Текст книги "Убийство Михоэлса"

Автор книги: Виктор Левашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

IV

Красный блокнот:

«Почти три месяца в США. Две недели в Мексике. Две недели в Канаде. Третья неделя в Англии. Давно потерян счет городам, количество выступлений перевалило за сотню. Фефер сдал. Я держусь за счет актерской закалки, силы дает энергия залов.

Такой роли у меня никогда не было. И никогда больше не будет. Такого успеха не знал ни один артист в мире. Артист и не может иметь такого успеха. Значит ли это, что политика выше искусства?»

*

«Наша поездка была, оказывается, под контролем советских посольств. Я и не догадывался. Велась даже статистика. Оказывается, на наших митингах побывало в общей сложности более 500 тысяч человек, а в фонд Красной Армии мы собрали около 32 миллионов американских долларов.

Об этом нам сообщил перед вылетом из Лондона в Москву советник посольства СССР в Англии. Он пошутил:

– Неплохой сбор для гастрольного турне, не так ли?

Я спросил:

– Сколько на эти деньги можно купить самолетов и танков?

Он как-то странно взглянул на меня и ответил:

– Много…»

4. ХОД БЕЛЫМ КОНЕМ

I

4 декабря 1943 года в 18.00 во всех частях Московского военного округа была объявлена боевая тревога. С аэродромов поднялись в воздух десятки истребителей, «яков» и «лавочкиных», припали к прокаленному морозом металлу расчеты зенитных установок, ранние зимние сумерки прорезали сотни прожекторов. На улицы высыпали усиленные патрули, а подмосковные шоссе были блокированы танками и войсками НКВД.

Никто не знал причины тревоги. Москва уже начала забывать о бомбежках, рвущие душу сирены воздушной тревоги умолкли, казалось бы, навсегда, а звуки артиллерийских выстрелов не пугали, а радовали сердца – это были звуки победных салютов. Орел, Белгород, Харьков, Смоленск, Витебск, Могилев, Новороссийск, Киев. Вечернее небо над Москвой расцвечивалось разноцветными огненными шарами, а красные флажки, которыми отмечалась линия фронта не только в штабах, но и в квартирах многих москвичей, уверенно подвигались к границе.

Особенное напряжение царило на центральном командном пункте ПВО. Здесь тоже никто не знал о причинах тревоги. Знал только один человек – командующий войсками ПВО генерал-полковник Громадин. Но он молчал.

В 20.03 операторы РУС, радиолокационных станций обнаружения, доложили о приближении с юго-востока трех военно-транспортных самолетов в сопровождении истребителей. При подходе к Москве они разделились, один ушел в направлении Кубинки, а два других совершили посадку на аэродроме в Чкаловской. Едва заглохли мощные двигатели, тут же погасли все аэродромные огни, и в полной темноте, лишь при свете фар, к трапам подкатили черные бронированные «ЗиСы», по три к каждому самолету. Приняв в свои салоны пассажиров, они устремились к Москве. Три из них въехали на территорию Кремля, а остальные направились в Кунцево. Возле Ближней дачи Сталина «ЗиС», следовавший в середине колонны, вышел вперед и первым въехал во двор Ближней. Генерал Власик, начальник кремлевской охраны, отпихнул офицеров от машины и сам открыл заднюю дверцу.

– С возвращением, Иосиф Виссарионович!

Сталин вернулся из Тегерана в Москву.

Генерал-полковник Громадин выслушал сообщение по ВЧ и приказал:

– Отбой!

Истребители вернулись на аэродромы базирования, с шоссе исчезли танки и грузовые фургоны с частями НКВД, погасли прожектора.

В 21.00 над Москвой майским громом прокатились артиллерийские залпы салюта, низкие звезды померкли от россыпи разноцветных огней.

В этот день Красная Армия взяла Керчь.

Началось освобождение Крыма.

II

Недаром говорится: в гостях хорошо, а дома лучше. Недаром. Признак старости? Шестьдесят четыре года – какая старость? Для мужчины, грузина – старость? Возраст мудрости. А мудрость и суета – вещи несовместимые.

Поездка в Тегеран была суетной, но необходимой. Сталин был доволен тем, как она прошла. И был доволен, что она закончилась. Неудобство было не во внешних условиях. Нет, в другом. Впервые за очень много лет он оказался в непривычном для себя положении. В положении равного. Это царапнуло.

Равного с кем?

Уинстон Леонард Спенсер Черчилль. Сын Рандольфа Генри Спенсера, третьего сына герцога Мальборо. Английский бульдог. Ленин о нем сказал: величайший ненавистник Советской России.

Франклин Делано Рузвельт. ФДР, как его называли в своем кругу. Не из герцогов, но и не из нищих горийских сапожников. Зять президента Теодора Рузвельта. Сам президент США, избранный на третий срок – небывалый в истории Америки случай. Большой демократ. С 1921 года прикован к инвалидной коляске, полиомиелит. И поди ж ты. Великий человек. Истинно великий.

Равным среди таких быть вроде и не зазорно. Но это как для кого.

Черчилль и Рузвельт словно бы привезли с собой в декабрьский, промозглый по-осеннему Тегеран отсвет своих Пиккадилли и Уолл-стритов. Сталин был совершенно равнодушен ко всем заграницам, но тут вдруг поманило. Увидеть Лондон. Увидеть Нью-Йорк. Так, как он увидит Берлин. А он уже знал, как его увидит. Он прилетит на огромной стальной птице, выйдет на площадку самолетного трапа и будет с нее смотреть на Берлин. Он будет в белоснежном кителе с золотыми маршальскими погонами и с единственной наградой на груди – Звездой Героя Советского Союза. Он еще не Герой Советского Союза? Ну, до конца войны есть время. Может быть, товарищи все же решат, что товарищ Сталин достоин этой награды?

Да, вот так он и будет смотреть на Берлин.

И только так стоит – на Лондон и Вашингтон.

Или на Нью-Йорк.

Сталин отогнал от себя эту короткую быструю мысль. Но запомнил.

Искушение вызова.

На другое утро после возвращения из Тегерана Сталин надел старые подшитые валенки и телогрейку и вышел убирать снег с аллей вокруг Ближней дачи. Он часто это делал. Летом просто гулял, осенью сгребал листья, а зимой убирал снег. День был морозный, солнечный. Над Москвой стелились дымы и пар от теплоэлектростанций. На еловых ветках искрился снег.

Хорошо дома, хорошо. В гостях хорошо, а дома намного лучше.

Через неделю он приказал Поскребышеву собрать членов Политбюро на внеочередное заседание. Поскребышев кивнул, но из кабинета не выходил. Сталин взглянул на него: в чем дело?

Поскребышев напомнил:

– Повестка.

– Да, повестка… В повестке будет только один вопрос: обсуждение киносценария украинского режиссера Александра Довженко.

Поскребышев вышел.

Заседание Политбюро состоялось в кабинете Сталина. Пока подходили Маленков, Молотов, Каганович, Берия, Микоян, Жданов, специально вызванный из Киева Хрущев и другие участники заседания, Сталин прохаживался по ковру, попыхивал трубкой, молчаливым кивком здоровался с входившими. Поскребышев доложил: присутствуют столько-то членов и кандидатов в члены Политбюро, такие-то находятся в качестве представителей Ставки в штабах фронтов. Сталин подошел к письменному столу, оставил трубку в хрустальной пепельнице, взял какую-то папку и занял место в торце стола для совещаний. Обвел взглядом присутствующих. Взгляд был тяжелый, с бешеной желтизной. В кабинете мгновенно установилась абсолютная тишина.

Сталин заговорил. Он говорил негромко, резко, короткими фразами. С заметным грузинским акцентом, усиливавшимся у него в минуты гнева. Таким его давно не видели. Таким он был только в первые месяцы войны.

Ему стало известно, что кинорежиссер Довженко написал новый сценарий. Мы хорошо знаем кинорежиссера Довженко. Его кинофильмы любит советский народ. За кинофильм «Щорс» мы дали кинорежиссеру Довженко Сталинскую премию 1-й степени, хотя для этого нам пришлось увеличить количество Сталинских премий в области литературы и искусства, определенных решением правительства. Мы пошли на это. Талантливое произведение должно получить награду. Решение правительства изменить нетрудно, создать талантливое произведение гораздо трудней. Мы рады творческой плодовитости талантливого кинорежиссера. Мы приветствуем его желание создать яркий кинофильм о подвиге советского народа, спасающего весь мир от коричневой фашистской чумы. Мы были бы рады, прочитав сценарий, поздравить его с успехом.

Товарищ Ленин сказал: «Из всех искусств для нас важнейшим является искусство кино». Режиссер Довженко помнит эти слова. Режиссер Довженко хорошо понимает, что кино – это политика. Поэтому он решил прочитать сценарий товарищу Хрущеву. Товарищ Хрущев является первым секретарем Центрального Комитета партии Украины и членом Политбюро. Кинорежиссер Довженко вправе был рассчитывать на его советы. Товарищу Хрущеву сценарий понравился. Я не спрашиваю товарища Хрущева, сколько горилки он выпил перед тем, как начать слушать сценарий. Это личное дело товарища Хрущева. Товарищ Хрущев не обязан разбираться в искусстве. Но он обязан разбираться в политике. Потому что, если он не разбирается в политике, он занимает не свое место. Поэтому только количеством выпитой им горилки я могу объяснить высокую оценку, которую дал товарищ Хрущев сценарию режиссера Довженко. В противном случае придется предположить, что товарищ Хрущев одобрил сценарий, который мог быть написан по заказу министра просвещения и пропаганды Германии доктора Йозефа Пауля Геббельса.

Сталин замолчал. Стало слышно, как бьют кремлевские куранты. Раньше их никто не слышал. На Хрущева не смотрели. И он ни на кого не смотрел. Сидел, уставившись в графин на зеленом сукне стола. Вода в графине чуть пузырилась. В графины наливали нарзан. Сидел, боясь шевельнуться. Знал: нужно молчать, терпеть. Не дай Бог пытаться оправдываться. Молчал. Терпел. Хотя больше всего на свете хотелось посмотреть. Не на Сталина. На Берию. Нельзя. Продолжал терпеть.

Сталин вновь заговорил. Так же негромко, с тем же клокочущим, как лава в вулкане, гневом.

Возможно, товарищи члены и кандидаты в члены Политбюро сидят сейчас и думают: а не сошел ли товарищ Сталин с ума? Он созывает Политбюро для обсуждения киносценария в то время, когда идет тяжелая война. Когда победа видна, но она видна еще очень слабо. Как солнце, которое еще скрыто глубоко за горизонтом. Когда приближение восхода можно только угадать по едва заметно посветлевшему небу. Не забыл ли товарищ Сталин об этом? Нет, он не забыл. Но он помнит и другое. То, что должны помнить все.

Какое оружие фашистской Германии является самым опасным для нас? «Мессершмитты»? Нет. Советские летчики на советских самолетах научились сбивать фашистские «мессершмитты». «Тигры» и «пантеры»? Нет. Советские артиллеристы получили пушки, которые легко пробивают их броню, эти пушки они образно назвали «зверобоями». Что сильнее самолетов и танков? Идеология. Фашистская пропаганда пыталась и пытается разжечь ненависть советского народа к коммунистам. Эти попытки изначально были обречены на полный провал. Фашистская пропаганда пытается разрушить краеугольный камень, лежащий в основании Советского Союза, – великую идею пролетарского интернационализма. Фашистская пропаганда пытается вбить клин между советскими народами, пытается играть на самых низменных чувствах – чувствах национализма. И мы должны признать, что это иногда удается. Во время оккупации Калмыкии и кавказских республик немцы соблазняли проживающие там народы идеей отделения от России, идеей национальной независимости. И многие поддались этому ядовитому искусу, перешли на сторону оккупантов, обернули оружие против Красной Армии. Ингуши. Чеченцы. Калмыки. Балканцы. А крымские татары подарили Гитлеру белого коня, на котором он должен был въехать в Москву. Что это значит? Это значит, что мы проиграли это идеологическое сражение.

Но не на карликовые кавказские республики нацелено ядовитое жало доктора Геббельса. Вот если бы ему удалось поссорить русских с украинцами, если бы ему удалось вырвать сорокамиллионный народ Украины из семьи братских народов СССР – вот это была бы настоящая победа Гитлера. Это было бы наше самое страшное поражение. Почву для такого поражения и готовит сценарий кинорежиссера Довженко.

Сталин помолчал и добавил:

– Который одобрил товарищ Хрущев.

Он раскрыл папку. В ней были машинописные страницы, исчерканные красным карандашом. Взял одну из них. Процитировал:

– «У вашего народа есть абсолютная ахиллесова пята: люди лишены умения прощать друг другу свои разногласия. Они уже двадцать пять лет живут негативными лозунгами – отрицаниями Бога, собственности, семьи, дружбы. Верность – коммунистической партии. Любовь – только к коммунистической родине. Дружба – только дружба народов…» Это говорит отрицательный герой, немецкий офицер. Что ему отвечает положительный герой? Да ничего не отвечает! Нет, он говорит правильные слова. Но такие слова хороши в газетной передовице, а не в художественном произведении. Формально – ответ. А по сути? Идеологическая капитуляция!.. Идем дальше. «Это вы – свободные люди? Не смешите, у меня на губе трещинка. Вы не просто рабы, вы хуже рабов. Раб знает о своем рабстве и всегда готов к восстанию или к побегу. А вы? Вы восхваляете свое рабство на митингах и партсобраниях, вы воспеваете его, вы им гордитесь!» Это говорит другой отрицательный герой, бендеровец. Что отвечает ему положительный герой? Он говорит: «Молчи, я застрелю тебя, как собаку!» Это хороший ответ. Но он хорош для подчиненных товарища Берии, а не для положительного героя художественного кинофильма!.. Интересный прием придумал режиссер Довженко. В уста отрицательных персонажей он вкладывает волнующие его самого мысли, а положительных героев заставляет говорить языком газетных передовиц. Не удивительно, что товарищ Хрущев попался на эту уловку. Он решил: раз положительные герои говорят правильные слова – значит, все в порядке. Хитрый прием. Но партию не перехитришь!

Он снова умолк. Полистал сценарий. Шелест страниц был оглушительным. Под грузным Маленковым скрипнуло кресло. Сталин вскинулся:

– Товарищ Маленков хочет что-то сказать?

– Нет, товарищ Сталин. Я вас внимательно слушаю.

Сталин вернулся к сценарию. Пробегал взглядом отчеркнутые места. Мрачно хмыкал. Листал дальше. Вслух не читал. Но казалось, что с каждой перевернутой страницей тяжелеет свинцовый гнет доказанных обвинений. Перед последней страницей Сталин задержался. Прочитал вслух:

– «На каких бы фронтах мы ни бились, мы бьемся за Украину. За единственный сорокамиллионный народ, не нашедший себя в столетиях человеческой жизни. За народ растерзанный, расщепленный…»

Закрыл папку. Тут же открыл. Бережно, аккуратно подровнял страницы. Снова закрыл. Спросил:

– О каком народе идет речь? Какой народ растерзан и расщеплен? Какой народ не нашел себя в столетиях человеческой жизни? Может быть, речь одет о евреях? О цыганах?

Обвел взглядом присутствующих, ожидая ответа. Не дождался. Ответил сам:

– Нет, речь идет об украинском народе. О великом украинском народе, нашедшем себя в братском единении со всеми народами Советского Союза. Нет отдельной Украины! Не существует! И никогда не будет существовать! Биться за СССР – это и значит биться за Украину. Биться за Украину – это означает биться за СССР! Тот, кто этого не понимает, – объективно вредитель. Тот, кто упорствует в непонимании, – откровенный враг!

Это был приговор.

Сталин помолчал, словно бы остывая. Презрительно бросил:

– Режиссер Довженко пытается критиковать генеральную линию нашей партии. Да кто он такой? Что он имеет за душой, чтобы критиковать партию? Стоит напечатать его сценарий, как все советские люди разделают его так, что от него останется одно мокрое место! Даже мокрого места не останется! Ничего не останется!

Сталин продолжал. Он надеется, что теперь всем понятно, почему товарищ Сталин вынес этот вопрос на заседание Политбюро в столь неподходящее, как кому-то могло показаться, время. Если у кого-то остались неясности по существу поднятой проблемы, товарищ Сталин готов внести полную ясность. Чтобы к этому больше не возвращаться. Товарищ Сталин просит задавать вопросы.

Вопросов не было.

Товарищ Сталин полагает, что обсуждения не требуется. Но если кто-то хочет выступить, Политбюро со всем вниманием выслушает выступление.

Вскочил Хрущев. Как будто кинулся в воду с борта горящего парохода:

– Разрешите мне?.. Товарищ Сталин, вы совершенно правильно указали мне на допущенную мною грубейшую политическую ошибку. Да, я расслабился и потерял бдительность. Не проявил. Хотя обязан был проявить. Иезуитский прием, использованный Довженко, ввел меня в заблуждение. В Промакадемии, где я учился, не обучали, к сожалению, анализу художественных произведений. Я привык видеть в словах их прямой смысл, поэтому оказался безоружным перед идеологической диверсией режиссера Довженко…

Сталин перебил:

– Вы, вероятно, никогда не писали стихов?

– Никак нет, товарищ Сталин. Никогда.

– Это и чувствуется.

– Я глубоко осознаю свою ошибку. Я прошу дать мне возможность ее исправить. Я обещаю мобилизовать все свои силы, чтобы не допускать подобных ошибок в будущем.

Сталин снова перебил:

– Начнете писать стихи?

Хрущев понял, что самое страшное миновало. Теперь можно было рискнуть сыграть в дурачка. В бравого солдата Швейка. Это иногда помогало. Хрущев рискнул:

– Я всегда добросовестно, не жалея сил, выполнял все задания партии. Если партия прикажет, я буду писать стихи.

По лицам присутствующих пробежали усмешки. Лишь Молотов продолжал сидеть с каменно-неподвижным лицом. Ему было не смешно.

Сталин хмыкнул – но уже без гнева, а даже вроде бы только с язвительностью.

– Мы представляем, какие стихи сможет написать товарищ Хрущев. Поэтому мы не будем подвергать такому испытанию его умственные способности. Мы только хотим напомнить товарищу Хрущеву, что ему не следует брать на себя решение вопросов, в которых он разбирается, как свинья в апельсинах.

– Я все понял, товарищ Сталин.

– Что именно вы поняли?

– Я понял, что борьба с любыми проявлениями национализма не менее важна, чем борьба с фашизмом на полях сражений.

– Более важна! – уточнил Сталин. – Садитесь. Я надеюсь, что это поняли не только вы. Если больше нет желающих выступить, все свободны. Товарищ Берия, задержитесь. Нам нужно кое-что обсудить.

У Хрущева стали ватными ноги.

Сталин подошел к письменному столу. Раскуривая трубку, смотрел, как выходят из кабинета члены Политбюро.

Выплыл Маленков.

С озабоченным видом вышел Жданов.

Помешкал, собирая бумаги, Каганович. Ждал, что Сталин его остановит. Не дождался. А делового предлога остаться самому не нашел. Вышел.

Выскользнул Микоян. Юркнул. Сталину нравился анекдот, который про него рассказали. Начался дождь. Микоян отдает свой зонт Маленкову. «А как же вы, Анастас Иванович?» – «Не беспокойтесь за меня, я между струйками, между струйками». «Между струйками». Берия этот анекдот рассказал. У него хорошее чувство юмора.

Кабинет опустел. Только Молотов стоял у стола, что-то записывал. Какая-то важная мысль пришла. Да Хрущев продолжал сидеть на своем месте.

– Я вас не задерживаю, товарищ Хрущев, – напомнил Сталин. – А вы, Вячеслав Михайлович, останьтесь.

Хрущев выкатился колобком. Обрадовался. Раз остался не только Берия, значит, посчитал, пронесло. Катись, колобок, катись.

Берия и Молотов стояли, ждали. На жирном лице Берии гуляла плотоядная усмешка. Молотов держался как на дипломатическом приеме.

Сталин опустился в свое рабочее кресло. На сиденье кресла лежала сафьяновая подушечка. Чтобы сидеть повыше. Кивнул:

– Берите стулья, присаживайтесь.

Перед его письменным столом не было приставного столика с креслами для посетителей. Он любил, чтобы пространство перед ним было открытым. Поэтому посетители докладывали ему стоя. Иногда он разрешал взять от стола стул и сесть. Знал: это ценилось.

Пока Молотов и Берия усаживались, он молча курил. Ход в одной партии был сделан. Теперь нужно было сделать ход на другой доске. Но сразу трудно было переключиться. Поэтому он спросил:

– Ну, а тебе, Лаврентий, все ясно?

– Почти.

– Что тебе неясно? С Хрущевым?

– Нет. С ним ясно все.

– Что?

– Ничего.

– Правильно. С кем же тебе не все ясно?

– С Довженко. Будем сажать? Или как?

Сталин объяснил Молотову:

– На языке Лаврентия Павловича «или как» означает расстрелять. У него всегда только два варианта. Поэтому он никогда не смог бы работать дипломатом.

– Лаврентий Павлович очень хороший дипломат, – возразил Молотов.

Сталин оставил его слова без ответа.

– Скажи, Лаврентий, что труднее: сделать хороший истребитель или хороший кинофильм?

– Истребитель, конечно.

– Неправильно! Хороший кинофильм, который будут смотреть миллионы советских людей, ничуть не менее важен, чем хороший истребитель. И сделать его не легче. А может быть, даже труднее. Поэтому мы должны ценить художников не меньше, чем конструкторов и ученых. Умеем мы их ценить? Нет, ни черта не умеем!.. – Он повернулся к Молотову, будто ища у него сочувствия. – Приходит ко мне на днях… не буду называть фамилию. Жалуется… Писателей ему поручили, на писателей мне жалуется. Фадеев пьет. Федин с тремя живет. Ничего не пишут, а если пишут, не то. Анекдоты про меня, видите ли, рассказывают. Что я ему мог ответить? Я ответил ему: «Других писателей я вам дать не могу». Нет их у меня. И других кинорежиссеров нет. И других композиторов. Поэтому, Лаврентий, по отношению к Довженко никаких «или как». И никаких «будем сажать». Не будем. Пусть работает. Пусть осознает свои ошибки. Он еще создаст прекрасные киноленты, которые будут радовать советский народ. А пока хватит с него того, что товарищ Хрущев проведет с ним разъяснительную работу.

Сталин помолчал, прочистил трубку, продул ее и сменил тон:

– Перейдем к делу. Я ознакомился с отчетом о поездке делегации Еврейского антифашистского комитета в Америку, Мексику, Канаду и Великобританию. Отзывы по вашей линии, Вячеслав Михайлович?

– В высшей степени положительные. Имя Михоэлса до сих пор не сходит со страниц американских и английских газет. После одной из его шуток репортажи о боевых действиях англичан в Северной Африке идут под заголовками: «Восьмая симфония Монтгомери развивается крещендо». Или «ма нон троппо» – не слишком быстро.

– После какой шутки? – заинтересовался Сталин.

– Михоэлса спросил корреспондент «Санди таймс», какая симфония ему больше нравится: Седьмая Шостаковича или Девятая Бетховена. Он ответил: Восьмая Монтгомери. Маршал Монтгомери командует Восьмой армией.

– Это я знаю, – кивнул Сталин.

– Мы выпустили в прессу информацию о том, что во время поездки Михоэлса в фонд Красной Армии было собрано тридцать два миллиона долларов, – продолжал Молотов. – В Америке это стало сенсацией, попало на первые полосы всех крупнейших газет. Заголовки были: «Америка проголосовала „за“». Получился очень эффектный опрос общественного мнения. Полагаю, это укрепило позиции президента Рузвельта. Американцы любят конкретные цифры. А тридцать два миллиона – цифра очень конкретная. И очень убедительная.

– Отзывы по твоей линии, Лаврентий?

– Хорошие. Мы получили шифровку из Вашингтона. Уже после отъезда Михоэлса и Фефера из США в Вашингтоне состоялась встреча крупных промышленников и финансистов-евреев. Обсуждался вопрос о Крыме. Организовал встречу председатель Американской торговой палаты Эрик Джонстон. Присутствовали двенадцать человек. Среди них – один из помощников госсекретаря, Джеймс Карриган. Обсуждение стенографировалось. Разговор был конкретный. Предварительно были сделаны экономические проработки. Общая сумма капиталовложений в обустройство Крыма – около десяти миллиардов долларов.

– Десять миллиардов? – переспросил Сталин. – А сколько США выделили нам по ленд-лизу?

Ответил Молотов:

– Согласно закону, принятому конгрессом США одиннадцатого марта сорок первого года, кредит на поставку военной техники, оборудования и продовольствия составляет: Великобритании – 30 миллиардов 269 миллионов долларов, Франции – 1 миллиард 400 миллионов, Советскому Союзу – 9 миллиардов 800 миллионов долларов.

– Значит, 9 миллиардов 800 миллионов они дают нам на войну с Германией, а десять миллиардов хотят выделить на Крым? Очень интересно. На что же они хотят потратить эти деньги?

– Все материалы этого совещания у нас есть. И проработки. И стенограмма обсуждения. Приказать привезти? – спросил Берия.

– Потом. Сейчас – в общих чертах.

– Эти десять миллиардов – не государственные ассигнования, а частный капитал.

– Это я понимаю.

– Основные направления: гидромелиорация степного Крыма, землеустройство, дорожное строительство, жилье, реконструкция морских портов, судоверфей. Добыча йода и брома в Саки. Химическая промышленность на базе Сиваша. Расширение добычи газа в районе Джанкоя. Строительство международного курортного комплекса на Южном Берегу. Международный детский бальнеологический центр в Евпатории. Рыбопереработка. Пищевая промышленность. И много чего другого. Они называют этот проект «Калифорния в Крыму».

– Масштабный проект, – заметил Молотов.

– По их прикидкам, капиталовложения окупятся за восемь-девять лет. После этого Крым будет давать до двух миллиардов долларов в год чистой прибыли. Расчеты ориентировочные, но им можно верить, – добавил Берия. – Эти евреи умеют считать деньги.

– А мы, по-твоему, не умеем? – спросил Сталин. – Председатель Госплана товарищ Вознесенский не умеет, по-твоему, считать деньги?

– Вознесенский считает народные деньги. А евреи – свои. Есть разница.

Сталин нахмурился. Это была дерзость. Берия не смутился. Сидел на приставленном к письменному столу Сталина стуле, вольно положив ногу на ногу, поблескивал стекляшками пенсне, маленькими на его жирном лице. Он хорошо знал Сталина. Пока человек был ему нужен, он мог позволить себе в разговоре любые вольности. Взрывы бешенства или грозная мрачность, от которой цепенели высшие должностные лица, – это было чистой воды актерство. Как ни юли в разговоре, как ни просчитывай каждое слово и даже каждую интонацию, Сталин, если ему было нужно, всегда умел находить повод для своего олимпийского гнева. Когда же знал, что без этого человека обойтись не сможет, то легко проглатывал любые дерзости. Даже хамство. Жуков однажды послал его едва ли не прямым текстом. И что? Ничего.

Берия хорошо помнил этот случай. Он произошел в первые дни войны. Сталин и Берия приехали в Наркомат обороны. Сталин с порога рыкнул на Тимошенко, тогда наркома обороны: почему не докладываете о положении под Минском? Тот растерялся: не готовы докладывать. Вмешался Жуков: разрешите нам продолжать работу, обстановка на фронтах критическая, командующие ждут директив. Сталин вскинулся: значит, мы вам мешаем? «Да, мешаете». Сталин повернулся и молча вышел. Берия решил тогда: Жукову конец. Он ошибся. На другой день Сталин назначил Жукова начальником Генштаба. Тогда Берия и понял до конца логику Сталина: он никогда ничего не делает сгоряча. Он может изобразить, что его решение вызвано гневом. На самом же деле: расчетом. Только расчетом. Исключительно расчетом. Но в расчет берется не все. В расчет никогда не берутся прошлые заслуги. Они даже усугубляют. И сильно усугубляют. В расчет берется только полезность человека сегодня, сейчас. И завтра. Вот это и есть главное. Поэтому Берия был спокоен. Он нужен. В его руках – огромный, отлаженный, как мотор истребителя, аппарат госбезопасности. В его руках – атомный проект, главный козырь Сталина в завтрашней игре. И пока этот проект не завершен, Берия может позволять себе любые вольности. Не просто сидеть нога на ногу, но даже и дрыгать ляжкой. Сталина это ужасно раздражало. Даже орал: «Прекрати эту еврейскую тряску!» Ну, прекратил, прекратил, зачем так нервничать? И снова дрыгал.

Так что с ним, Берией, было все ясно. А вот с Молотовым не все. Нужность Молотова – вопрос. И он знает это. Поэтому и сидит истуканом. Весь внимание. Ноль эмоций. Деловит. Точен. Нужен. Пока нужен. Сколько будет длиться это «пока»?

У Молотова было два уязвимых места. Как в сценарии этого Довженко: ахиллесовы пяты. Первая: жена, Полина Жемчужина. Сталин свирепел от одного упоминания о ней. Не мог, видно, забыть, что она была последней, кто разговаривал с Надеждой перед тем ночным выстрелом. Не мог простить, что не успокоила, как обещала. Не остановила палец, нажавший на курок злополучного вальтера. Впрочем, насчет пальца, который нажал на курок, это еще как сказать. Не сказать, Боже упаси. Как подумать. Пополз было ядовитый слушок. Берии доносили. Не сам ли Сталин нажал этот курок. А мог. Пришел ночью с той пьянки у Ворошиловых, начал выяснять отношения. Слово за слово. Оба бешеные. Горячая грузинская кровь. Горячая цыганская кровь. Недаром оказалось, что в ту ночь он был не в Кремле, а на Ближней, и туда ему вроде бы позвонили, сообщили о самоубийстве Надежды. А он не на Ближней был, в Кремле. Это точно. Остальное – темна вода в облаках. Слухи, конечно, пресекли, рты захлопнули. Прислугу, что знала, где он был в ту ночь, соответственно. Забыли. Не было ничего. Но сам-то не забыл. Павлушу Аллилуева, подарившего сестре вальтер, убрал. Всех Аллилуевых, весь их род, харчил неспешно, как корова сено. «Горе тому, кто станет жертвой столь медленных челюстей». Кто это сказал? Вот память стала. Ну, неважно, больше не скажет. Вообще ничего. Из Аллилуевых едва ли четверть осталась. Из Сванидзе, родственников первой жены, матери несчастного Якова, никого не осталось. Почему-то воспылал вообще к женам. Жену старика Калинина, «всесоюзного старосты», посадил. Жену своего верного Поскребышева посадил. Калинин плакал мутными старческими слезами, просил за нее. Поскребышев даже и не пытался просить. А вот Жемчужину почему-то не трогал. Очень бы хотелось знать почему. Очень. Тут тоже был, конечно, какой-то расчет. Какой?

Второй ахиллесовой пятой Молотова были прошлые заслуги. И немалые. С 1906 года в партии. Старая гвардия. Ну, например… Странно. А что например? Берия, если бы он сошел с ума и вздумал хвастаться своими заслугами, с ходу назвал бы: ликвидация Троцкого, например. А Молотов?.. А ведь ничего. Верный соратник. И все? И все. Ну это же надо! Да это же, черт побери… Это только одно означает: что он раньше Берии раскусил характер Сталина. Намного раньше. Вот это да!

Берия даже перестал дрыгать ногой и с уважением посмотрел на Молотова.

Сталин между тем поднялся из-за стола и заходил по ковру. Медленно. Бесшумно. Как постаревший, но все еще сильный тигр. Коротенький, правда. Все-таки коротенький он. Тигр, но коротенький. Коротенький, но тигр. И опасный, как тигр.

Приостановился.

– Два миллиарда долларов в год – это большие деньги?

– Очень большие, – подтвердил Молотов. – Какой процент нашего национального дохода – это может точно сказать Вознесенский.

Перевел взгляд на Берию.

– Информация достоверна?

– Получена от Брауна. Это Хейфец.

– Источник?

– Помощник госсекретаря Карриган.