355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Виктория Платова » В тихом омуте... » Текст книги (страница 8)
В тихом омуте...
  • Текст добавлен: 10 сентября 2016, 13:41

Текст книги "В тихом омуте..."


Автор книги: Виктория Платова



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Козлик продефилировал с холеной рожей, словам, выход барыни в людскую.

Чернь выхода не заметила, все до одури смотрят киношку по всем греческим каналам или сидят в бассейне. Про киношку – сюжета ни хрена не понимают, потому что на греческом, так, общий пафос улавливают. Посочувствуют героиням – таким же дурам, как и они сами. Никое принес немного травы, раздавили косяк, но кайфа нет. Юленька обещала героин, уже после того, как козлик благополучно отчалил. На радостях, должно быть, – козлик оказался русским, хотя почему-то передо мной шифровался, отделался этаким интернациональным “хай”. Юленька говорит, что обещал ей хорошую работу после фильма. Само собой, где-нибудь в офисе раскорячиваться лучше, чем перед камерой, ну, посмотрим. Поделилась женским несчастьем – больше не трахался, а изучал, как изучают бразильских черных тараканов, но татуировка у него на плече красивая, то ли ящерица, то ли дракон, она не разглядела, но обязательно сделает себе такую же, цветную – вот она, женская логика. Не разглядела, но сделает… Или это всеобщая логика? Я ей сказал, что с этой ящерицей у нее энергичнее получилось бы предаться утехам страсти, чем с этим пресыщенным падлой-козликом. Она согласилась. Говорит, что у нее от героина в башке бродят медведи, а сама она атакует медведей с воздуха, сидя на какой-то гагаре… Загадочная русская душа. Я, должно быть, увижу что-то вроде лепрозория под Курган-Тюбе, вот где снимать, вот где натура, ну что же за жизнь сволочная… Завтра начинаем нашу бойню, хотя непонятно, почему еще не подвезли краску для съемок, непонятно, чем актрисулек мазать, разве что соусом “Чили”… Гримера тоже нет, ожидали вчера, а он не явился, сволочь! Не иначе шерстит публичные дома, игнорируя наш интернациональный бордель. Бультерьеры-мальчики держатся особняком, все мрачного вида, настоящие садисты, во всяком случае, по рожам ясно, почему они подвизаются здесь, а не на рекламе стирального порошка и крема для обуви. Оператор в душе явный извращенец, целыми днями долбится с раскадровками; девки ему охотно позируют во всех ракурсах, делают намеки, потому что хорошенький, но, судя по всему, он предпочитает совокупляться с профессией. Поляк, зовут Михай, закончил киношколу в Лодзи. Вчера набил мне морду только потому, что я обозвал Занусси творческим импотентом. Занусси его любимый режиссер, надо же так вкуса не иметь. Но в качестве компенсации подцепил у него парочку выражений типа “лайдаки пся крев!” в контексте “ну, вы и суки!” и “ище польско не сгинело” в контексте “будет и на нашей улице пень гореть, но фиг кому дадим руки погреть!”.

О, кто-то стучится в мое бунгало. Юленька с героином, печенкой чую! Спокойной ночи, Игорь Васильевич, великий режиссер, удачного тебе драйва…"

Дальше был пробел, следующая запись относилась к тридцать первому июля, буквы заваливались друг на друга так сильно и от строчек вдруг пахнуло таким ужасом, что читать дальше я просто побоялась и спрятала дневник на самое дно рюкзака, туда, где лежала видеокассета. Да, еще и видеокассета, но видео у Левы не было, должно быть, продал по случаю перед отъездом. А если бы даже и было? Честно говоря, я не горела желанием посмотреть ее. Сначала я должна разобраться с собой, а потом уже со всем остальным…

Часто, очень часто я заглядывала в зеркало, хотя там еще не было ничего, кроме бесформенной повязки, скрывающей пожелтевшие синяки. Я готовилась ко встрече с Евой, я хотела не пропустить ее, оказаться в первых рядах встречающих прибытие поезда, я даже заготовила приветственную речь по случаю.

Желтизна проходила, значит, проходил и месяц, отпущенный мне Левой.

Скоро, совсем скоро приедут родственники из Овидиополя, я так и видела их – заполошных провинциальных евреев с обязательным форшмаком и фаршированной щукой; и мне придется уехать отсюда. План, придуманный мною в первую ночь после убийства, так и остался неизменным – Питер.

Да, Питер, где нужно правдами и не правдами заарканить влиятельную сибаритку Алену и попытаться уже документально подтвердить существование некоей обрусевшей сомнительной гречанки Евы Апостоли. Возможно, даже не гречанки, но другого выхода я не видела.

Правда, в голове свободно паслась и пощипывала травку мысль о том, чтобы попросить содействия у Влада, – я так и видела его тонкие щиколотки, попирающие маленький тайничок под ковром. Но я слишком мало знала его, чтобы довериться. Да и неизвестно, как он отреагирует: нелегальная практика пластического хирурга – это одно, а криминально-нелегальная (я ни секунды не сомневалась после этого полупьяного ночного разговора с Витенькой, что он делает пластические операции каким-то криминальным авторитетам) – это совсем другое. Но даже если случится что-то из ряда вон выходящее и он согласится свести меня, мелкую, запутавшуюся в своих проблемах и своих трупах сошку, с нужными людьми – за качественный паспорт нужно будет дорого заплатить, это и ребенку ясно. Денег у меня оставалось негусто, что-то около двух тысяч долларов, и я не думала, что паспорт может стоить меньше… А скорее – намного больше.

А он, черт его возьми, необходим – если уж ты решилась идти этим путем, то нужно пройти его до конца…И вот он наступил – день встречи с Евой.

Повязки были сняты, и она предстала сразу перед тремя – мной, Витенькой и Владом. Это был мой последний визит на дачу к Владу, вернее, наш последний визит. Я перестала быть пугливой пациенткой и даже запаслась бутылкой шампанского по случаю. Мои врачи тактично выпили со мной и отпустили в новую жизнь. Я церемонно поцеловала в щеку Влада – она оказалась небритой – и поцеловала в щеку Витеньку – она оказалась чисто выбритой. Голова у меня кружилась, как перед первым свиданием, я рассеянно выслушивала пересыпанные латынью наставления о том, что нужно делать и как беречь выданное мне лицо, – из всего этого я поняла только одно: пройдет еще три месяца, прежде чем оно окончательно сформируется и сойдут на нет все уплотнения, все шероховатости; да-да, доктор, я все поняла, я так и сделаю, непременно, и от спиртного постараюсь воздержаться, хотя бы в первые месяцы – эта бутылка шампанского не в счет… Поменьше секса? Спасибо, что предупредили, а я-то уж хотела броситься во все тяжкие.., шучу-шучу… Да, физические усилия минимальны, я это поняла. Можно показаться через полгода? Боже мой, я даже не знаю, буду ли в Москве через полгода и буду ли вообще…

Я скомкала финал визита, сгорая от любопытства и тайного страха, – мне побыстрее хотелось остаться одной, чтобы уже окончательно впустить в себя Еву и раствориться в ней.

Спасибо, спасибо, всем спасибо. В операционной гаснут софиты, и актеры отправляются по домам.

…По дороге в Москву (я впервые ехала одна, услуги Витеньки в качестве таксиста-лихача мне больше не были нужны) я прихватила еще одну бутылку шампанского и букет первых попавшихся цветов – может быть, Ева не будет равнодушна к ним так, как я…

Сейчас-то все и начнется.

Сердце мое бешено колотилось, когда я закрывала за собой дверь моего временного убежища, Левиной квартира… Уже завтра меня здесь не будет, и это нужно отметить помимо всего прочего.

Я задернула пыльные тяжелые шторы на окнах, чтобы низкое предвечернее солнце не помешало мне и Еве встретиться друг с другом – все должно быть интимно. Я пустила воду в ванной и нашла единственную радиостанцию, которая меня не раздражала – “Ностальжи”; там были те же идиоты диск-жокеи, что и везде, но все это искупалось Ивом Монтаном в финале часа. “Падают листья”, самый подходящий музыкальный фон…

"Та-ак, цветы излишни, – запоздало подумала я, – но шампанское – в самый раз”. Я аккуратно открыла его, чересчур серьезная молодая женщина, налила в бокал и отправилась с ним в ванную. Я выбрала именно ванную потому, что свет, отражавшийся в облицованных белым кафелем стенах, был особенно беспощаден, а значит, мы лучше разглядим друг друга.

Ну, смелее!

Точеная грудь Евы, насаженная на мою грудную клетку, высоко вздымалась, и я медленно начала расстегивать пуговицы рубашки, легко проскальзывающие сквозь петельки. Рубашка упала на пол, вслед за ней свалились джинсы. Я аккуратно переступила ногами, все еще не решаясь поднять голову к зеркалу, хотя и знала, каким оно встретит меня – немного мутное стекло в обрамлении тонкого белого пластикового канта. Я подошла к зеркалу вплотную и бесстрашно раскрыла глаза. Моя Ева была передо мной, она смотрела на меня.

Это было странное лицо. Его очертания еще окончательно не сформировались, подобно зародышу в чреве, они плыли, парили надо мной, – это все еще было чужое лицо чужой женщины, и я цинично оценивала его со стороны.

Оценивала и не находила в нем изъянов, браво, Влад! Есть ли у тебя книга отзывов?..

Лицо было таким или почти таким, каким высветилось в первый день на компьютере. Возможно, его чуть портили испуганные, тревожные – мои! – глаза, казавшиеся неуместными на этом безмятежном лице – но все это пройдет… Чуть нездешние, чуть поднятые к вискам веки, восхитительно прямой нос, капризные губы – если бы я встретила эту холеную парвенюшку где-то на полубогемной вечеринке, то скорчила бы презрительную гримасу и почесала бы мочку уха от зависти – скажите пожалуйста, безмозглая сучка, охотница за толстыми кошельками…

Неужели это я?

Я заплакала.

Я даже предположить не могла, что из недр моей кожи выбьется лава именно этого лица и что она, застыв, приобретет именно эти черты. Я даже не в силах была отвести глаза от зеркала.

"Черт знает что! Ты красавица!” – прошептал Иван.

"Могу пристроить в киношку, – сострил Нимотси, – у меня остались кое-какие половые связи”.

"Я всегда это знала!” – просто сказала Венька.

К черту пафос, Ева, давай пить шампанское, иначе оно выдохнется… Я поднесла бокал к зеркалу и чокнулась с Евой, взирающей на меня из его глубин.

– Твое здоровье!..

И почти тотчас же выражение лица изменилось, оно потеряло статичную красоту, стало почти отталкивающим. И только тогда я наконец взяла себя в руки и перестала заискивать перед ним – все правильно, оно еще плывет, оно чересчур подвижно, оно не знает, куда себя деть, и хочет вырваться из нового стойла, нового каркаса. Надо потерпеть – три-четыре месяца, и все станет на свои места.

Я хмыкнула: три-четыре месяца – это уже проза жизни, и нужно думать, где их провести. Я с сожалением рассталась с Евой в зеркале и погрузилась в теплую воду.

Мне нужны были эти три-четыре месяца, чтобы закрепиться на высотах, чтобы окончательно приручить к себе новое лицо, – и я совершенно не знала, где их провести.

Думай, Ева!

Я вдруг поймала себя на мысли, что обратилась к себе именно так: Ева, – поймала и засмеялась. Все-таки неплохо пить шампанское в ванной, это может стать традицией, хотя и пошловатой, но, в конце концов, такому лицу это можно простить. Грудь в порядке, живот можно подкачать и ноги тоже… Господи ты Боже мой, такие мысли никогда не приходили мне в голову раньше – надеюсь, что это не зайдет слишком далеко, иначе придется покупать видеокурс шейпинга или чем там занимают себя богатенькие скучающие дамочки?.. Нет, все-таки счастливая мысль изменить внешность – почему только она не пришла мне в голову раньше… До того…

До чего?

До того, как все это случилось, до того, как их убили.

Их убили, Я даже похолодела в теплой ванной.

Их убили, они убиты, а ты не нашла ничего лучшего, чем трусливо сделать пластическую операцию. Но, сделав ее, ты сожгла за собой все мосты: вот если сейчас бравые стриженые парни в бронежилетах взломают эту дверь и вытащат тебя, розовенькую, из ванной – что ты им скажешь?.. Что ты испугалась? А до этого еще и вляпалась в производство порнографических фильмов, и даже исправно за это получала денежки, и плохонькую недвижимость прикупила? А когда почуяла, что пахнет жареным, – пустилась в бега, потеряв голову? Но, видно, не очень-то ты ее и потеряла, если прихватила с собой крупную сумму в валюте…

Я даже тряхнула головой, так это было похоже на конвульсии мухи в искусно сплетенной паутине: чем больше я пыталась вырваться, тем больше запутывалась. Конечно, проще и вернее всего нужно было прийти и покаяться, я же не преступница, в конце концов, и кто-то действительно защитил бы меня от греческой истории, если бы она оказалось правдой… Но я не сделала этого, а отвергнув простой вариант, так и не пришла к сложному.

Оставалось одно: бег, бег, бег… “Бег зайца через поля”, кажется, так называется роман Себастьена Жапризо, содержание которого я не понимала. Там тоже кто-то бежал, но все закончилось для него плачевно… К черту все.

Главное – ближайшие три месяца.

Потягивая шампанское и изредка соблазняясь собственной чудесно преображенной грудью, я начала соображать, где бы мне пересидеть это время. Конечно, речи о том, чтобы именно сейчас ехать в Питер к Алене – а без Алены Питер был бессмысленным, – и быть не могло. Еще не сформировавшееся окончательно лицо может в любой момент подвести. И потом – временная форма давала мне преимущество перед теми, кто потенциально может разыскать меня: заинтересованными компетентными органами по одному поводу, порнодельцами от Нимотси совсем по другому поводу. И наконец, существовали еще двое несчастных влюбленных, уж они-то не остановятся… Дом в медвежьем углу – вот что нужно мне сейчас. Дом, скит, келья, сруб на краю заброшенной деревни… Я вдруг остановилась, поняв, что чуть не проскочила мимо одного из возможных решений. Новый человек в плохо населенных деревнях – это всегда несколько подозрительно, одинокий чужак, простреливаемый насквозь, – не очень завидная участь, а вот келья…

Я отхлебнула окончательно выдохшееся шампанское.

Конечно же, как я могла забыть об этом модном в самом начале девяностых вгиковском поветрии – шляться по тверским, псковским и владимирским пустыням, обителям, монастырям. Особенно этим грешили экзальтированные киноведки старших курсов. Некоторые, особенно продвинутые, заводили себе духовников и часами отбивали поклоны на всенощных. На какое-то время это стало даже престижнее, чем традиционный автостоп в Прибалтику и Крым. Неистовых хиппи сменили такие же неистовые эзотерики и религиозные подвижники. Кто-то успешно переболел этим после трех месяцев на природе и скудной монастырской пище, а кто-то завалился в эту щель. Я помнила безумную историю Нелли Райх, которая бросила пятый курс и квартиру на Сретенке и постриглась в монахини.

Эта история была популярна пару недель, пока ее благополучно не сменила смерть Ивана, вывалившегося из окна. Кто-то из режиссеров документальной мастерской даже собирался снимать Нелли в качестве персонажа для курсовой работы – мне предложили съездить туда, поговорить с ней и написать что-то вроде плана к сценарию, ну, конечно, где-то должен был остаться и адрес, я записывала его… Но умер Иван, и далекий Бог, к которому ушла от преуспевающего мужа Нелли, бросил моего друга и совсем ему не помог…

Я забыла о Нелли напрочь, чтобы сегодня, сидя в ванной, вспомнить о ней. Моя записная книжка датировалась девяностым годом, и с тех пор в ней почти не прибавилось записей, значит, адрес должен быть там…

Я вылезла из ванной, дрожа от нетерпения, и отправилась в комнату, оставляя после себя мокрые следы на паркете. Так и есть, адрес был записан на третьей странице моим четким каллиграфическим почерком семилетней давности. Тверская область, которую я смутно себе представляла, и городишко Андреаполь, который я не представляла себе вообще, должно быть, Нью-Йорк местного тверского значения, отправная точка, после которой еще три часа на рейсовом автобусе до деревни, название которой мой знакомый режиссер забыл, ну неважно, оттуда на подводе тебя любой местный алкоголик за две бутылки водки довезет, так и было добросовестно записано мной: “А оттуда тебя любой местный алкоголик за две бутылки водки довезет…"

Ну, на две-то бутылки водки у меня хватит. Я допила шампанское и отправилась спать…И мне впервые приснились мои погибшие друзья – такими, какими я увидела их в последний раз, – я не боялась их крови, я только с любопытством смотрела на нее: это уже не была прежняя Мышь, любившая их настолько, чтобы пережить, нет. Это была Ева, так недавно родившаяся и с любопытством взирающая на свой собственный, но еще далекий финал.

Но от этого спокойного и в общем-то умиротворенного сна я проснулась в холодном поту. Несколько минут я лежала, обессиленная, не в силах пошевельнуться, не в силах вытереть пот, – я только прислушивалась к себе. Ева неслышно входила в меня, она со знанием дела вступала в свои права, она бродила по моему телу, и ей не хотелось больше валяться в чужой кровати, на чужих простынях, ей смертельно надоел город, обрекающий ее на неопределенность.

Ей хотелось двигаться – чтобы покачивалась грудь, плюющая на все лифчики, чтобы раздувались ноздри, чтобы трепетали ресницы.

Я едва дождалась утра, сложила вещи в рюкзак – не так-то много и было у меня вещей; отдала ключи от Левиной квартиры Софье Николаевне, которая нашла меня хорошенькой (“Надо же, и зачем было с таким прелестным личиком какую-то операцию делать!”), и отправилась на вокзал.

* * *

…Добраться до монастыря оказалось легче, чем я думала, хотя дорога и заняла больше суток. Сама того не подозревая, я скользила по накатанной дорожке, которую протоптали изнывающие от поиска новых форм жизни московские интеллектуалы.

Из Андреаполя в деревеньку, название которой все время ускользало от меня, ходил рейсовый автобус – два раза в день. Автобус, замызганный, держащийся на честном слове тазик”, неожиданно оказался наполненным такими же пришельцами, как и я, – в их число затесалось даже несколько жизнерадостных, чисто вымытых немцев из Дюссельдорфа; немцы ехали в коммуну по реабилитации наркоманов с экуменической миссией. Авантюрная Ева тотчас же склонилась к мысли присоединиться к этой делегации, но я, наученная горьким опытом Нимотси, гневно отвергла ее.

А вечером, легко отделавшись тремя бутылками водки, я уже была в монастыре.

…Мне не пришлось ничего объяснять – в обители привыкли к паломникам, их и сейчас было в монастыре несколько десятков. Я передавалась из рук в руки; сестры, похожие друг на друга своими просветленными, отрешенными лицами и бесконечно мелькающими четками в руках, молча устроили меня в маленькую келью, которая освободилась накануне: одна из послушниц приняла постриг.

И только здесь, в четырех стенах, крашенных известью, я наконец почувствовала себя в безопасности. Из узкого, похожего на бойницу, окна я видела монастырское подворье, застывшее в звенящей летней тишине, крошечных девочек в белых платочках, играющих в свои детские игры под присмотром Бога; усыпляющий гул невидимых насекомых наполнял меня ощущением покоя и отрешенности от всего.

И в то же время меня заливало волнами стыда – я пришла сюда не потому, что верила, а потому, что хотела обмануть – и всех, и себя. Это не было спасением души, я даже не знала, где она, моя душа. Единственное, что оставалось, – повязать косынку по самые брови и бесстрашно влезть в серое линялое платье послушницы. Вечером предстоял разговор с настоятельницей, и я, не умевшая даже как следует креститься, очень боялась его.

И поступила так, как давно должна была поступить, – отдалась в руки Евы, уж она-то, со своим капризным, вероломным ртом, обставит все как нужно.

И она действительно обставила все как нужно.

Здесь не задавали иезуитских вопросов, здесь вообще не задавали вопросов, только лишь спросили – зачем?

Затем, чтобы спастись, – я произнесла это вслух, и это было правдой, хотя относилось не к Богу, а к жизни. Вы можете исповедаться… Да, да… Вы можете здесь остаться – столько, сколько нужно. Обязанности несложны, тяжелый физический труд, молитвы – многие не выдерживают, – вы знаете?

Да, я знаю.

Вы готовы?

Не могу сказать, что готова.

Бог с вами, идите. Сестра Параскева позаботится о вас.

Сестрой Параскевой и была Нелли с се двумя образованиями: первым – психологическим и вторым – киношным. Я почти не помнила ее по ВГИКу, и только по маленькой прихотливой родинке над верхней губой я узнала ее. Похожая на всех монашек в мире, с мертвым неподвижным лицом, где живыми были только глаза, – она завораживала именно глазами: в них был огонь Христовых страстей и спокойный фанатизм.

Этот огонь, этот фанатизм не мешали ей часами, под палящим солнцем, пропалывать монастырский огород, заниматься пасекой и ухаживать за коровами.

Я на такие подвиги была неспособна, и меня приставили к тяпке. Но самым тяжелым было не это – самым тяжелым были всенощные и литургии в обрамлении тонких нечадящих свечей, – я безропотно отстаивала их, совершая и совершая грех неучастия в таинстве.

Проходили недели, и я втянулась в эту вечную жизнь, где время остановилось. Его беспокоили только молотки реставраторов, перекрывающих купола маленького, растрескавшегося от натиска веков собора. Реставраторы, молодые парни, искушали послушниц дерзкими, раздевающими взглядами и грубыми голосами, в которых ощущалось превосходство иной, плотской, жизни. Но дальше взглядов дело не шло, и ничто не нарушало покой обители, затерянной в глуши тверских лесов, на самой кромке бледного, высокого неба.

Я мало думала в то время и почти ничего не чувствовала, все произошедшее со мной существовало совсем в другом измерении, и исподволь возникало искушение остаться здесь навсегда, забыться, раствориться, спастись, слепо довериться Богу, как когда-то я слепо доверилась людям, которых любила.

Но чем сильнее было искушение, тем невозможней было войти в него – я так и не научилась верить.

Мое безверие, моя корысть казались такими очевидными, что я удивлялась, почему эти приближенные, эти избранные Богом женщины не замечают ничего. Я приходила после всенощной и часами сидела, тупо уставившись на свой светский рюкзак, хранивший совсем другие тайны, – я должна, я должна была уехать. , И я уеду.

От монотонного крестьянского труда запястья мои истончились, кожа рук огрубела; в маленькой баньке я с удивлением разглядывала свой плоский живот и натирала кусочком пемзы пятки, привыкшие ходить без обуви. Солнце – нежаркое, непохожее на солнце юга – придало моему лицу рассеянный загар. Иногда, украдкой, сгорая от стыда, я часами рассматривала его в осколок зеркальца. Ева полностью утвердилась в своих правах, она уже не могла подвести меня: я могла улыбаться и хмурить брови без оглядки, без боязни, что лицо поплывет, не удержит форму и скажет всему остальному миру: что-то здесь не так.

Все было так, как нужно.

Все было настолько так, как нужно, что сестра Параскева сказала мне однажды в самом конце лета:

– Тебе нельзя здесь оставаться.

Мне пришлось взять себя в руки, чтобы не спросить – почему?

Я стояла, облокотившись на лопату, – мы копали картошку, – и ждала продолжения.

– Тебе нужно уехать. Ты не нуждаешься в Боге, нельзя обманывать, это грех.

Она почти ненавидела меня, эта бывшая киноведка Нелли с ее университетским психологическим образованием; она ненавидела меня ненавистью новообращенной, снобистской ненавистью приближенной к Богу.

– Я ищу спасения. Разве Бог должен отталкивать того, кто ищет спасения?

– Ты ищешь спасения не в нем, ты ищешь спасения для себя.

Она была права – я искала спасения для себя, но не знала, есть ли оно. Но то, что оно не здесь, – это точно. И мне стало горько оттого, что я не могу поверить – искренне и безоглядно – так, как верили они… Так горько, что я заплакала, прямо на картофельном поле.

Сестра Параскева не утешала меня: я была отступницей. Даже не приняв веру, я уже была отступницей.

..В октябре, после первых заморозков, я уехала.

Мышь, серенькая Мышь, слезла с меня, как старая кожа, вместе с платьем послушницы; она осталась в тверских лесах, чтобы больше никогда не вернуться ко мне.

Получив новое лицо, я получила и новую жизнь и еще не знала, какой она будет. Это незнание – и еще больше предвкушение – покалывало кончики пальцев.

Я добралась до Твери и оттуда по трассе уехала в Питер.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю