе не казалась неприступной – обыкновенная, обшитая деревом дверь с таким же деревянным молоточком вместо звонка. Патриархальный молоточек в центре остервеневшего от пробок города – это было так трогательно, так необычно. Молоточек и медная дощечка – и не захочешь, а постучишь.

И Лена постучала. Совершенно не задумываясь о последствиях. Да и какие могут быть последствия, когда зеленые глаза… Когда дрожь в ногах и взрывоопасный коктейль в желудке. Когда твой собственный навязчивый идиотизм можно заносить в Книгу (рекордов) Гиннесса. Нужно было треснуть еще и водки, чтобы картина была закончена. Картина, сюжет которой известен заранее: изгнание торгующих из храма… Но никто не торопился изгонять Лену, – за дверью было тихо. Убийственно тихо. Бесповоротно тихо. Лена стукнула еще раз – сначала молоточком, а потом (о, ода глупости!) и разнесчастным лбом. Ничего не изменилось за дверью, вот только сама дверь подалась.

Она подалась!

Она приоткрылась – самую малость, но приоткрылась. Это было странно и захватывающе одновременно.

«Надеюсь, ты не собираешься входить?» – подумала Лена. И вошла.

Ее собственный дом был похож на чопорное и тяжеловесное дворянское гнездо, разоренное пьяной матросней. Дом матери в Коломне – на сиротский приют с бумазейными ковриками и домоткаными половичками. Квартира Маслобойщиковых представляла собой адскую смесь гримерной и подсобки приемного пункта стеклотары. Комната Афы Филипаки на Лиговке напоминала будуарчик больной полиомиелитом девочки, безнадежно мечтающей о балете. А квартиры Лениных однокурсников по универу – все эти мелкоплавающие «корабли» и малогабаритные панельные коробки в Купчине и на проспекте Ветеранов!..

Но дом Романа Валевского!

Ленино сердце, с таким трудом приведенное в норму, заколотилось с новой силой. Чудный, удивительный, потрясающий дом! Никаких прихожих, никаких коридоров не было и в помине: дом без всяких предисловий начинался прямо от двери, он взмывал вверх на семиметровую высоту.

Он взмыл бы и выше, вот только стеклянная клетка окон не пускала его. Собственно, это был не дом как таковой – это была студия. Или, как принято выражаться в модных журнальчиках, которые Лена не покупала из принципа, – пентхауз. Все пространство студии занимал огромный пустой зал с зеркальными стенами. К одной из стен прилепился хореографический станок – точно такой же Лена видела у Афы Филипаки, только гораздо меньших размеров. В эркере (том самом, на котором угнездилась башенка) стоял музыкальный центр, а вокруг центра валялись компакты.

Роман Валевский не был ни богом, ни птицей, ни удачливым вором-карманником, ни даже змеей из заброшенного азиатского храма – он был танцором, вот оно что! Должно быть, преуспевающим танцором, судя по размерам студии. Любимчиком лилий и роз в корзинах, дорогих гостиниц и перелетов через океан, кумиром «Боингов-747» и девочек из Вагановского училища.

А его танцкласс! В нем можно смело размещать декорации и ставить все, что угодно, от «Щелкунчика» до «Вестсайдской истории». Здесь есть где преклонить голову всяким там па-де-де и па-де-труа.

Здесь есть где разгуляться гран-па с солистами и кордебалетом! Здесь можно выпасать овец, лошадей, оленей. Здесь можно ставить палатку, чум, юрту, иглу. И разводить очаг. И ждать, ждать, ждать…

Строгую симметрию зала нарушала лишь выгородка справа, больше похожая на барную стойку (за ней пряталась кухня с холодильником и плитой). И балкончик с перилами, на который вела неширокая винтовая лестница. Подумав секунду, Лена сбросила с плеча рюкзак, сняла ботинки и носки и босиком поднялась наверх. Балкончик оказался единственной жилой комнатой в студии, очень небольшой – всего-то метров десять. На этих десяти метрах разместились встроенный шкаф, узкая низкая тахта, два ярких кресла, напоминающие кули с песком, и журнальный столик. На белой, без всяких изысков, оштукатуренной стене висело несколько плакатов. Их содержание сводилось к "MODERN RUSSIAN BALLET «LILLABY» и «ROMAN WALEVSKY». А содержание самой комнаты сводилось к «здесь нет женщины». Здесь нет ни женщины, ни женщин. Ни одной-единственной, ни многих случайных. Он не соврал. Там, на «Маяковской», стоя у ларька с глупейшим одеколоном в руках, он не соврал. Никто не метил территорию, принадлежащую Roman Walevsky, никто гвоздями не вбивал в нее бикини, разрозненные номера «Космополитена», прокладки и депиляторы. Что ж, по этому поводу можно и выпить. Лена рассмеялась, рухнула на тахту и влила в себя остатки бесконечного вероломного «Мукузани». А потом вытянулась на лохматом, пахнущем овчиной пледе и смежила веки.

Вот так, теперь хорошо.

Он внизу. Он танцует, но тебе не разрешается смотреть, как Он танцует. Вернее смотреть можно, но только закрыв глаза, как целоваться. Так лучше чувствуется каждое движение. Через несколько минут Он закончит изматывающую двухчасовую репетицию и отправится в душ – смывать с себя пот и вдохновение. И чужую жизнь, которую Он проживает в танце. Он поднимется сюда, на ходу вытирая мокрые волосы полотенцем, голый и прекрасный, с плоским безволосым животом, смуглыми сосками и смуглой улыбкой на смуглом лице.

На тахте слишком мало места, чтобы заняться любовью, но разве вы когда-нибудь занимались любовью на тахте? Белый ковер с длинным ворсом подходит для этих целей куда лучше. И все-таки ты жалеешь – и о широкой кровати, и об отсутствии камина, и о еще каких-то ничего не значащих благоглупостях из любовных романов; но только до того мгновения, как он поднимется сюда, на ходу вытирая мокрые волосы полотенцем…

…Лена проснулась от звука хлопнувшей входной двери. Или ей просто показалось, что дверь хлопнула? Несколько секунд она лежала, прислушиваясь и с трудом соображая, где находится. Два карикатурных грузина из «Лагидзе», даже не успевших испугать ее по-настоящему. Кодовый замок подъезда… Молоточек на двери с номером 27… Зеркальный зал, ботинки и рюкзак у лестницы… Черт, это же чужая квартира, и она забралась в нее, как воровка. Да еще залила вином ковер у тахты!.. Сейчас Он поднимется наверх и увидит…

Прошло уже достаточно времени, чтобы подняться или, по крайней мере, включить свет, но в квартире было тихо. Тишина, впрочем, продолжалась недолго. Ее расколол телефонный звонок. Такой громкий и такой требовательный, что Лена засунула голову под подушку. Телефон разрывался до тех пор, пока не сработал автоответчик.

– Романа нет дома, – голосом Романа сказал он. – Оставьте свое сообщение на автоответчике, и вам по возможности перезвонят.

И после секундной паузы Лену настиг женский голос:

– Ты перезвонишь, как же. Ты уже два дня перезваниваешь. Если твоя маленькая сучка сейчас под тобой, пусть тоже послушает, ей полезно. У вас ничего не выйдет с Сильвией, и не надейся. Сильвия – моя.

Четверг я проглотила, но дольше терпеть эту сучку не намерена. Ты и так сделал из меня посмешище. Но ты кое о чем забыл, а я помню. Я молчала, потому что между нами существовало джентльменское соглашение. Но не думай, что я буду придерживаться его из-за твоей дряни-протеже. Пораскинь своими поехавшими мозгами, у тебя осталось не так много времени. Можешь считать это ультиматумом, скотина!

Фурия отключилась, а Лена все еще не спешила вытаскивать всклокоченную башку из-под подушки. Подслушивать чужие разговоры отвратительно, тем более – такие. Она не была первой в списке, в лучшем случае – пятой, учитывая саму фурию, уик-эндовскую подружку с мобильника, маленькую сучку (она же дрянь-протеже) и какую-то неизвестную Сильвию, из-за которой разгорелись нешуточные страсти. Это даже не треугольник, это самая настоящая пентаграмма, да еще поставленная с ног на голову. А ультиматум фурии больше всего смахивает на шантаж. Но, как бы это ни называлось, между фурией и Романом существует какая-то тайна, возможно – постыдная, с точки зрения фурии. И у торгашки из ларька Лены Шалимовой теперь, стараниями безжалостного телефонного голоса, тоже появилась тайна. Тайна о тайне Романа Валевского. Нет, никаких тайн ей, не надо! Забыть и никогда не вспоминать. Но куда делся сам Роман? Отправился к маленькой сучке?.

Болела тяжелая с похмелья голова, во рту стоял привкус свинца, а часы на журнальном столике показывали пятнадцать минут шестого. Значит, она проспала часов семь, никак не меньше! Это поразило Лену даже сильнее, чем телефонный звонок, чем то, что Он не пришел ночевать.

Какое счастье, что Он не пришел ночевать, остался развлекаться где-нибудь с дрянью-протеже! Затолкав подальше подступающую к горлу тошноту, она скатилась с лестницы, наскоро сунула ноги в ботинки, а носки – в карман и, подхватив рюкзак, выскочила из квартиры.

– ..Вас подождать?

Это был высокий старик с приземистым английским бульдогом. Старик стоял у лифта, с любопытством наблюдая за девчонкой, выскользнувшей от любовника в столь ранний час. Он не был похож на собачника, да и бульдог его имел весьма отдаленное сходство с собакой, так, миниатюрная карикатура на империализм, каким он виделся Кукрыниксам. Ни поводка, ни ошейника при бульдоге не оказалось, это унизило бы его империалистическое достоинство.

– Вас подождать? – старик уже открыл дверцу лифта и запустил в него бульдога.

Трястись шесть пролетов, задыхаясь от запаха камфары и пожелтевших открыток «С праздником Октября!», к тому же каждую секунду рискуя вырвать на несчастного четвероногого Уинстона Черчилля? Трястись шесть пролетов с носками в кармане комбинезона, со стариком, и думать позабывшим, что на свете существуют другие женщины, кроме памятника Екатерине Второй… Она не способна на такие подвиги в начале шестого утра.

– Нет, я пешком, – Лена заискивающе улыбнулась старику.

Но чертов старец не спешил закрывать двери. Он проводил Лену цепким взглядом до площадки этажом ниже и только тогда вошел в лифт, сердито лязгнув железом. Вот так-то, ничто не останется незамеченным, и у твоего жалкого культпохода в мастер-класс Романа Валевского уже появились свидетели!..

Она добралась до дома только к половине седьмого. Сволочной Гжесь закрыл дверь на цепочку, так что идея проникнуть в дом незамеченной отпала сама собой.

– Где ты была? – хмуро спросил он, появляясь на пороге квартиры.

– У мужчины, – сказала Лена. И это была чистая правда.

– Значит, у мужчины. – Вместо того чтобы разъяриться, Гжесь посмотрел на Лену с неподдельным интересом. С интересом одобрительным, что было совсем уж неожиданно. – И кто он, этот мужчина?

– Ты его не знаешь.

Интересно, куда делся второй носок?

Должно быть, выпал где-нибудь по дороге. :

Хороша же она была – с помятой рожей и носком, торчащим из комбинезона!..

– Не заливай. Я знаю всех твоих знакомых. С ними даже старуха Изергиль в кровать не ляжет.

– Это новый знакомый…

– Новый и уже любовник?

– Ну, мы с тобой тоже отправились в койку через два часа после знакомства…

– Я, между прочим, на тебе женился.

Как честный человек.

– Лучше бы ты оказался не таким честным. Пропусти меня…

Отодвинув Гжеся плечом, Лена прошла в квартиру и сразу же заперлась в ванной.

Тошнота прошла, но голова болела по-прежнему. Даже контрастный душ не принес облегчения, а домыться как следует и вовсе не удалось: Гжесь выставил хлипкую дверь одним ударом плеча и взгромоздился на стиральную машинку. Он жаждал продолжения темы.

– Знаешь, такой ты мне нравишься еще больше, – задумчиво произнес он.

– Какой, господи?

– Такой порочной, такой бесстыдной,; такой.., такой… – Гжесь пощелкал пальца ми, пытаясь найти точное определение, но так и не нашел его. Ни в одной из своих постмодернистских пьес. – Если хочешь, мы можем попробовать втроем…

– Втроем? – не поняла Лена. – Что значит – втроем?

– Ты, я и твой новый мужик. Если тебе это понравится. Если тебя это утешит.

Предложение безразмерно-демократичного муженька было таким нелепым, что у Лены сразу же прошла ломота в висках.

– И как ты себе это представляешь?

– Ну-у… Есть разные способы. Думаю, мы не будем зацикливаться на каком-то одном. Изобретем что-нибудь свеженькое.

Две головы хорошо, а три лучше…

– У него есть еще английский бульдог.

Может быть, и собачку подключим для полноты картины?

Известие о собачке несколько озадачило Гжеся.

– Мне кажется, что собачка – это перебор. Извращение, если называть вещи своими именами. А во всем остальном…

Подумай хорошенько.

– Уже подумала. Ты не просто дурак, ты дурак клинический.

Лена вылезла из ванны и гордо прошлепала мимо Гжеся, оставляя мокрые следы на полу. Если Гжесь бросится их подтирать (чего за ним отродясь не водилось), все будет хорошо. И Роман Валевский еще объявится в ее жизни. Самым неожиданным, самым волшебным образом… И все объяснит ей. Или не станет ничего объяснять, но все равно объявится. Она даже не успела додумать эту мысль до конца, а Гжесь уже орудовал тряпкой. Так сосредоточенно и самозабвенно он до сих пор делал только одно: занимался любовью.

…Роман объявился во вторник. После очередного блицкрига с видеодвойкой на подоконнике. Теперь Гжесь вел себя осмотрительно, он больше не напоминал ни о гипотетическом любовнике, ни о дружной шведской семье. Он решил действовать старыми испытанными методами: шантаж и порча оставшихся в живых предметов обихода.

После блицкрига последовал звонок Лениного хозяина, Гусейна Эльдоровича, обходительного и напомаженного прохиндея с двумя высшими образованиями, двумя семьями – русской и азербайджанской, двумя любовницами и двумя гражданствами. Гусейн вызвал ее на работу по делу, не требующему отлагательства. Всю дорогу до «Маяковской» Лене мерещились ужасы из за выпавших из поля зрения тысячи ста двадцати рублей. В пятницу она так и не смогла свести концы с концами и решила перенести этот щекотливый вопрос на среду. Среда, четверг и пятница – ее дни, а значит, будет время, чтобы покрыть недостачу.

Но дело было совсем не в жалкой тысяче. Дело было в том, что Роман Валевский напомнил ей о себе. Нет, он не пришел сам, как тайно надеялась Лена. Он прислал вместо себя огромного, грубо сколоченного детину с недалекой физиономией терминатора. Прохиндей Гусейн обращался к нему с таким почтением, что даже неискушенная Лена поняла: детина из органов.

И детина пришел по ее, Ленину, душу.

Он не стал церемониться с ней, он даже не удосужился спросить ее имя. Он просто вывалил перед ней снимки. И на каждом из них… На каждом из них был Роман! Снимки с завидным упорством повторяли друг друга, разве что бесстрастный объектив чуть смещался, слегка изменял ракурс. И что-то в этих снимках было не так. Вернее, не так было с самим Романом. Его глаза больше не принадлежали ему, хотя в них и сохранилась медовая, приглушенная ленца. И рот, и подбородок, и волосы, упавшие на лоб.

Это были просто глаза, просто рот, просто подбородок, просто волосы, упавшие на лоб. Но они существовали отдельно – и от лица, и друг от друга. Они могли принадлежать кому угодно и не принадлежать никому, как засиженная мухами литография английского гвардейца в меховой шапке.

Они могли принадлежать кому угодно, – уцененный товар, осколки сломанной головоломки…

– Что с ним? – Неужели это ее собственный голос – такой равнодушный, такой отрешенный?

– Вы его знаете? – неожиданно смягчился детина.

Нет, она не знала этого человека. Она знала другого, но не этого.

– Нет… Я не знаю его. То есть… Я его видела. Я его не знаю, но видела. Он покупал у меня одеколон, вечером в пятницу.

– И вы его запомнили.

Снимки все еще оставались в Лениных руках, они обвили запястья, веригами повисли на щиколотках и теперь тянули ее на дно омута. Через секунду в рот набьется песок, и уже не останется сил на то, чтобы спросить:

– Что с ним? С этим… С этим человеком?

– Ничего. Он погиб.

Ничего. Он погиб. Как все просто… Лена больше не помнила ни вопросов милицейского терминатора, ни своих ответов на эти вопросы. Кажется, она что-то отвечала. Кажется… Довольно складно, нанизывая предложение за предложением. Выдавая так нужную следствию информацию.

Для случайного свидетеля она была настоящей находкой, это отметил даже Гусейн Эльдорович, стоило ему оправиться от кавалерийского наскока детины из органов.

Добрейший Гусейн не стал грызть ей плешь злосчастной недостачей, наоборот, проявил чуткость и отпустил ее до четверга:

«Вам нужно отдохнуть, дорогая. Что-то вы неважно выглядите».

Хорошая идея – отдохнуть. Интересно, когда она спала в Его квартире на последнем этаже – был ли Он жив? Или уже мертв?.. И будут ли оплакивать Его маленькая сучка с неизвестной Сильвией? И будет ли торжествовать телефонная фурия?

И сама Его смерть, связана ли она с джентльменским договором, на который намекал автоответчик?

Впрочем, теперь это не имело никакого значения, и Лена торжественно поклялась себе никогда не вспоминать о Романе Валевском. Да и вспоминать по большому счету было нечего. Кроме эротических фантазий у кромки танцевального поля. Они не были любовниками, они даже не выпили вместе чашки кофе, они и виделись-то всего несколько минут. Стоит ли из-за нескольких минут разваливать и без того нескладную жизнь? В конце концов, Гжесь не так уж плох, хотя и ленив и бесперспективен, как добытчик. Но он не стал альфонсом, а при его внешних данных уже давно мог бы найти себе какую-нибудь не слишком притязательную директрису оптовой базы…

Да, отдохнуть – самое время. Довольно с нее смертей. Всех и всяческих. Пусть эта – не имеющая к ней никакого отношения – будет последней.

Но смертей оказалось совсем не довольно. Стоило ей только вернуться к себе на Васильевский: груженной, как мул, примерной женой. Килограмм мудрой и всепрощающей гречки, домовитые развесные макароны, экономные огурцы в стеклянной банке, кроткий кетчуп и жаждущая суровой мужниной ласки корейская морковка.

Гжесь встретил ее притихший и торжественный.

– Звонил мэтр, – тоном заговорщика сообщил он. – Завтра мы едем в Ломоносов. К двенадцати часам.

– Отлично, – Лена сама удивилась тому, как бодро прозвучал ее голос. – Чем порадуем детишек на этот раз? «Маленькой Бабой-ягой» или «Кашей из топора»?

– Да радовать особенно нечем. И радоваться тоже. Нужно поехать в местный морг и опознать тело.

– Чье тело? – Гречка и макароны вывалились из Лениных рук, а Гжесь даже не удосужился поднять их.

– Твоей подружки. – Он неожиданно подмигнул Лене. – Афины Филипаки.