Текст книги "Убийство Михоэлса"

Автор книги: Виктор Левашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

Фефер помолчал, оценивая произведенный эффект. Эффект был сильный, два десятка пар глаз смотрели на него с напряженным вниманием. У Фефера был большой опыт публичных выступлений. Он умел подчинить аудиторию. Зажечь. Заразить своим воодушевлением. Поэтому его встречали даже лучше, чем Маркиша или Галкина, что бы там ни говорили критики-групповщики об их и об его стихах. Случалось ему выступать и в Политехническом музее. И тоже с успехом. Здесь был не Политехнический музей. Здесь перед ним были не тысячи человек, а всего двадцать. Но эти двадцать были – ареопаг. Элита еврейской Москвы. Фефер знал, что они не считают его ровней. И не потому, что в свои сорок шесть лет он был среди них мальчишкой. Галкин был всего на три года старше, но он был среди них равный. Фефер был даже не архонтом, кандидатом в члены ареопага, он был для них так, сбоку, средней руки функционер. Но теперь им придется немножечко потесниться.

Он продолжал, намеренно приберегая к концу главный, самый сильный удар по воображению слушателей:

– Еще в начале сорок четвертого года мы направили на имя товарища Молотова обращение с просьбой о создании в Крыму еврейской союзной республики. Тогда наше обращение оказалось преждевременным. Но теперь, когда…

– Минутку! – перебил Михоэлс. – Когда вы говорите «мы направили» – кого вы имеете в виду?

– Еврейский антифашистский комитет, разумеется, – ответил Фефер, досадуя, что его прервали.

– Разве мы обсуждали какое-нибудь обращение к товарищу Молотову на президиуме комитета?

– Нет. Но…

– По-моему, не обсуждали.

– Я и не говорю, что обсуждали. Мы просто подписали его и отправили.

– Погодите, Ицик, – попросил Михоэлс. – Я ничего не могу понять. «Мы» – это кто?

– Как – кто? Вы, я и Эпштейн.

– Когда это было?

– Я могу точно сказать, пятнадцатого февраля сорок четвертого года.

Михоэлс задумался и покачал головой:

– Какую-то ерунду вы порете. Не помню я никакого обращения.

От возмущения у Фефера покраснели залысины.

– Как не помните? Мы три дня сидели в кабинете у Эпштейна, спорили о каждом слове! Едва не передрались!

– Но не передрались?

– Нет.

– Жаль, – заметил Михоэлс. – Я бы вам навешал. И сделал бы это с удовольствием.

– Вы – мне?! – изумился Фефер. – Ну, знаете!

– Послушайте! – решительно вмешался Юзефович. – Что за балаган вы тут устроили? Соломон Михайлович, объясните нам, пожалуйста, о каком обращении идет речь. Мы имеем право это знать.

– Объясняйте, Ицик, – кивнул Михоэлс, – члены президиума имеют право это знать. Я тоже с интересом послушаю.

Фефер взял себя в руки.

– Я не знаю, какую цель вы преследуете. Но вы ее, товарищ Михоэлс, не достигнете! Эпштейн умер, он не может подтвердить моих слов. Но есть человек, который может это сделать. Я говорю о Борисе Абрамовиче Шимелиовиче. Он готовил проект обращения и все три дня участвовал в его обсуждении.

Михоэлс нашел глазами Шимелиовича.

– Борис Абрамович, сделайте одолжение, подтвердите. Ицик так уверенно об этом говорит. А у меня, по-видимому, полный склероз.

Шимелиович поднялся, неопределенно покачал головой.

– Когда, вы говорите, это было? – спросил он у Фефера.

– Пятнадцатого февраля сорок четвертого года.

– Пятнадцатого февраля… У нас как раз шел ремонт третьего корпуса больницы… Какой-то разговор вроде был… Какой-то разговор припоминаю, точно. А обращение… Нет, не помню. Соломон Михайлович, мы здесь до вечера будем сидеть? У меня дела, у всех дела. Повестка дня исчерпана. Может быть, все-таки разойдемся?

– Согласен с вами. Заседание президиума объявляю закрытым. Спасибо, товарищи. Все свободны.

– Я протестую! – заявил Фефер. – Вопрос слишком важный. Ладно, пусть не было обращения. Но сейчас мы должны его подать. Мы должны обратиться в правительство…

Михоэлс снял с графина крышку и постучал ею по стеклу:

– Сядьте, Фефер! Заседание закончено.

– Вы не имеете права затыкать мне рот!

– Имею. Потому что я председатель президиума, а вы всего лишь ответственный секретарь. И если вы не выполните моего распоряжения, я вас уволю к чертовой матери.

– Руки коротки! Мою кандидатуру утверждали в ЦК!

– Я предложу им выбор: или вы, или я. Когда назначат вас, тогда и будете командовать. Все, дорогие товарищи, шоу закончено!..

Не обращая внимания на Фефера, Михоэлс прохромал к дверям и остановился, пожимая руки выходившим членам президиума.

Вышел Шимелиович, коротко кивнув:

– Созвонимся.

Вышел Квитко, спросив:

– У вас найдется для меня пара минут? Я подожду на улице.

Лина Соломоновна Штерн задержалась, укоризненно покачала головой:

– Вы плохой актер, Соломон Михайлович.

– У меня просто роль плохая.

Конференц-зал опустел. Михоэлс уселся в первом ряду, поставив между коленями трость, закурил «Казбек». Проговорил, обращаясь к Феферу, сидевшему за столом президиума с возмущенным и обиженным видом:

– Теперь можете выступать. У вас только один слушатель, но это очень внимательный слушатель.

– Зачем вы все это устроили?

– У меня есть кое-какие соображения, но я не намерен ими делиться. А зачем это устроили вы?

– Что я устроил? Я хотел поставить чрезвычайно важный вопрос. Вы не дали мне говорить.

– Теперь даю. Или вам обязательно нужна большая аудитория? Президиум ЕАК?

– Этот вопрос может решить только президиум.

– Попробуйте объяснить его мне. Считайте это репетицией своего выступления на президиуме.

– Но сейчас вы не будете утверждать, что никакого обращения к товарищу Молотову не было?

– Буду. Не было обращения Еврейского антифашистского комитета. Было письмо, подписанное тремя руководителями ЕАК. Которые превысили свои полномочия. Такие вопросы не могут ставиться без ведома президиума. Возможно, именно поэтому письмо не имело последствий.

– Тут я с вами согласен. Может, поэтому. И еще потому, что обращение было несвоевременным. Теперь для него пришло время. Это же прекрасный выход для всех! У правительства нет денег строить евреям дома и школы. Мы сами построим! Мы возродим еврейские колонии, создадим новые! Мы разгрузим перенаселенные белорусские области, покроем крымскую степь новыми колхозами! Нам окажут помощь евреи всего мира. Пройдет немного времени, и Крымская еврейская республика будет самой передовой в Советском Союзе! И проблема антисемитизма отшелушится сама собой! Впрочем, что я вам говорю. Вы сами все это прекрасно знаете.

– Браво, – подумав, сказал Михоэлс. – Знаете, Ицик, почему я не ставлю ваши пьесы?

– Потому что вы ставите своих.

– Нет. Потому что вы пишете плохие пьесы. А плохие пьесы вы пишете потому, что не знаете законов драматургии.

– Почему это не знаю? – обиделся Фефер. – Очень даже знаю. Я конспектировал Аристотеля. Первый акт должен быть ясен. Во втором акте так переплетите события, чтобы до середины третьего акта нельзя было догадаться о развязке. И так далее.

– Это форма, – покивал Михоэлс. – Суть в другом. Главный закон сформулировал Лопе де Вега. В работе «Новое искусство писать драмы». «Драма – это серия сменяющих друг друга и порождающих друг друга кризисов, все более обостряющихся». И еще. «Если для героя есть лучший вариант развития событий и худший, настоящий драматург всегда выбирает худший». Как и настоящий еврей.

– Могу я назначить заседание президиума и вынести на него вопрос о Крыме?

– Нет.

– Но почему? Почему?!

– Лопе де Вега вас не убедил, попробую объяснить по-другому. Знаете, как в одесском трамвае кричит вагоновожатый? «Высовывайся, высовывайся! Я посмотрю, чем ты завтра будешь высовываться!»

– Но вы же сами тогда подняли вопрос о Крыме!

– Я вам открою секрет. Но не советую им делиться ни с кем. Никогда. И ни при каких обстоятельствах. Я поднял этот вопрос потому, что меня попросил сделать это Вячеслав Михайлович Молотов. Лично. В своем кабинете в Кремле. А кто вас попросил поднять этот вопрос сейчас, я не знаю. И знать не хочу.

Михоэлс поднялся и пошел к двери.

– Меня никто ни о чем не просил! – крикнул Фефер ему в спину. – Я сам пришел к этому выводу!

Михоэлс оглянулся. Внимательно осмотрел Фефера.

– Рост – высокий. Фигура – плотная. Лицо – овальное. Волосы – русые, редкие. Брови – светлые. Носит очки… Знаете, Ицик, что это такое? Это ваш словесный портрет. А где такие портреты составляют, догадываетесь?

– В милиции, – буркнул Фефер.

– Нет, Ицик. В тюрьме.

V

По асфальту стелился тополиный пух. Листва деревьев и кустов припылилась, поблекла. В кронах кое-где отсвечивало желтым – знак осени в пышном московском лете.

У входа в ЕАК Михоэлса поджидал Квитко. Привычно сутулился, поглядывал вокруг рассеянно, чуть исподлобья. Траченные сединой волосы. Крымский загар на лице – он недавно вернулся из отпуска. Загар почему-то не молодил. Наоборот – старил. Есть люди, которые словно бы с самого рождения сразу становятся взрослыми. Таким был Квитко. Они были ровесниками, но рядом с ним Михоэлс иногда чувствовал себя до неприличия молодым. Словно ему не пятьдесят семь лет, а двадцать. А Квитко не пятьдесят семь, а две тысячи.

При появлении Михоэлса со скамейки под чахлой сиренькой поднялся водитель комитетской «эмки» Иван Степанович, аккуратно сложил «Вечерку», спросил:

– Куда?

– Никуда. Мы прогуляемся. Не беспокойтесь, Лев Моисеевич меня проводит. Лучше Фефера подвезите, он, судя по его виду, спешит. Владейте, Ицик, автомобилем, – обратился он к Феферу. – Мне он сегодня не понадобится.

– Да? Очень кстати. Спасибо. – Фефер озабоченно взглянул на часы и бросил водителю: – На Таганку!

Квитко проводил взглядом отъехавшую «эмку», поинтересовался:

– Что происходит, Соломон?

– Ты о чем?

– Обо всем.

Михоэлс пожал плечами:

– Не знаю.

Они вышли на Гоголевский бульвар. Весело погромыхивали полупустые трамваи, парные и «холостяки». На жухлой траве газона ожесточенно дрались воробьи.

– Что за обращение, о котором говорил Фефер? Оно было?

Михоэлс кивнул:

– Да, было.

– И что?

– Ничего.

Квитко подумал и заключил:

– Это хорошо.

– Вот как? Почему?

– Сейчас объясню… – Квитко приостановился, закурил горлодеристый «Норд», который в ходе борьбы с космополитизмом превратился в «Север». Помолчав, продолжал: – Весной сорок четвертого по командировке комитета я ездил в Крым…

– Помню. «Сладко неведение. Но мы обречены на это горькое знание».

– Я тогда еще обратил внимание, что там очень много частей НКВД. Чуть ли не на каждом шагу. Это был апрель сорок четвертого.

– Тоже помню. Было в твоем отчете. Которые подкармливали еврейских детей. Из полевых кухонь.

– Да, подкармливали… В Бахчисарае я познакомился с одним старым татарином-учителем. У него была теория о том, что антисемитизм в Крым занесли немцы. Когда прощались, я дал ему свой адрес. Ну, мало ли. Вдруг придется заехать в Москву, будет хоть где переночевать. Так вот, прошлой зимой ко мне приехал его сын, привез от отца письмо. Про себя рассказал: воевал, был капитаном, сапером. При разминировании Берлина подорвался, восемь месяцев лежал в госпитале. После выписки демобилизовался. Но ехать домой, в Бахчисарай, ему не разрешили. Месяца два мурыжили в гарнизоне потом выдали проездные документы. Не в Крым. В Северный Казахстан, на станцию Молдыбай. Там он нашел отца и всю свою семью. Верней, тех, кто остался жив. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Давай присядем, – попросил Михоэлс. – Письмо с тобой?

– Я что, сумасшедший? Я его сразу сжег. Но я очень хорошо его помню. Там было о том, как на рассвете их дома окружили. Как погрузили в теплушки. «Сорок человек, восемь лошадей». В теплушках было по сто человек. Как восемнадцать суток везли. Как выгрузили в голой степи… В общем, как они потом жили. Татарские семьи большие. В их семье было двадцать шесть человек. После первой зимы осталось двенадцать. Вот это и было в письме, которое привез мне его сын. Почте он не доверился.

– Зачем он тебе написал?

– Чтобы мы знали.

Квитко прикурил погасшую папиросу и продолжал:

– В этом году я подкопил денег и в июне поехал в Крым. Я объехал весь Крым, Соломон. Там сейчас нет ни одного татарина. Ни одного! А было около трехсот тысяч. Целый народ. В конце сорок пятого в «Правде» мелькнула информация. Указ Президиума Верховного Совета. Об образовании Крымской области в составе РСФСР. Не обратил внимания?

– Обратил. Но не понял.

– А могли уже и тогда понять. Ходили слухи. И о крымских татарах. И о чеченцах. И о калмыках… В Крыму не осталось ни одного татарского названия. Сплошные «Изобильные», «Приветные», «Виноградные» и «Лазоревые». В татарских домах живут переселенцы из Архангельской области, с Вологодщины. Даже должность такую ввели: инструктор по цветоводству. Учат архангельских мужиков и баб, как ухаживать за розами, когда выкапывать и сажать тюльпаны. Нужное дело. Архангельский житель знает, как картошку сажать. Розы для него – дело новое… И еще. Этот капитан-сапер, который ко мне приехал, – это старший сын татарина. А в сорок пятом он посылал ко мне младшего. Тоже с письмом. Меня не было в Москве. Жена сказала: приходил татарский юноша. Спросил, как найти тебя. Записал адрес ГОСЕТа. И ушел.

– Почему – меня? – не понял Михоэлс.

– Я был в Крыму в командировке от комитета. А все знают, что ты – председатель ЕАК. Так вот. Как я понял, с тобой он не встретился?

– Нет.

– Он не вернулся из Москвы. Позже отец узнал, что его посадили. На три года. За нарушение паспортного режима в военное время. Письмо он, вероятно, успел выбросить. Иначе получил бы десятку по пятьдесят восьмой. За антисоветскую пропаганду. И отец получил бы не меньше… Вот, собственно, и все, что я хотел тебе рассказать.

– Зачем ты поехал в Крым? – спросил Михоэлс.

– Чтобы не гадать, а знать точно. Теперь мы все знаем точно.

Поднялись со скамейки, неторопливо двинулись по бульварам к Пушкинской площади. Михоэлс вдруг остановился, сшиб тростью оказавшийся на пути камешек. Бросил с досадой:

– Мало нам своих болячек!

– Выходит, мало, – согласился Квитко. – Ты сегодня не дал Феферу говорить о Крымской республике. Почему?

– Понятия не имею. Не дал, и все. Не знаю почему.

– Теперь знаешь.

– Теперь знаю.

Возле Никитских ворот Квитко спросил:

– Ты в театр?

Михоэлс подумал и ответил:

– Нет. К Лозовскому.

VI

После смерти Щербакова в мае сорок пятого года Лозовского назначили начальником Совинформбюро. Новый кабинет его был раза в три больше прежнего, на приставном столике прибавилось телефонов. К кабинету примыкала просторная комната отдыха с овальным обеденным столом, с заставленным посудой и хрусталем буфетом, с черным, дерматиновой обивки, диваном. Сюда и провел Лозовский нежданного гостя. Не спрашивая, достал из буфета два фужера, коробку шоколадных конфет и бутылку грузинского коньяка, разверстал, чокнулся.

– Рад тебя видеть, Соломон Михайлович.

– Я тебя тоже.

– Будем здоровы!

– Будем!..

– Ты по делу? Или просто поговорить о международном положении? – спросил Лозовский, когда в бутылке слегка поубавилось.

– С тобой и о международном положении поговорить интересно. Информированный человек. Что у нас происходит в этих сферах?

– Если коротко: борьба за мир.

Михоэлс усмехнулся:

– Это я и сам понял. В Москве говорят: а потом начнется такая борьба за мир, после которой не останется камня на камне.

– Не исключено.

– Вообще-то, Соломон Абрамович, я по делу.

– Тогда давай еще по граммульке и пойдем погуляем. А то я в этом кабинете и лета не вижу.

– Не обессудь, но я сегодня уже нагулялся. Нога побаливает, – объяснил Михоэлс. – Так что, если не возражаешь, поговорим здесь.

Лозовский внимательно на него посмотрел:

– Ты уверен, что тебе не хочется подышать свежим воздухом?

Михоэлс кивнул:

– Да.

– Тогда давай поговорим здесь.

– А коньяку больше не дадут?

Лозовский засмеялся.

– Так вот почему ты не хочешь на улицу!

– А то. Бутылку же с собой не захватишь… Дело вот какое. Сегодня на президиуме хотел выступить Фефер. С предложением, чтобы ЕАК обратился в правительство с просьбой создать в Крыму еврейскую республику.

– Хотел. Но не выступил? – уточнил Лозовский.

– Нет. Но очень хотел. Прямо рвал удила, как молодой рысак.

Лозовский кивнул:

– Понятно. Не выступил – почему?

– У нас была другая повестка дня.

Лозовский повторил:

– Понятно.

– Вопрос, как ты знаешь, не новый, – продолжал Михоэлс, старательно подбирая слова. – В феврале сорок четвертого мы уже обращались с письмом в правительство. Идея, насколько я могу судить, не получила поддержки. Я считаю, что сегодня снова поднимать вопрос и вовсе неправильно. Я сейчас объясню, почему я так думаю. Но сначала – вопрос. Что случилось с Крымско-Татарской республикой?

Лозовский насторожился.

– На территории Крыма указом Президиума Верховного Совета создана Крымская область в составе РСФСР.

– Это я знаю. Я спрашиваю о республике крымских татар. В указе о ней нет ни слова.

– Из указа вытекает, что она расформирована.

– Она расформирована потому, что татар в Крыму не осталось. Практически ни одного. А до войны их там было триста тысяч.

– Откуда у тебя эта информация?

– Случайно узнал. Ко мне на прием пришел молодой татарин. И все рассказал.

– Почему он рассказал это тебе?

– Чтобы мы знали. У них нет татарского антифашистского комитета. Указ о создании Крымской области подтверждает его слова.

– Ты записал его фамилию, адрес?

– Он мне ничего не сказал. Он откуда-то из Казахстана или Сибири. Их туда выселили. Весной и летом сорок четвертого года.

– Летом сорок четвертого по решению правительства Крым был очищен от антисоветских элементов. Многие крымские татары сотрудничали с гитлеровцами. Они подарили Гитлеру белого коня, чтобы он на нем въехал в Москву.

– Выселены семьи. Старики, женщины и дети не могли сотрудничать с гитлеровцами. И дарить Гитлеру коней. Я хочу, чтобы ты меня правильно понял. Верней, так: я хочу быть понятым совершенно правильно. Я не обсуждаю и не оцениваю никаких решений правительства. Я не знаю причин, по которым татары были выселены из Крыма. Я принимаю это как факт, как данность. И потому считаю, что мы не имеем права ходатайствовать о создании в Крыму еврейской республики. Хватит с нас обвинений в том, что мы распяли Христа. Нам не нужны обвинения в том, что мы заняли или хотели занять земли крымских татар и их жилища. Это мое мнение. Мое личное мнение. И только. Я достаточно ясно выразился?

– Вполне. И ты сообщил мне об этом…

– Чтобы ты знал, – закончил его фразу Михоэлс.

– Я понял. Кофе хочешь?

– Хочу.

– Сейчас сделаю. Мне тут подарили немецкую кофеварку… – Лозовский повозился с каким-то хитроумным никелированным устройством, насыпал кофе, залил водой и включил в сеть. – Сейчас будет… Почему ты не в партии, Соломон Михайлович?

Михоэлс пожал плечами:

– Даже не знаю. Как-то так… не случилось.

– А я в партии с 1901 года. Вступил мальчишкой, в двадцать три года. Два раза исключали, потом восстанавливали. В сущности, вся моя жизнь связана с партией. Вся, без остатка.

– А моя с театром.

– Хорошее сопоставление. Есть законы театра, которых ты не можешь нарушить. Есть законы партии, которых не могу нарушить я. К чему я это говорю? Вот к чему. Я согласен с тобой. Думаю, что ты прав. Но если партия прикажет мне изменить мое мнение, я изменю.

– Но сейчас ты считаешь, что я прав? – уточнил Михоэлс.

– Да, прав.

Михоэлс наполнил фужеры.

– Ваше здоровье, гражданин Лозовский!

– Ваше здоровье, гражданин Михоэлс!..

Михоэлс еще немного посидел и поднялся.

– Пойду, не буду тебе больше мешать. Спасибо за коньяк.

– А кофе?

– В другой раз.

Лозовский вышел проводить его к лифту. Спросил:

– Хочешь сказать что-нибудь еще?

– Как ни странно, нет. А ты?

Лозовский на миг задумался и ответил:

– Как ни странно, я тоже.

– Кроме, пожалуй, одного, – добавил Михоэлс. – Все антифашистские комитеты влились в Советский комитет защиты мира. Только одни мы торчим, как сучок на перилах.

– Я понял. Это хорошая мысль. У тебя нет ощущения, что сегодня мы переступили какую-то черту?

Михоэлс подтвердил:

– Есть. Только мы сделали это не сегодня.

Лозовский пожал ему руку и вернулся в комнату отдыха. Постоял у окна, глядя, как внизу идет через площадь, опираясь на трость, маленький человек с блестящей на солнце лысиной в обрамлении черных волос. Он подошел к остановке, дождался трамвая и скрылся в вагоне.

Лозовский отошел от окна. Зашипела, забрызгала кипятком кофеварка. Лозовский выключил ее и вылил кофе в раковину. Он не пил кофе. В марте ему исполнилось шестьдесят девять лет и уже начало давать знать о себе сердце.

Возле зеркала в простенке задержался.

«Рост – высокий. Телосложение – плотное. Волосы – густые, черные. Брови – широкие, черные. Борода и усы – с проседью…»

На трамвае Михоэлс доехал до Каланчевки. Посидел на скамейке на платформе, покурил. Сел в подплывшую электричку. Проехал остановок пять, стоя в тамбуре и рассеянно глядя на мелькающие пригороды Москвы. На какой-то станции, когда уже закрывались двери, вышел. Заметил, как из другой двери, разодрав створки, почти на ходу вывалился какой-то молодой человек в белых парусиновых туфлях, начищенных зубным порошком. Второго не было видно. Или отстал. Или теперь стал ходить один. Сел в другую электричку, к Москве. Молодой человек в парусинках вошел следом. Михоэлс на него не смотрел. И не думал о нем. Он вообще ни о чем не думал. Просто сидел и ехал.

По вагонам ходили цыгане, тащились на низких подшипниковых тележках калеки-нищие, в военных гимнастерках, с медалями «За отвагу», выставляли напоказ культи. Побирались дети. Один пел. Михоэлс и раньше слышал эту песню. Песня была жалостливая. Про то, как боец написал с фронта жене, что ему оторвало ногу, и как она ушла к другому, потому что ей не нужен был инвалид. А потом он вернулся домой.

 
Он вернулся живой, неизранетый,
Руки-ноги все целы они.
Боевой орден Красного Знамени
Расположен на левой груди.
 

– Тетеньки и дяденьки, оплатите детский труд!..

Через месяц Михоэлса вызвал к себе Молотов.