Текст книги "После любви"
Автор книги: Виктория Платова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
– …Вы любите футбол? – вот он и потревожил сопение океана. Голос того, кого я жду битый час – вцепившись руками в поручень.
– Нет.
На кого я похожа с точки зрения фанерной перегородки? Спутанные от ветра волосы, лицо, едва ли не занесенное песком, невнятный профиль (анфас был бы намного выигрышнее), невыразительный голосишко обслуги с ресэпшена; теперь я, как никто, понимаю отвергнутого беднягу Доминика.
– Не думал увидеть вас здесь.
– Я тоже не думала увидеть себя здесь. – Не слишком ли провокационно это прозвучало?
Плевать.
– Вы не зарегистрировались.
– Это не моя вина, – тут же уличает меня vip-персона.
– Да, конечно. Но формальности можно отложить до утра.
– Отлично. Значит, сегодня мы…
Vip-персона делает многозначительную паузу, и у меня нет никаких сил дождаться ее окончания.
– Мы – что?..
– Общаемся неформально.
Кто только не клеил меня за последние три года, иногда – такими экстравагантными способами, что выражение «общаемся неформально» выглядит откровенной насмешкой. Почем я знаю, может это и есть насмешка. Скорее всего.
– Меня зовут Алекс. Алекс Гринблат.
АЛЕКС ГРИНБЛАТ. Имя, принадлежащее знаменитому галеристу и теоретику современного искусства, я лично отправила письмо Алексу Гринблату два месяца назад. Какова вероятность того, что знаменитый галерист, презрев свои нью-йоркско-парижско-лондонские дела и сделав ручкой яйцеголовым снобам, появится в заштатной Эс-Суэйре?
Никакова.
Какова вероятность того, что человек, стоящий за фанерной перегородкой, – полный тезка знаменитого галериста и сам является снобом?
Три, максимум – пять процентов. Уже кое-что.
– Не думала увидеть вас здесь.
Я возвращаю Алексу Гринблату фразу, сказанную им самим: отскочив от зеркала моего рта, она упирается в лицо Алекса Гринблата солнечным зайчиком. Алекс Гринблат морщится от света:
– Я тоже не думал увидеть себя здесь.
– Спонтанное решение отдохнуть на побережье?
– Не совсем, – Алекс Гринблат пристально смотрит на меня. – У вас странный акцент.
– Вы не первый, кто пытается определить мою национальную принадлежность. И еще никому это не удавалось.
– Никому?
– Все попадали пальцем в небо.
– Вы – русская. И думать нечего.
Он угадал. Не потратив на процесс узнавания и минуты, он угадал. Все это время мне страшно хотелось приблизиться к Алексу Гринблату, сделать хотя бы шаг в сторону фанерной перегородки, один безнаказанный шаг. Вот и повод.
Сейчас или никогда.
– Вы русская. Я прав?
– Да. – Я делаю его, один безнаказанный шаг.
– Вы русская. И вас зовут Сашá.
«Сашá» в исполнении Алекса Гринблата тоже звучит вполне по-русски, путаницы с ударениями нети в помине. Но, произнесенное верно, оно вызывает во мне глухой протест.
– Я предпочла, чтобы вы называли меня так же, как и все остальные. Сашá.
– Пытаетесь прожить чужую жизнь? – Vip-персона, Спаситель мира Алекс Гринблат улыбается обезоруживающей улыбкой серийного убийцы. Еще мгновение – и он стянет мне горло струной от карниза.
– Просто пытаюсь выжить.
Сказанное мной не производит на Алекса Гринблата никакого впечатления, я же моментально оказываюсь в одной лодке со студентиком Мишелем, сочинившим трагическую историю, чтобы казаться значительнее в глазах окружающих. Та еще картина: русская дуреха на веслах, Мишель – загребной, оба – в одинаково пафосных матросках и парусиновых туфлях, в них-то и подкладывают трагические истории. Два-три сантиметра роста такие истории прибавляют, но выиграть регату… Выиграть регату нам не светит. Все регаты, как правило, выигрывает Алекс Гринблат, и спутники Алекса Гринблата, и спутницы Алекса Гринблата, есть же у него спутницы, черт возьми!.. Спутницы, ха-ха. Любовницы, так было бы точнее. И не какие-нибудь безмозглые фотомодели (за последние несколько часов образ Алекса Гринблата подвергся значительной корректировке), совсем нет. Холеные дамочки со стервинкой и вечнозеленым загаром, подцепленным в вертикальном солярии: они арендуют пентхаусы, драгоценности и платья от Dolche/Gabbana, ведут колонки в life-style журналах и всегда расплачиваются за себя в кабаках. И на вопрос «Пытаетесь прожить чужую жизнь» они, несомненно, нашли бы другой ответ. Гораздо более оригинальный.
– Это шутка, – я горю желанием избавиться от пафосной матроски и парусиновых туфель неудачницы. – Насчет выжить.
– Я так и понял. Так что вы делаете в Эс-Суэйре, Сашá Вяземски?
Он знает не только мое имя, но и фамилию, ого! Потрясающая осведомленность, хотя «Вяземски» звучит не слишком безупречно, в полузабытом подлиннике все было органичнее: Сашá Вяземская.
– Вы даже знаете, как меня зовут?
– Конечно. Ведь это вы написали мне письмо.
Алекс Гринблат, знаменитый галерист и теоретик современного искусства, поджарый, сильно загорелый мужчина лет тридцати пяти. Точно такой, каким я рисовала его в послеполуденных грезах у досок Доминика. И чертовски красивые глаза!..
– Значит, вы и есть Алекс Гринблат. Тот самый…
– Тот самый.
– И вы приехали сюда из-за моего письма?
– Из-за фотографий, приложенных к письму. Но и из-за самого письма тоже.
– Оно вас заинтриговало? – позволяю я себе маленькую вольность.
– Я нашел в нем пять орфографических ошибок, – тут же ставит меня на место Алекс Гринблат. – И три стилистических. И еще три – на согласование времен.
– Французский – не мой родной язык. И я никогда не писала писем на французском. – Зачем я оправдываюсь? Кому нужен этот школьный скулеж?
– А почему вы не послали его электронной почтой? Здесь нет интернета?
– Здесь есть интернет.
– Тогда почему?
В прозрачной, ничем не замутненной воде явно просматриваются подводные камни, моя задача – не налететь на них (я все еще сижу на веслах, пусть и без матроски, и без смытого волной студентика Мишеля); моя задача – не налететь на эти чертовы камни!
– Почему? Мне показалось, что письмо, напечатанное на машинке, вызовет больший интерес. Его нельзя будет стереть, от него нельзя будет отмахнуться.
– Чутье? – Алекс Гринблат пощипывает подбородок.
– Можно сказать и так.
– Вы поступили правильно, Сашá.
Ура! От подводных камней не осталось и воспоминаний, передо мной расстилается водная гладь и где-то впереди маячит спина везунчика Алекса Гринблата. Расстояние между нами сокращается, и – кто знает! – может быть, оно сократится до минимума. И исчезнет совсем.
– Хотите посмотреть доски, Алекс?
– Прямо сейчас?
– Прямо сейчас.
Я полна энтузиазма, я даже готова потревожить Доминика, и я почти уверена: Алекс Гринблат непременно даст согласие, не для того он совершил столь стремительныи бросок в Эс-Суэйру, чтобы остановиться в двух шагах от цели.
– Боюсь, это не слишком хорошая идея.
– Нуда. Не слишком.
Алекс Гринблат устал. Стремительный бросок в Эс-Суэйру еще нужно пережить, учитывая, как я продинамила Алекса в самом начале, закрыв автобусные дверцы у него перед носом. Плюс дорога по утомительному горному серпантину: она изматывает и меня, давно к ней привыкшую, что уж говорить об Алексе Гринблате, столкнувшемся с ней впервые!..
– Вы устали. Понимаю.
– Причина не в этом, Сашá.
– В чем тогда?
– Прежде, чем я увижу их, мне бы хотелось, чтобы вы о них рассказали. О них и об авторе.
– Я ведь не эксперт. И я даже не знаю, с чего начать…
Мне не совсем понятно, куда клонит Алекс Гринблат. И зачем ему мои россказни о том, что и так говорит само за себя. Рыбный рынок. Водостойкие мечты о Марракеше, Касабланке, Рабате. Женщины, вещи, чувства…
– Начните с автора. Кто он?
– Хозяин гостиницы.
Черт возьми, я несправедлива к Доминику, из всех возможных определений я выбрала самое неудачное; «трусишка Доминик» выглядело бы не в пример человечнее, «громила-сержант Доминик» выглядело бы не в пример мужественнее; «Доминик, сделавший предложение запеченным креветкам» могло хотя бы вызвать улыбку. Но нет – «хозяин гостиницы», что может быть унылее? Прости меня, Доминик!
– Ваш хозяин, ага.
– Не совсем так.
– Разве вы не работаете на него?
– Я работаю с ним, но мы, скорее…
– Любовники.
Алекс Гринблат не спрашивает и не утверждает, скорее – уточняет. Ничего, кроме интереса, смахивающего на производственный. В своей прошлой жизни в России я уже сталкивалась с чем-то подобным. Вспомнить бы только: когда и где.
– Нет, мы не любовники. И никогда не были любовниками. И вряд ли станем любовниками. Мы друзья.
Брови Алекса ползут вверх, ощущение такое, что он вообще впервые слышит это слово – «друзья». Не в контексте «Un Homme Et Une Femme»55
Мужчина и женщина (фр.).
[Закрыть] и не в контексте американской мыльной оперы; слово «друзья» напрочь отсутствует в лексиконе Спасителя мира Алекса Гринблата, не в этом ли причина возникновения большинства торнадо и скоропостижного таяния антарктических льдов?..
– Мы друзья, но это не имеет никакого значения, Алекс. Доминик талантлив, чертовски талантлив. Вы и сами знаете это.
– Пока еще нет.
– Но вы ведь приехали сюда!
– Ваше письмо показалось мне убедительным. Ваше письмо меня покорило.
Один безнаказанный шаг. Он давно уже сделан. Второй и третий, последовавшие за первым, несущественны. Совершив несколько движений, больше похожих на ритуальный танец, я устраиваюсь прямо на перилах, в опасной близости от Алекса Гринблата. Стоит протянуть руку – и я смогу коснуться его плеча. «Ваше письмо меня покорило» можно считать опосредованным комплиментом, признаком заинтересованности, но что-то мешает мне думать, что дело обстоит именно так. Наскоро прополоскав рот аперитивом «Доминик», мы переходим к главному блюду: – доски Доминика.
В этой теме гораздо больше пространства для маневра. В этой теме я чувствую себя как рыба в воде. Доминик прекрасно осведомлен о вещах, к которым не имеет никакого отношения, никто не смешивает краски с таким вдохновением и с такой дерзостью, как Доминик; никто не в состоянии лучше, чем Доминик, переплавить мечты в реальность и заставить поверить, что эта реальность – единственная из всех возможных. Доминик – это целый континент, целая страна, в ней найдется место и для Марракеша, и для Касабланки, и для Рабата; благословенная Франция тоже не будет забыта. Женщинам в этой стране не нужны паспорта, им не нужны возлюбленные, даже в именах они не нуждаются…
Я и не думала, что могу быть столь красноречива.
И Алекс.
Алекс Гринблат поощряет мое красноречие, незаметно направляет его в нужное русло. Вопросы Алекса точны и изобретательны, мне остается лишь отвечать на них – также точно и изобретательно. Игра в вопросы и ответы настолько увлекает меня, что я испытываю чувство острого сожаления, когда она заканчивается.
– Я не могу понять только одного, Сашá.
– Чего?
– Почему вы до сих пор не любовники, – ставит финальную точку Алекс.
Действительно, почему? Я ловлю себя на том, что удивлена этим обстоятельством не меньше Алекса. Как можно было не увлечься Домиником, смешивающим краски с таким вдохновением и с такой дерзостью, как можно было так долго простоять у границы прекрасной страны и не решиться перейти ее? Как можно было допустить, чтобы кольцо, минуя посредников в лице запеченных креветок, досталось заштатному повару Наби?..
– У него слишком толстое брюхо, – глупо хихикая, произношу я.
Прости меня, Доминик!
– Это меняет дело.
Взгляд Алекса Гринблата проясняется, теперь в нем появилась особая кристальность. Я больше не думаю о том, что у него чертовски красивые глаза, а предположение насчет египетской кошки или кошки породы камышовый пойнт и вовсе оказалось неверным. Фотообъектив, шикарная цейсовская оптика! – вот что приходит на ум, того и гляди раздастся щелчок затвора. Алекс Гринблат – умная машинка, роскошная вещица, позволить ее себе может далеко не каждый. Я – точно не могу.
– Вы разочарованы?
Алекс медлит с ответом. Легкое запаздывание – как раз в духе режимной съемки, я сфотографирована сразу с нескольких точек, но не факт, что ракурс оказался удачным, и совсем уж не факт, что пленка будет когда-либо проявлена.
– Не разочарован. Нет. Все именно так, как я и предполагал. И вы точно такая же, какой я ожидал вас увидеть.
Выходит, не я одна развлекала себя мыслями о гипотетической встрече!
– И вы такой же, Алекс. Или почти такой.
– И поэтому вы захлопнули дверцы у меня перед носом?
– Отчасти.
Щелчок затвора. Еще щелчок. Еще один. Алекс проводит рукой по лицу (очевидно, это жест должен означать смену объектива).
– Откуда вы узнали обо мне, Сашá?
Странный вопрос для vip-персоны, для Спасителя мира. До этой минуты я была полностью убеждена, что подобных вопросов в арсенале Алекса Гринблата не должно возникать в принципе. Откуда все мы узнаем о существовании Иисуса? Телевидения? Кока-колы? Точная дата узнавания вечных ценностей не определена. А Иисус, телевидение, кока-кола – и теперь вот Алекс Гринблат – и есть вечные ценности.
– Прочла в журнале.
– Вы интересуетесь современным искусством?
Современное искусство – вот уж нет!..
– Я совсем не интересуюсь современным искусством. Это был просто журнал. Далекий от проблем современного искусства. Но и там вы умудрились засветиться.
Даже если бы я сказала, что у него шикарный член, даже если бы я выразилась в том смысле, что он роскошный любовник, – даже это не стало бы причиной столь самодовольной мины на лице Алекса. Алекс Гринблат полностью удовлетворен, он любуется собой, он торжествует.
– Обычно так и получается, Сашá. Я умудряюсь светиться в самых непредсказуемых местах.
– Например, здесь, в Эс-Суэйре.
– Например, здесь, – охотно соглашается Алекс.
Алекс Гринблат и крошечная, прилепившаяся к океану Эс-Суэйра – диво, так диво! Фейерверки, иллюминация, шествие верблюдов и джигитовка с пальбой – вот что должно было сопровождать его прибытие, а никак не захлопнувшиеся перед носом дверцы автобуса.
– Я понимаю. Алекс Гринблат – богатый и знаменитый… Вы ведь богатый и знаменитый?
– Это нескромный вопрос, Сашá.
– Почему? – искренне удивляюсь я. – Это просто вопрос.
– Без дальнего умысла? – Алекс Гринблат щурит чертовски красивые глаза.
– Без.
Щелчок затвора. Еще щелчок. Еще один. Когда пленка будет проявлена (если она вообще когда-нибудь будет проявлена) – я могу оказаться запечатленной не только в образе девахи в матроске и парусиновых туфлях, но и в образе типичной охотницы за капиталами: с арбалетом на плече, с патронташем на бедрах, с силком в наманикюренных пальцах. Пустое, Алекс Гринблат! стрелять из арбалета я не умею, и бедра мои совсем не безупречны, что же касается маникюра – я не делала его со времен побега в Эс-Суэйру.
– Я вам верю, Сашá. И я скажу вам больше: вы не похожи на тех русских женщин, с которыми я был знаком до сегодняшнего дня.
На чем зиждется такая уверенность Алекса, мне не совсем понятно.
– А вы были знакомы с русскими женщинами, Алекс?
– С несколькими. И все они начинали именно с этого вопроса…
– Про богатых и знаменитых?
– Да. И все они меня разочаровали.
По ходу пьесы мне не мешало бы вступиться за честь и достоинство неведомых мне соотечественниц, но… Я так давно живу вдали от Родины, что почти не чувствую себя русской. Как не чувствую себя ни француженкой, ни марокканкой; при известных обстоятельствах я могла почувствовать себя доской для серфинга, или доской для разделки рыбы, или нитью, на которые Ясин нанизывает свои бесконечные бусины, или ключом от любого из двадцати семи номеров отеля – но и этого до сих пор не произошло. Мне стоило бы подвергнуть Алекса Гринблата обструкции – по ходу пьесы. Кто ты, собственно, такой, чтобы через губу бросать: «все они меня разочаровали». Хрен моржовый, как сказали бы мои питерские друзья. При встрече я бы вряд ли их узнала, что не умаляет точности и широты выражения моржовый хрен.
– Они тоже писали вам письма?
– Если и писали, то уже после того, как я указывал им на дверь. Эти письма я не читал.
– Мне повезло.
– Вы еще не представляете, насколько сильно вам повезло.
Лицо Алекса Гринблата парит в нескольких сантиметрах от моего собственного лица. Внезапно побледневшее, оно кажется мне лотерейным билетом с водяными знаками глаз, водяными знаками рта, подбородок тоже не забыт. Лотерейный билет, он нашептывает своему счастливому обладателю: ты выиграл, выиграл, ты сорвал джек-пот, дружок! – осталось только выяснить, какую сумму сдерут в качестве налога, и уже потом радоваться.
Если будет, чему радоваться.
– …Вы еще не представляете, Сашá.
– Так просветите меня, Алекс.
– Не сейчас.
– А когда?
– Что вы делаете завтра?
– То же, что и всегда. У меня полно дел в отеле.
– А если я умыкну вас… Скажем, сутра? Мы могли бы позавтракать вместе… Это не слишком нарушит ваш распорядок?
– Не слишком.
– Значит, мы договорились? Часов в десять. Вас устроит?
– Вполне.
– Отлично. В десять на ресэпшене. А теперь разрешите откланяться.
Прежде чем я успеваю сказать что-либо, Алекс Гринблат исчезает. Не отходит от балконных перил, не скрывается за дверью, а именно исчезает. Никогда прежде я не участвовала в лотереях, но и без того знаю, что цена всем этим страстям – полный ноль. Зеро. Даже Алекс Гринблат не убедит меня в обратном. Знаменитый галерист и теоретик современного искусства. Vip-персона и Спаситель мира.
Хрен моржовый.
***
…Мне не хотелось бы столкнуться с Домиником.
Пусть будет кто угодно, включая Жюля и его приятеля Джима. Студентика Мишеля я тоже могла бы пережить, и любителя картонных мотелей и зачахших кадиллаков Фрэнки; пусть будет кто угодно, но только не Доминик.
Я твержу это как молитву, спускаясь к стойке, хотя никаких предпосылок к тому, чтобы Доминик отирался в это время на ресэпшене, нет. По утрам Доминик возится со своими досками и для всего остального мира его не существует, по крайней мере до полудня. Ровно в двенадцать он появляется в вестибюле – опустошенный и размягченный одновременно. Этой размягченностью все и пользуются, иногда интуитивно: еще ни один постоялец не освобождал номер в полдень, как предписывают правила отеля, и еще не один постоялец не доплатил за пребывание в номере сверх положенного срока.
Когда-нибудь мы точно прогорим.
До встречи с Алексом Гринблатом остается пятнадцать минут.
Я убиваю их, стоя перед зеркалом, на площадке между первым и вторым этажами; стойка портье отсюда не просматривается, да и сама зеркальная поверхность почти ничего не отражает. Увидеть на ней хоть что-то весьма проблематично, за зеркалом уже давно никто не следит. То же можно сказать о двух обтянутых пыльной кожей светильниках и о запертом на висячий замок шкафе с такими же пыльными стеклянными дверцами.
«Галерея забытых вещей» – называет шкаф Доминик. На пяти полках выставлены предметы, которые в разное время – нарочно или случайно – были оставлены в номерах. Забыты. Забыты навсегда, пожертвованы отелю – кому придет в голову возвращаться за заколкой для волос, карманным изданием трехлетней давности бестселлера или безопасной бритвой? Впрочем, встречаются экспонаты и позанятнее:
– бритва опасная, с ручкой из слоновой кости и монограммой «P.R.C.», рисунок полустерт, но еще можно различить контуры корабля, терпящего крушение;
– крохотная, размером с ладонь, музыкальная шкатулка, я давно не слышала ее голоса, но знаю, что она играет избитый джазовый мотивчик;
– статуэтка Будды;
– кожаный напульсник с интригующей надписью «Someday my princess will come»66
«Однажды придет моя принцесса» (англ.).
[Закрыть];
– медальон с тремя дешевыми камнями (один уже выпал), я давно не открывала его, но знаю, что внутри спрятан клочок волос, романтический локон;
– ремень из потрескавшейся кожи, Доминик утверждает, что это – кожа буйвола;
– статуэтка Мэрилин Монро.
Я не вижу в зеркале ни Будды, ни Мэрилин, себя я не вижу тоже. Но легко могу представить, какая я: волосы не короткие и не длинные, не темные и не светлые, что-то среднее. «Что-то среднее» – именно эти слова определяют мою нынешнюю ипостась. Хотя почему – нынешнюю? Я всегда была такой, мое лицо – лишь вариация на тему других лиц, шляпная болванка; дорогая помада не делает мои губы выразительнее, дешевая их не портит, интересно, с какого перепугу серферы приглашают меня на ужин? На протяжении трех лет – с завидным постоянством.
А теперь я получила приглашение еще и на завтрак. Если у кого-то и есть дальний умысел, то не у меня – у Алекса Гринблата. Он никак не связан с моей внешностью и с тем, что каким-то чудом я вдруг сразила vip-персону наповал. Ха-ха. Хоть я и обладаю изрядной долей воображения, но представить, что Алекс увлекся мной как женщиной, не в состоянии и оно.
Дальний умысел – совсем в другом.
В зеркале его не разглядеть.
– …Интересная вещица!
Алекс Гринблат, я узнала его по голосу, утренний ничем не отличается от вечернего – такой же надменный. Зеркало не реагирует на появление за моей спиной Алекса Гринблата, на мое в нем появление оно отозвалось так же, или почти так же; все мы – жалкая кучка вампиров, пожирающих друг друга, такой символикой нынче никого не удивишь. Даже в Эс-Суэйре.
Доброе утро, Алекс.
– Доброе, Сашá.
– Ваши планы не изменились? – осторожно спрашиваю я. – Насчет совместного завтрака?
– Напротив. В них добавилось несколько пунктов… Интересная вещица.
– О чем вы?
– Бритва. Я говорю о бритве.
Мне вспоминается вчерашняя улыбка Алекса – улыбка серийного убийцы. Ничего удивительного в том, что он заинтересовался именно бритвой.
– Ее забыл кто-то из гостей года полтора назад. Кажется, она была оставлена в седьмом номере…
Теперь этот номер занимает живчик Фрэнки.
– И за ней не вернулись?
– Нет.
– Странно. Такая вещь дорогого стоит, – говорит Алекс сознанием дела.
– Не думаю, что она стоила так уж дорого.
Даже в Эс-Суэйре. В ней полно антикварных лавчонок (лавчонок, где торгуют туристической дребеденью на порядок больше, но и антикварные имеются). Старинные берберские ружья, старинные ножи, опиумные трубки – все это можно приобрести за вшивых сто долларов, что уж говорить о бритве! Да еще с потрескавшейся ручкой, да еще с зазубринами на лезвии. Три скола – я хорошо их помню, я сама помещала бритву на полку. Затейливая монограмма «P.R.C.» добавит к общей сумме еще доллара три. Или пять – при самом лучезарном раскладе.
– Я ведь не сказал, что она стоит дорого, – поправляет меня Алекс. – Я сказал – она дорогого стоит. Вы ощущаете разницу, Сашá?
Судя по колебаниям на поверхности зеркала, Алексу просто необходимо, чтобы я ответила правильно. Иначе он разочаруется во мне – я чувствую это лопатками.
– Конечно, Алекс.
– Хотелось бы взглянуть на нее поближе.
– На бритву?
– Да.
Пустяковая просьба, чтобы исполнить ее, мне не потребуется никаких усилий: ключ от шкафчика висит у меня на связке. Второй такой же находится у Доминика. Я вынимаю бритву и протягиваю ее Алексу, на лице которого сразу же появляется скучающее выражение.
– Я ошибся, – просто говорит он.
– Ошиблись?
– Увы. Это дешевая поделка.
– Вы же сами сказали – вещь дорогого стоит.
– За стеклом она выглядела иначе.
Он так и не взял чертову бритву в руки, я стою с ней, как последняя дура. Которая (вместе с таким же недоделанным придурком Домиником) занимается коллекционированием ничего не стоящих предметов. Хорошо еще, что я не вякнула в раже – эта бритва гордость нашей коллекции. Хорошо еще, что я не предложила ее Алексу в подарок.
А могла бы.
Досадуя на себя, я засовываю разом потускневшую бритву обратно в шкаф, хотя с большим удовольствием отправила бы ее в мусорное ведро. Все из-за Алекса, из-за его магнетической способности влиять на вещи и людей, обращать их в свою веру, заставлять видеть то, что видят они. И только.
– Куда мы пойдем завтракать?
Я еще успеваю обернуться к Алексу, но не успеваю ответить на его вопрос. Вместо меня отвечает Фрэнки, он появился на площадке и, должно быть, слышал последнюю реплику Алекса. Ничего удивительного, седьмой номер, который занимает Фрэнки, находится совсем неподалеку.
– «Ла Скала». Я бы рекомендовал вам «Ла Скала». Симпатичный ресторанчик, и кухня неплохая. Не знаю, что вам предложат поутру, но вечером я остался доволен.
Фрэнки облачен в водонепроницаемый костюм, черный, с фиолетовым отливом; на плечах у Фрэнки покоится доска для серфинга (где он успел ее раздобыть – неизвестно). Волосы Фрэнки обильно смочены гелем и зачесаны назад. Узкие очки на лбу и широкие квадратные часы на запястье завершают картину.
У Фрэнки отличная фигура.
Фрэнки подмигивает нам обоим:
«а ты не теряешь времени зря, старичок» – Алексу;
«а ты совсем не такая недотрога, какой казалась на первый взгляд» – мне, подобные скабрезности я ненавижу, а непроизнесенные – ненавижу вдвойне.
– Ваш знакомый? – спрашивает Алекс, когда водонепроницаемая задница Фрэнки скрывается в недрах вестибюля.
– Вижу его во второй раз в жизни.
– А это заведение? «Ла Скала», кажется?..
– Никогда в нем не была. Но знаю, что оно существует.
– Тогда не будем тратить время на поиски чего-то другого.
…Мне не хотелось бы столкнуться с Домиником.
Его не должно быть у стойки, и все же первое, что я вижу» спустившись, – унылая бейсболка Доминика. Доминик отирается на ресэпшене, черт бы его подрал! И – черт бы подрал меня! я чувствую себя четырнадцатилетней школьницей, в джинсах которой мама обнаружила пачку презервативов. Мне не нравится быть застигнутой врасплох!..
– Вы подождете меня на улице? Пять минут,. – шепчу я Алексу, прежде чем направиться к стойке с восседающей за ней мамой-Домиником.
– Конечно.
Доминик встречает меня улыбкой, еще более унылой, чем его бейсболка.
– Здравствуй, дорогой мой… – Что это со мной, никогда прежде я не называла Доминика «дорогим».
– Здравствуй, Сашá.
– Почему ты здесь?
– Фатима неважно себя чувствует…
Фатима, жена Наби, сидит на ресэпшене по утрам.
– …вот я и решил подменить ее.
– Ты мог бы сказать мне, Доминик.
– Думаю, сегодня утром у тебя нашлись дела поважнее. – Доминик смотрит вслед удаляющемуся Алексу, смотрит с откровенной неприязнью.
– Не говори глупостей.
– Это и есть он? Один?
– Не понимаю, о чем ты…
– Вчера ты сказала мне: приехали шестеро и один. Это и есть – один?
– Не будь занудой, Доминик!..
В любое другое время я бы рассмеялась и надвинула козырек бейсболки Доминику на глаза, но сейчас… Сейчас я не нашла ничего лучшего, кроме дурацкой, несправедливой, застигнутой врасплох, фразы.
– Решила показать ему город? – не унимается Доминик.
– Решила позавтракать.
– Ты всегда завтракаешь в отеле…
– И ужинаю тоже. Но наступает время, когда хочется что-то изменить в привычном течении жизни. Ты против?
– Я знал, что рано или поздно это произойдет. – Щеки Доминика обвисли, нос вытянулся, хорошо еще, что я не вижу брюха. – Я знал, что рано или поздно ты скажешь мне это…
– Насчет завтрака? – На фоне обвислых щек и скорбящего носа моя шутка смотрится нелепо.
– Насчет того, что тебе хочется что-то изменить в привычном течении жизни. Время пришло, да?
Спасительный козырек бейсболки совсем близко. И я наконец-то надвигаю его Доминику на глаза.
– Дурачок!..
– Останься со мной, Сашá.
– Я ведь и так с тобой.
– Возможно, я неправильно выразился. – Доминик и не собирается поправлять козырек. – Останься со мной – это означает останься со мной навсегда. Будь моей женой, Сашá.
Я не ослышалась, и он сказал «будь моей женой»?
Я ослышалась.
Три года, проведенные в полной безмятежности рядом с Домиником; три года никак нельзя считать трамплином к такого рода признаниям, «будь мой женой», надо же, кто бы мог подумать, что Доминик способен на подлость, иначе, чем подлостью, «будь моей женой» не назовешь!..
– Я давно должен был сказать тебе, Сашá. И кольцо…
– Кольцо, – осеняет меня. – Значит, ты купил его…
– Для тебя. Ни для кого другого.
– Очень мило, – разговаривать с козырьком бейсболки легче легкого. – Но я не ношу колец. Ты же знаешь, Доминик.
– Черт с ним, с кольцом. Пусть ты их не носишь, но ответь – ты будешь моей женой?
– Прямо сейчас? – «Нет» требует гораздо большего времени, чем «да». И выносливости, и ловкости, и спортивной подготовки, и бдений на гребне волны. В обнимку с доской для серфинга. На такие подвиги я не способна.
– Прямо сейчас. – Доминик решительно закусывает толстую верхнюю губу толстой нижней.
– Боюсь, сейчас не самый подходящий момент…
– Но ты же сама сказала мне… Для таких вещей не бывает подходящих моментов…
– И ты не придумал ничего лучшего, чем поймать меня у стойки. В то время как я…
– В то время, как ты решила позавтракать с каким-то хлыщом. Отвратный тип. Похож на крысу, неужели ты не видишь этого, Сашá?
Алекс Гринблат похож на крысу не больше, чем сам Доминик похож на древнегреческую амфору, или на инструктора по фитнесу, или на душку Тома Круза, или на Марлона Брандо, каким симпатяжкой он был, восседая на мотоцикле в середине пятидесятых. Сейчас вряд ли кто помнит, что Марлон Брандо был симпатяжкой.
Я – помню.
– Этот, как ты говоришь, отвратный тип… приехал сюда из-за тебя. Из-за твоих досок. Они понравились ему, и он хочет их купить.
Не слишком ли я погорячилась насчет оптовых закупок творений Доминика? Плевать.
– Интересно, как он о них пронюхал?
– Я. Я ему об этом рассказала.
– Когда же ты успела?
Пересказывать историю с письмом двухмесячной давности у меня нет ни сил, ни желания, пусть Доминик думает, что хочет. Пусть интерпретирует эту историю в тонах и красках, которые выберет сам. В конце концов, кто из нас художник?
– Успела. Я спешу, Доминик.
– Я вижу. – Ничего он не видит из-за козырька, ну да бог с тобой, Доминик.
– Он хочет взглянуть на твои доски. И было бы замечательно, если бы ты их подготовил.
– Все?
В словах Доминика проскальзывает заинтересованность, очень хорошо, общими усилиями мы отодвинули черту, за которой гарцуют «нет» и «да», за которой легко оказаться укушенным змеей, свернувшейся в обручальное кольцо; за которой формируются экспедиции по поиску древнегреческих амфор и происходит набор лабораторных крыс.
– Все. Все до единой, Доминик. Доминик молчит.
– Ты можешь стать знаменитым, милый.
– А если ты не пойдешь с ним завтракать, я не стану знаменитым?
– Я пойду с ним завтракать.
Пять минут давно истекли, и мне не хочется, чтобы Алекс Гринблат томился в ожидании. Я оставляю Доминика на ресэпшене, чтобы ровно через секунду забыть о нем. Алекс стоит у входа, прислонившись спиной к стволу давно высохшей пальмы (Доминик так и не смог выкроить денег на садовника) и скрестив руки на груди.
– Все в порядке? – интересуется Алекс, когда я подхожу к нему.
– В полном.
– Это и есть ваш толстый гений?
– Это и есть.
– Боюсь, с ним будут проблемы.
– С ним не будет проблем, – заверяю я Алекса, может быть – слишком поспешно, слишком пылко. – Я все улажу.
– Вы здесь ни при чем, Сашá.
Наверное, это входит в краткий курс по подготовке Спасителей мира: умение метать слова, как ножи. Метать из любого положения, они ложатся в яблочко, и движущаяся цель поражена. Цель в данном случае я; поправка на обстоятельства – я стою неподвижно. Это существенно облегчает задачу. Мне лишь остается истекать кровью и думать об унизительном значении фразы: «Вы здесь ни при чем, Сашá». Ни при чем. И от меня не зависит ровным счетом ничего. И мне самое время напомнить, что Алекс Гринблат – абсолютная ценность, для отношений с миром ему не нужны ни посредники, ни адвокаты, ни страховые агенты, ни медсестры широкого профиля.
